♬ Joe Dassin — Et si tu n'existais pas
На следующих выходных Робер не выдержал и съездил в Лион. Дорогу от вокзала до общежития, так же как от вокзала до университета, он знал хорошо, поскольку сам в своё время показывал её Мэллит. Когда-то давно, ещё будучи студентом, он встречался месяца полтора с одной романтичной особой — ничего серьёзного, разумеется, иначе бы от разрыва до сих пор болело в груди. Так вот эта особа испугалась и разозлилась, когда он приехал к ней без предупреждения, заявив, что терпеть не может сюрпризы. Мэллит сюрпризы любила, во всяком случае — не возражала, так почему же болит сейчас? Робер не особо верил в глупые предчувствия, но в этот раз они оказались мудрее него. Площадь перед университетом была широкой и светлой, просторной, забрызганной солнечными пятнами, людной и весёлой. Построенное в стиле постмодернизма здание сильно отличалось от классических старых домиков, к которым он привык у себя… Казалось бы, два часа от Парижа, но даже студенческая толпа казалась совсем другой. Может, из-за того, что он сам давно не студент. Может, из-за того, что в толпе была Мэллит. Робер не мог ошибиться, и эта хрупкая фигурка, непривычно резким жестом поправляющая волосы, могла быть только ею — однако внутри что-то треснуло и разбилось раз и навсегда. Не оттого, что лучистые глаза дарили свет другому. Оттого, что она сама стала… другой. Для Мэллит стать другой означало стать такой, как все. Она уже не походила ни на тихого ангела, ни на отрешённую богиню, ни на беглянку с дождливой улицы — она ни на кого не походила! Робер стоял чуть поодаль и смотрел, зная, что его не видно — в таких компаниях никогда не смотрят по сторонам, только друг на друга. Мэллит… строила из себя отвязную девчонку в рваных джинсах, с отстриженными волосами, с громким голосом. Она всегда чувствовала себя некомфортно в таких толпах, Робер знал это лучше, чем свои пять пальцев, а теперь смотрел, как нуждающийся в защите медный ангел храбрится в окружении ровесников и старательно кричит, шутит, смеётся наравне со всеми. Позволяет хлопать себя по плечу и почти не вздрагивает. Если из кармана джинсов — не юбки! — торчит пачка сигарет, он сейчас убьёт себя на месте… Не убил. Не убил, даже когда Мэллит прилюдно закурила. Кто-нибудь ещё видит, как она давится дымом, она сама это видит?! Зачем, для кого? Ответ очевиден… Робер заставил себя отвернуться от ставшего таким далёким родного человека и всё же посмотреть, ради кого всё рухнуло в тартарары. А он красив. Красив, высок, богато одет, блондин к тому же, смеётся, лидер… Глаза горят, грудь колесом, красавчик явно знает о том, как он хорош. Все это знают. И явно не могут устоять. Насколько сильно она должна была влюбиться, чтобы перешагнуть все свои принципы, саму себя разломать на две части, словно шпагу об колено?! Роберу хотелось ворваться в тесный студенческий круг, схватить её и унести на руках куда подальше, сорвать эти тряпки, отобрать курево, причесать как раньше и… И в то же время он понимал, что не сможет этого сделать. Из-за Мэллит, которая тоже была человеком и имела право на глупость. Из-за себя самого. Даже из-за этого местного Ловеласа, которому на неё явно… плевать, и это очевидно всем вокруг, кроме… Господи, ну как ей сказать, что такие любят себя больше, чем тех, кто готов бросить к их ногам весь мир?! Робер не раз встречал таких вот блондинов, они умели хорошо говорить и привлекательно выглядеть, но только для себя, для остальных же они становились миром, а на самом деле были пустышками. А хуже всего, что Мэллит его не послушает, даже если сказать. Не послушает, пока смотрит на своего нового кумира такими глазами. — Простите, месье, я могу вам чем-нибудь помочь? — услужливо спросил какой-то парнишка, одетый в рубашку с аккуратной эмблемкой заведения. Точно, он же забрёл во двор и смотрит, как будто вернулся в альма-матер… — Нет, спасибо. Я уже ухожу… Уходишь — так уходи, не стой в ожидании чуда, не оборачивайся через плечо! Один раз Робер всё же обернулся. Мэллит внимала своему кумиру, и для неё явно не существовало ничего вокруг, так же, как для него не существовало самой Мэллит. Было глупо надеяться, что она сейчас заметит, развернётся, бросит всё и побежит следом, но на долю секунды Робер подумал и об этом. И лучше бы он тешил себя иллюзиями несбывшегося, чем думал о её глазах! Два