♬ Elvis Presley — Lonely This Christmas
Запись хорошая попалась — весёлая пляска аккордеона покрывалась искусственным треском граммофона, будто пылью, сымитировали даже звук крутящейся пластинки и единожды слетевшую иглу. Приглушённая песня в сжатой тишине пустой квартиры, полутьма комнаты, освещённая огоньками одной-единственной гирлянды — милые полумеры придавали новогоднего настроения не меньше, чем обильно украшенные к празднику улицы города. Предвкушение, но не празднество, вот как. Предвкушение и ожидание… И чего он, собственно, ждёт? Знает же, что глупо, а ничего с собой поделать не получается. Единственным гостем в эту ночь останется Эдит Пиаф, поющая из старенького магнитофона — почтительнее, чем ставить музыку с телефона, но всё равно не то. Ни граммофона, ни хотя бы приличной стереосистемы у Робера не было. Слушать пластинки иногда тянуло минутным порывом, а дорогущие колонки ему нахрен не сдались — во-первых, некогда наслаждаться, во-вторых — для себя одного, что ли? Он потерпит, ему не принципиально, чего технике зря пылиться. И куда здесь ставить целую систему? Робер окинул критическим взглядом свои стены, сидя на диване с бокалом белого. Несколько полок с книгами и безделушками, портрет покойного деда, какие-то фотографии со времён учёбы и одна — совсем свежая — с рабочим коллективом. У Никола, о чудо, не насупленный и не суровый взгляд — он смутился, когда их снимали, и, кажется, почти улыбается. Видимо, поэтому это любимый снимок Жильбера… и нелюбимое фото Никола. Когда же их собрали? Ах да, кто-то в перерыве притащил камеру из ремонта, вот и получилось. Теперь такая же фотография стоит и в клинике, у шефа на рабочем столе. Робер видел её своими глазами сегодня утром, ну и после пяти вечера, когда уходил. Грустными глазами его никто не провожал — знали, черти любопытные, что не одинок. А толку? Робер уж не стал расстраивать людей и говорить, что, скорей всего, он встретит нынешнюю полночь на пару с самим собой. Нет, Рокэ говорил, что нестабильнее полицейского в качестве партнёра может быть только пожарный, военный или врач, и был абсолютно прав, просто врачу в этот раз повезло с отпуском, а полицейскому, видимо, нет. В новогоднюю ночь никакого спокойствия не жди, всюду нужен контроль, вялые беспорядки на улицах — в основном связанные с пьянством — тянутся ещё с католического Рождества. Какой уж тут… праздник. Надо было соглашаться хоть на предложения родственников. Какое там! Робер соврал про девушку, Робер молодец. Злился он разве что на себя и на свою наивность, ну и, чтоб уж совсем честно, на Рокэ самую малость тоже злился. Слабенькая злость перетекала в насмешливую тоску: взрослый же человек, на работу ходит, ужин готовит через раз, рубашки сам гладит, а как Новый год в одиночку встречать — так всё, затосковали! Всего-то день в году, такой же, как все остальные. Зря он тут украсил… Робер потянулся было сорвать гирлянду, но передумал. Неопределённость подлила масла в огонь. Это всё, конечно, не сравнится со страданиями после разрыва с Мэллит и прочим, да лучше бы сравнилось… Что может быть хуже, чем грустить из-за мелочей? Знаешь же, что ерунда, и всё равно расстраиваешься, как будто мир рухнул. Мир никуда не рушился, во всяком случае, по телевизору такого не показали. Робер бесцельно щёлкал каналы часов с одиннадцати, выключив звук. С кухни полз аромат запечённой с овощами индейки, которую, хочешь не хочешь, придётся съесть, вино кончалось потихоньку — ну, на одного как раз хватит. В такие моменты, когда им доводилось разминуться, Робер невольно размышлял об абсурдности самих этих… отношений. Два человека, которых в любую минуту могут сорвать по срочному вызову, причём один из них — приятный бонус! — ещё и рискует головой. Если б он не был влюблён до сладкого помешательства, всерьёз задумался, к чему они могут прийти. Рокэ сказал бы на это, что надо брать от жизни всё и сейчас, не переживая о неведомом будущем, и был бы прав. Только «сейчас» его здесь не было, вот и не сказал. Вряд ли что-то изменится за оставшиеся минуты. С упрямством ребёнка, верящего в чудо, Робер прислушивался к двери и до рези в глазах щурился в тёмные окна. Хватит, а? Знали же, что шансов — пятьдесят на пятьдесят. Оба знали. Выбрал ты сидеть дома, вот и сиди… Звонок! Стоило догадаться, что он заявится без пяти полночь. Безнадёжно