Глупости

      Эрик бессильно прислонился к стене. Сердце, которое за мгновение до прозвучавших слов, стучало размеренно, несмотря на некоторый страх перед знакомством с новым человеком, гулко заколотилось у него в груди. Ему показалось, что его удары звучат так громко, что Кристина и мадам Валериус непременно слышат это его позорное волнение, его надежду и любовь.       Словно почувствовав, в какое положение она поставила бедного Эрика, бледная шея которого пошла красными пятнами от нервного потрясения, Кристина печально улыбнулась Матушке и сказала: — Мы условились на днях, еще не успели сообщить никому.       Эрик видел, что девушка лжет, она не умела делать этого со всей искренностью, на какую способные простые, земные жители. Но Кристина была ангелом, ее выдавали дрожащие руки, сцепленные на маленькой черной сумочке, закушенная нижняя губа, взгляд, направленный куда-то за плечо мадам. К счастью, добрая женщина не заметила подвоха. Какие-то свои мысли крутились у нее в голове, и стоило Эрику сделать один малюсенький шажок к невесте, мадам Валериус налетела на них с объятиями. — Мне так жаль, мои дорогие. Такое счастье не должно быть омрачено ничем…       Кристина вновь уткнулась лицом в мягкое плечо мамы, а Эрик, совершенно потрясенный, стоял, опустив руки вдоль тела, позволяя женщине обнимать его, но не обнимая в ответ.       Этот загадочный высокий мужчина, в маске, дорогом дорожном костюме, сразу стал родным доброй женщине. Кристина ведь представила его своим женихом, а ее доченька не могла выбрать себе в спутники человека с пороком. — Пройдемте в гостиную, я сделаю чай и мы поговорим обо всем. Право, сюрприз так сюрприз… — и продолжая что-то приговаривать себе под нос, женщина удалилась в кухню.       Кристина не смела поднять взгляд на Эрика, который, казалось, тоже окостенел. Они стояли, по прежнему прижавшись друг другу — высокая нескладная тень, и маленький солнечный лучик, завернутый в темную ткань. Даже в траурном наряде, с печатью неизгладимого горя на лице, Кристина светилась. — Пойдемте, гостиная прямо по коридору, — дрожащим голосом, проронила девушка.       То, что она назвала коридором, объявлять и считать таковым, было сложно — узкое темное пространство, освещаемое лишь одним газовым рожком. И через два шага — две темные двери в ту самую гостиную. — Не бойтесь, — мягко сказала девушка, и с невыразимой нежностью взяла Эрика за руку, надеясь, привести его в чувства.       Как преданный пес он проследовал за ней в гостиную, позволил усадить себя в кресло и только мельком оглядел маленькую скромную комнату, бедно убранную, но очень чистую. Он не мог отвести взгляда от фигурки Кристины, замершей на пороге гостиной в напряженном ожидании.       Вопрос, повисший в воздухе, душил ее, как душило осознание, что в соседней комнате, за плотно закрытой дверью, лежит ее отец. И Даэ было некуда деться, некуда убежать от этого. Она подошла к книжному шкафу — всему, что осталось от некогда богатой домашней библиотеки профессора Валериуса, но понимая, сколь нелепо разглядывание книжных корешков будет выглядеть теперь, заметалась, не зная, куда себя деть, и чем себя занять.       Неизвестно, закончились бы ее страдания новым припадком или нервной горячкой, если бы не Эрик, осмелившийся выбраться из удобного кресла и подойти к любимой. Его узкие большие ладони незаметно скользнули ей на плечи и удержали девушку на месте, когда она хотела броситься назад в коридор — следом в кухню, а может и в спальню отца. — Душа моя, может вам стоит прилечь? Дорога, должно быть, вас утомила.       Кристина ощутила его дыхание на своей шее, его сильные пальцы, сжимающие плечи, и обжигающие холодом даже сквозь ткани платья. Под воздействием этой непонятной силы было спокойнее, хотя горечь по-прежнему сдавливала горло. — Эрик, — всхлипнула она, опуская свою ладонь поверх его, — мне кажется, я должна попрощаться с ним… Но я знаю себя… Я не могу…       Прежде, чем мужчина успел ответить ей своим низким вкрадчивым голосом, Даэ развернулась в его руках и прижалась к нему, ища утешающих объятий.       