часа в поезде тянулись, как изощрённая пытка: книгу он дочитал по дороге сюда, повторять не тянуло, от газет тошнило, а говорить с попутчиками Роберу удавалось через раз. Оставалось лишь пялиться в окно и видеть чужое отражение. Зачем он поехал? Зачем он вообще это затеял? После нескольких пустых звонков всё бы прекратилось само собой. Робер бы решил, что девочка нашла себе хороших друзей, хорошего… ровесника, чёрт возьми, да хоть бы и вышла там замуж! Но теперь он знает правду, и эта правда настолько отвратительна, что хочется утопиться в Сене. От вокзала до дома можно было дойти пешком, долгие прогулки он любил, только сил не осталось. В ожидании такси Робер невольно покосился на реку, заманчиво подмигивавшую через пару переулков отсюда. Нет, не утопиться… Хотя… Забыться и забыть! Что стирает память лучше смерти? — Э-хе, за полчасика доедем, — заметил водитель. В салоне приятно пахло хлебом, словно предыдущий пассажир скупил все багеты Парижа. — Вам как, поговорить или радио? В сумму, хе, не войдёт. — Как хотите, — Роберу было всё равно, только бы не тишина. Что-то должно было заглушать дурные мысли… и это с успехом проделал водитель, подтверждавший одним своим существованием все имеющиеся стереотипы о таксистах. Робер, как мог, поддерживал разговор и выказал себя прекрасным собеседником, а, выйдя из машины, забыл напрочь каждое слово, которое в ней звучало. Начальник ответил на звонок в своей привычной манере: — Ты что, рехнулся? — Нет, — хотя это сомнительно… — Просто уточняю, не нужен ли я вам сейчас. Мало ли, вдруг Жильбер ушёл пораньше… — Не нужен, — любезно отозвался начальник. — Так твою налево, Робер, ещё один такой звоночек в законный выходной — и я тебя лично, своими руками… О том, как его погонят отдыхать, Робер слушать не стал. Работать хотелось невыносимо. Работать, неважно, что именно на него повесят — перекладывание бумажек, беседу с истеричными клиентами, ремонт в кабинете главврача, выхаживание старого персидского кота или кастрацию малолетней таксы! Что угодно, только не высасывающее сердце и душу безделье! Такими темпами он дочиста убрал всю квартиру. Снова. Подозрительно часто приходится это делать, хотя сегодня — ни выбитого стекла, ни раздолбанного сейфа… Разве что разбитое сердце, но это другое… Теперь в этот дом можно звать хоть соседей, хоть красоток с улицы, хоть английскую королеву. Можно, да не хочется. Зачем? Огляди результат, устрой бардак, уберись снова… Механическая работа занимает сначала руки, а потом и мысли. Никогда ещё Роберу не приходило в голову расставлять книги не в алфавитном порядке, а по цветам, так ведь пришло же. Поздним вечером позвонил Мишель и сообщил о смерти деда. В семье этого ожидали давно, да и дед умудрился испортить отношения со всеми, с кем только мог, но легче на сердце не стало, а чёрная полоса, начавшаяся с выбитого окна, всё больше казалась Роберу нескончаемой.***
О том, сколько у тебя на самом деле родственников, узнаёшь двумя способами — на похоронах или на свадьбе. Если бы не необходимость выражать скорбь, его бы загрызли и обглодали до самых косточек — где живёшь, а почему не с матерью, а почему холост, а братьям почему не звонишь, а… А, «понимаю», как сказала бы ненавистная тётушка Амалия… К выводу, что тётушка на самом деле не понимает ни черта, Робер пришёл давно. Прочувствовал в полной мере лишь сегодня. То, что деда многие не любили в последние годы, ясно, как божий день, но зачем выражать это в буквальном смысле над могилой? И Роберу было, что сказать, и не из хорошего, но он не стал — никогда не стал бы, и дело не в банальных правилах приличия и незыблемой истине «о мёртвых плохо не говорят». Либо хорошо, либо никак… Уж лучше никак, чем «понимать» то, что тебе явно недоступно! Ничего не съев на семейном застолье и уехав как можно раньше, поболтав разве что с матерью и оказавшимся под рукой Арсеном, он думал не о смерти, не о гробе Анри-Гийома, даже не о собственной семье. Что-то устало и тупо долбило изнутри в висок, что-то навязчивое, как головная боль, и непрошеное, как слёзы. Возможно, усталость, потому что ночами надо спать, а не думать о несбыточном до самого будильника не работу. Возможно, истощение, потому что надо не только пить, а ещё и есть. Возможно, всё сразу, а ещё — малодушное безразличие ко всему, что приключится дальше, даже с самим собой. Эдакий