пытаясь прогнать с лица глуповатую улыбку, Робер открыл дверь, чтобы столкнуться взглядом с соседкой-собачницей. Об этом тоже стоило догадаться. Улыбка сползла, как её и просили. — Так и знала, что ты тут один сидишь, сынок! — завела шарманку соседка. В руках у неё был крупный свёрток, пахнущий корицей и имбирём. — Мы-то с мужем не пошли никуда, чего мы на Елисейских полях не видели — толпы, что ли? А фейерверки все из окон видны… Заходи, не стесняйся. — Спасибо, я не один, — зачем он врёт? Ждёт, что ли? Ну, жди, удачи. — Правда, — повторил Робер, видя недоверие в глазах соседки. Добрая женщина, огрызаться не надо. А он убедительно выглядит-то вообще? В расстёгнутой на пару пуговиц рубашке, с полупустым бокалом в опущенной руке, разочарованный по самые уши… Хорош. — Да? — подозрительно переспросила она. — Да, конечно. — Несмотря на то, что ажанов и жандармов поднимали почти всеми подразделениями, иногда удавалось выбить отпуск. Рокэ обещал, что выбьет, даже если придётся воспользоваться служебной битой — недаром же он в предыдущие годы дежурил. Видимо, что-то пошло не так… А предупредить? Он никогда не предупреждает, чего ты хотел? — Печенье хоть возьми, — она сунула свёрток. Кажется, всё снова написано на лице. Высказав какие-то благодарности, Робер закрыл дверь, вернулся в гостиную. Гирлянда переключилась на медленный режим и теперь слегка отставала от «Аккордеониста» Эдит Пиаф, пошедшего по второму разу. Девушка из песни не дождалась любимого с войны, как же иронично! Первый колокольный удар — откуда донёсся, не понять, на экране телевизора тоже пустили обратный отсчёт. Предвещающий полночь перезвон переплёлся с искусственным граммофоном… К чёрту! Он хотя бы напьётся. Из горла. И печенье, между прочим, очень вкусное. Три, пять, семь раз… Внутри потеплело, хорошее всё-таки вино. Желание, что ли, загадать? А почему нет? Коль его даже осудить некому! — Пусть придёт, — пробормотал Робер, пьяно ухмыльнувшись и снова припав к бутылке. Десять, одиннадцать. — Пожалуйста, — двенадцать. Дом, одарённый весьма хлипкими стенами, взорвался криками и улюлюканьем жильцов, оставшихся в эту ночь. На улице тоже орали и свистели, запускали петарды в неположенных местах, вдалеке затрещал фейерверк. Под небом Парижа сегодня радовались все — у Робера чуда так и не произошло, и он молча допил до дна. Через пять минут стало потише, только за стеной кто-то горланил хмельную песню. Он же говорил — обычный день, и стоит так напрягаться из-за какой-то… минуты. Ничего ведь не изменилось, всё та же музыка в комнате и те же танцующие огни, разве что вторую бутылку надо достать из холодильника. Подумаешь, один? Он уже встречал один и не умер, как видно. Кажется, это было в институте, когда с семьёй поругался и не захотел домой ехать, а тогдашняя подружка дала от ворот поворот. Напился и лёг спать, утром — как обычно, и никаких терзаний, надо полагать. Не обидно, вовсе нет. Знали же… Так, щемит слегка, но какая эта обида. Когда в дверь позвонили во второй раз, Робер умудрился задремать на диване в неудобной позе. Ещё и с бутылкой в руке, хорош! Не догадавшись оставить её в комнате, Робер поплёлся открывать, мельком бросив взгляд на часы — прошло-то минут двадцать, не больше. Если соседка не передумала, надо всё-таки подняться. Отплатить чем-нибудь за печенье. — Я так и знал, — сказал Рокэ вместо приветствия. Робер вытаращился на него, как на Пер-Ноэля во плоти: довольный такой, с бутылкой шампанского в руке, левый рукав пальто перепачкан и изодран вусмерть. Не в крови на сей раз, и на том спасибо! — Опоздаю на минуту-другую, и ты сразу примешься страдать. — На двадцать, — и чего он торгуется, дурак? — Ещё не полночь. Сегодня мы встречаем Новый год по Лиссабону, — тоном, не терпящим возражения, ответили ему. — Потому что у того кретина на перекрёстке португальский паспорт. Ты знал, сколько у вас тут нелегалов в новогоднюю ночь? В холодильник поставь… — Робер перехватил скользкую бутылку свободной рукой, надеясь, что остатки трезвости его не подведут и ничего не разобьётся. — Паспорт португальский, нож японский, одна ругань французская… Ну ничего, проведёт праздники в участке — одумается. Ты не всё выпил, пока накручивал? — Я не накручивал, — беззастенчиво соврал Робер, запирая дверь и освобождая коридор. К чему ругаться, он не жена ревнивая, к