равнодушный вакуум, продолжающийся уже… не первую неделю! Нарастало, как снежный ком, и на тебе — выросло, приросло, не отдерёшь. Роберу стало почти смешно, когда он вспомнил, с чего началась цепочка: с проклятого битого окна. А знаешь, жизнь? Может, выбьешь все окна в доме, только верни, как было… Перестав на какое-то время бродить привидением Монмартра, Робер обнаружил себя в не самой дешёвой забегаловке, заказывающим кофе. Не то чтобы он совсем не заметил, как пришёл, однако почти. — Круассан, пирожное, булочку? — Нет, только кофе. И покрепче, пожалуйста. Интересно, у официантика рожа такая перепуганная, потому что выглядишь ты сногсшибательно в прямом и грубом смысле? Бросив на пол зонт и перегнувшись через ручку плетёного кресла, Робер бросил взгляд в отражение стекла. Не так уж катастрофично, между прочим… Из-за стекла помахали. С улицы. Робер решил, что это крыша машет ручкой, а потом признал знакомые лица. Ну и… полиция! Следят они за ним, что ли? — Нет, я за тобой не слежу, — хмыкнув, сообщил Эмиль. — Зато по счастливой случайности слежу я, — добавил второй Эмиль. Робер протёр глаза и нашёл разницу. — Лионель Савиньяк, — протянул руку второй Эмиль, — о вас наслышан. Работа у меня такая, следить… — Очень приятно, — или не очень, но так принято. Робер посмотрел, как они рассаживаются напротив, причём братец Эмиля, который следователь, явно не собирается задерживаться надолго. — Не думаю, — улыбнулся Лионель, и это было не шуткой, а простой констатацией факта без намёка даже на смешинку. — Но так принято говорить, и я бы ответил вам то же самое. — Принято говорить — как с назойливыми родственниками? — не удержался Робер. — Что, родичи достали? — посочувствовал Эмиль, углубившийся в меню с головой. Фуражку он демонстративно швырнул куда-то в кресло, давая понять, что рабочий день окончен и может катиться хоть в Ад. — Примите наши соболезнования. — Лионель определённо был внимательнее, и смотрел он не в меню, а на траурную одежду собеседника. — Спасибо… — Ещё один стандартный ответ из разряда дурацких. — Но всё же, зачем за мной следить? — Вообще-то, я больше расследую, чем слежу, но чем чёрт не шутит… Вас, Эпинэ, слишком часто прибивает к нашему участку. Остальные, без сомнения, совершенно случайные встречи в не вызывающих доверия кофейнях — дело рук моего вечно голодного братца. — Кофейням, Ли, надо доверять, — подал голос Эмиль, явно кого-то пародируя. — Кхм, простите… — Действительно, простите, но это всего лишь моя дорога домой, — Робер вроде не шутил, а оно выглядело как шутка, что ещё больше подтвердило — мир сошёл с ума. Но мир хотя бы прощался не так стремительно, как Лионель, который ушёл очень быстро, не поддавшись ни на булочки, ни на разговорчики. — Три кражи, — ни к селу ни к городу сказал Эмиль, когда за его братом закрылась дверь, звякнув колокольчиками. — Один угон машины. Одна бытовая поножовщина, которую никакие обстоятельства не сделали менее отвратительными. Кошмар! — Это всё сегодня? — Именно что сегодня! — Насыщенная жизнь бравой полиции… — пробормотал Робер в свой кофе. — И не говори. Думал, с ума сойду, — беспечно поделился Эмиль, разбираясь со своей порцией местных деликатесов. На сумасшедшего он не походил вообще никак, и Робера тихонечко кольнула зависть. — Не обращай внимания на Ли, он вбил себе в голову, что быть милым с окружающими людьми надо быть строго в определённое время суток… Ну и перед второй ночной сменой все мы немного ку-ку… — Но ты очень трогательно таскаешь меня по кофейням… — Не будь таким романтиком, я просто чертовски хочу жрать, — разрушил дружескую идиллию Эмиль. — И компанию. Еда и компания, что может быть лучше? — Общество на работе тебя не устраивает? — почти по-настоящему усмехнулся Робер, подразумевая преступников. Эмиль посмотрел куда-то за его плечо и захохотал. — Общество на работе его не устраивает, — по слабому южному акценту и, разумеется, феерическому появлению из ниоткуда Робер признал Рокэ. — Мы с Ли — варвары и невежды, а Герард — так и вовсе кошмар. — Утренний? — Утренний. И скажи спасибо, что автор этого милого прозвища всё ещё в отъезде, иначе бы мы все вместе не давали тебе житья. — Это вы умеете! Так, — рубанул Эмиль, — я чувствую некоторую ответственность. Рокэ, скажи Роберу, что мы его не преследуем, а то бедолага заподозрит неладное… — Делать мне нечего, заподазривать, — повёл плечами Робер, но честно обернулся в ожидании приговора; Рокэ прищурился, и отчего-то по спине пробежал холодок. — Эмиль, очень советую тебе договариваться со своей совестью самостоятельно, — заявил он, — поскольку я не скрываю, что преследую… — Эмиль выругался и закатил глаза, и Робер был с ним солидарен. — …причём из отвратительных, корыстных побуждений. Эпинэ, я всё ещё жажду кофе. — Вот! — в порыве эмоций Эмиль чуть не сбил чашку корешком меню. — Вот оно, средоточие порока. Все слышали! — Либо у меня провалы в памяти, Эмиль, либо я никогда не строил из себя святого, — Рокэ нырнул в кресло, оказавшись между ними, и продолжил явно доставляющую ему неземное удовольствие перепалку. — Пользуясь случаем, предупреждаю вас обоих, что угостить в кофейне — не вариант. — Вот прицепился! Человек и так страдает… — Я не страдаю, — меланхолично встрял Робер, а потом понял, что это, наверное, ложь. — Не страдайте и впредь. Эмиль, имею же я право на простые человеческие радости? — Тебе просто нечего делать, вот скажу Ли, и будете вместе искать какого-нибудь маньяка! Между прочим, из-за всех этих дурацких совпадений Робер уже может с чистой совестью подавать на нас в суд. В первую очередь на тебя, — мстительно завершил Эмиль. — Преследует он, видите ли… — Я преследую безвредно, аккуратно и совершенно открыто. Робер, вас не угнетает моё присутствие? Последние минут десять Робер даже не пытался участвовать в общественной жизни, в частности — в разговоре, и вообще откровенно витал в облаках. Правда, они были похожи на тяжёлые непробиваемые тучи, ну да неважно. И как ещё не отключился? В голове какой-то нехороший туман… Повернув голову на своё имя, Робер вновь столкнулся со взглядом Рокэ — всё ещё пронзительным и цепким. Они вроде шутили за столом, почему его губы улыбаются, а глаза — нет? — Меня угнетает, — хохотнул Эмиль, — но я привык. — А меня нет, но я всё-таки пойду домой, — решение оказалось не таким уж спонтанным, он просто понял, как устал. — Хотите — верьте, хотите — нет, но про кофе помню… Прямо сейчас его даже в доме нет. Кажется, с ним попрощались, скорее всего — даже мило. Робер только надеялся, что ответил прилично, потому что мигрень восстала из глубин, и теперь казалось, что она и не уходила. И дёрнуло ж его в какое-то кафе? Есть же не хотелось совершенно! Валялся бы уже дома, и… Робер отлично знал, что не валялся бы, а продолжал выкуривать лёгкие до черноты, сидя на кухне, но хотелось верить в более разумную версию себя. Накрапывающий дождь не был виден в темноте, только ощущался слезами неба на коже. Небо над Парижем плакало, и хорошо — пусть хоть рыдает! Было бы замечательно закатить истерику и побить посуду, но на это не оставалось сил. Робер не заметил, в какой момент жизнь превратилась в замкнутый круг из страданий. И без того серые дни слились в одно непрерываемое чёрное время, и на его фоне даже любимая работа уже ничего не значила. Перевесила нелепая кража, ситуация с Мэллит, давящие похороны деда. Перевесили действительно страдания. И он ещё говорил, что не страдает! Впрочем, кому охота проверять? Робер попробовал разозлиться на себя за эту тупую безысходность — раньше всегда помогало, раньше он храбро смотрел в лицо не только собственному страху, но и собственной грусти, если таковая была, но сейчас не выходило. Он всё отчётливее понимал, что вряд ли выплывет сам, а что самое жуткое — выплывать не хотелось вообще. Зачем? Для кого? Для себя — даже звучит абсурдно, любимой, считай, уже нет, семья сама по себе… И на работе незаменимых нет. Просто нет, что бы ни говорило начальство, что бы ни говорили коллеги, зачем-то расхваливая Робера. Словно карусель, цикличные движения и повторяющиеся изо дня в день, из недели в неделю сцены — работа, прокуренная кухня, случайная кофейня, полиция, снова полиция, опять кухня… Как быстро он дошёл, а замёрз так, будто шагал по городу целую вечность. Тик-так — часы на стене, стук-стук — кровь шумит в ушах, почему здесь так холодно? Он не открывал окно… Может, снова выбито? Робер прищурился, потом потёр ледяными пальцами глаза, прогоняя чёрные и белые крапинки из виду, стало только хуже. Распахнута форточка, и лучше бы её закрыть, потому что край стола уже в дождевых каплях. Край стола… Мир пошатнулся и неторопливо, как в замедленной съёмке, померк. Край стола… как же он близко!