тому же Рокэ действительно спешил — запыхался слегка… — Я честно ждал. Соседка пыталась соблазнить печеньем, но я к ней не пошёл… — Она ничего не понимает в этой жизни, — рассеянно заметил Рокэ, через полминуты появляясь на кухне и на ходу закатывая рукав рубашки, чтобы глянуть на свежие ссадины. — Тебя соблазняет не печенье, а окровавленные полицейские, которые никогда не приходят вовремя. Не то слово! Угораздило же влюбиться в эту аллегорию небрежности и непредсказуемости, каждый раз — как снег на голову. Снег ли? Им никогда не было холодно, даже зимой. — Приходят же, — Робер улыбнулся в усы, ударившись в хозяйство и орудуя ножом над вызволенным из духовки мясом. Можно было ещё подержать, но спьяну и после локального душевного раздрая он чувствовал себя странно, стесняясь, как в первый раз. — Более того, я намерен остаться, — судя по лёгшей на плечо руке, Рокэ его стеснения не разделял, впрочем, как обычно. Инстинктивно повернув голову, Робер получил поцелуй в щёку, и внутри шарахнул фейерверк не хуже уличного. Усилием воли он заставил себя вернуться к тарелкам. — До первого преступника? — Лиссабон, — проникновенно повторил Рокэ. — Ещё целых полчаса. Этот мир так велик, а ты обижаешься, что я опоздал по парижским часам? — Неправда… Между прочим, я загадал желание, — припомнил Робер, нарезая исходящее паром мясо на тонкие ломтики и добавляя к давно ждущему своего часа салату. Надо же, сколько он наготовил… — Но забыл указать, гм, временные параметры. — Я тоже забыл. «Успеть» — понятие растяжимое, — Рокэ убрал руку и исчез, из гостиной послышалось щёлканье магнитофона и почему-то протяжный скрип передвигаемой мебели. Заинтригованный донельзя, Робер оставил блюда и пошёл проверять. Неспроста он думал сегодня о своём интерьере! Пара деталей, и гостиная изменилась до неузнаваемости. Магнитофон был поднят на верхнюю полку, пришлось потесниться каким-то статуэткам. Диван никуда не делся, но два кресла переехали в свободные углы, низкий журнальный столик встал параллельно стене, а гирлянда растянулась напротив окна — теперь темнота улицы вкупе со стеклом отражала огоньки, и казалось, что их в два раза больше. Рокэ обошёл комнату, сдвинул дальнее кресло на миллиметр и ещё раз осмотрел это великолепие из центра гостиной. — Неплохо для одного раза, — он обернулся к Роберу, склонив голову к левому плечу, улыбнулся и сделал манящий жест рукой. — Потанцуем? Отказаться, сказать, что не умеет, упереться рогом до победного — ей-богу, на ум не пришло, Робер даже не подумал о том, что в последний раз танцевал чёрт знает сколько лет назад. Просто в мыслях не было сказать «нет», и едва ли им двигало вино… Два с половиной шага вперёд, удачно совпавший с объятиями песенный аккорд, гирлянда переходит на двухцветный режим — синий и красный, красный и синий. Импровизированный вальс не кажется смешным: Рокэ с его профессиональной грацией двигался очень хорошо, а Роберу не претило быть ведомым. Следовать за ним что в танце, что в жизни — величайшее из доступных счастий; знать, что он раз за разом возвращается именно к тебе, несмотря ни на что — тоже… — Еда остынет, — сказал и сам рассмеялся, подумаешь, остынет, разогреть можно. На автопилоте переставляя ноги уже почти без подсказок, Робер чуть подался вперёд и положил ему голову на плечо. Размытые силуэты отражаются в окне, не видно, смотрит ли кто снаружи… Да пусть смотрят! — Я тебе обещаю, — негромкий голос раздался совсем близко от уха, и от кончиков пальцев до корней волос проскочил электрический разряд. «Аккордеонист» начался по новой — возясь с магнитофоном, Рокэ поставил его на повтор. — Ничего не остынет в эту ночь. Бедная красотка не дождалась своего аккордеониста… Любой может не дождаться, это жизнь, это война без войны и бесконечное ожидание риска. Знать — вечный страх, бесконечная боязнь под кожей, не знать — и того хуже, в один день беда грянет нежданной и ударит больнее в разы. — О чём ты думаешь? — Там было опасно? — Где? Нет… ерунда, — лёгкое прикосновение к виску, где-то там остался след от давнего удара. Чёрт возьми, у них обоих шрамы на висках. Непонятный вопрос, уклончивый ответ, но Рокэ говорил с ним таким тоном крайне редко, только когда действительно надо. Всё-то он знает… — Не вспоминай об этом. Не сегодня. В Лиссабоне пробило полночь.♬ Edith Piaf — L'accordéoniste