Матушка Валериус, которая вернулась в гостиную с подносом, сервированным тремя чашками с дымящимся чаем, вежливо отвернулась. В другом случае она, может быть, и сказала бы что-нибудь, кашлянула, чтобы сообщить о своем присутствии, но не теперь. Она видела, как ее дочери нужна поддержка и утешение. И если их ей может дать этот странный человек, и если они в рамках приличий (чем Кристина бы никогда не поступилась, уж точно), то все в порядке. — Пойдемте, — Эрик изо всех сил старался держать себя в руках, не выдавать своего волнения, и быть опорой Кристине, пока она так отчаянно цепляется за него.       Его терзало смущение, неловкость, но в меньшей степени, чего нельзя было сказать о неистовой любви, от которой его сердце стучало где-то в горле, а все жилы и вены натягивались, стоило Даэ коснуться его или поднять на него глаза. Ему было больно и горько за нее, как никогда не было за себя: за что этому чистому прекрасному ангелу все те несчастья, которые одно за другим сваливались на нее.        Он помнил записи из ее дневника так отчетливо, будто перечитывал их каждый вечер прежде, чем отправиться спать. Смерть матери, нищенское существование в Швеции, странствия по ярмаркам, ничего не приносящие, только ощущение горечи и пустоты. На короткое мгновение вновь забрезжил свет — профессор Валериус отвез Даэ и его дочь в Готенбург, где они прожили какое-то время: добрый профессор и его жена похлопотали, чтобы маленькая Кристина получила достойное воспитание и образование, и очень скоро девочку было не узнать. Она очаровывала всех своей красотой, грацией и жаждой знаний. Она начала превращаться в настоящую барышню, сохранив в себе чистоту души, мечтательность и сердечность простой деревенской девушки. Кристина особенно тепло отзывалась об этих временах на страницах своего дневника, подчас некоторые слова бывали размыты, вероятно, из-за слез. Эрик знал, девушка часто плакала, когда предавалась воспоминаниям.       Светлый период в жизни шведского скрипача и его дочери кончился, когда профессору Валериусу пришлось вернуться во Францию. В Париже Папаша Даэ стал тосковать по родине, а маленькая Кристина, видя его состояние, тоже много грустила. Но, несмотря на общее меланхоличное настроение, семья жила в квартире. У них было все необходимое: крыша над головой, теплые кровати, еда, одежда, и, конечно, они были друг у друга. Пусть и недолго, но у Кристины была возможность брать уроки пения у преподавателя.       Все перевернулось, когда умер профессор Валериус. Это случилось много позже, Кристине тогда было шестнадцать лет. Пособие, которое стали выплачивать Аделаиде Валериус, было таким скромным, что едва хватало на еду, немного дело поправляли деньги, которые получал Густав Даэ, играя на скрипке в разных заведениях. От уроков музыки Кристине пришлось отказаться.       Когда через несколько лет заболел Папаша Даэ, дела стали совсем плохи: не хватало денег на лекарства, на уголь, на починку одежды и еще много на что. Дрожащей рукой были исписаны страницы, где Кристина рассказывала о том моменте, когда ей пришлось искать работу — наставления и опасения родителей. В то время в Париже орудовали очень опасные люди, караулящие молоденьких девушек в агентствах по устройству на работу, и вербующие их в ночные бабочки, кого-то уводили силой, силой удерживали в публичных домах. Страшно. Эрик старался даже не думать об этом, подобного позора Кристина бы не пережила. К счастью, в агентстве ей встретился Жан, тоже караулящий девушку, подошедшую бы для непростой, странной работы.       Все это — жизнь девушки, которая заслужила только самое лучшее. И Эрик сожалел о том, что Кристине пришлось пережить и почувствовать. Ему было неприятно осознавать, что в какой-то момент его добрые намерения — стать ее ангелом музыки, о котором она так грезила, что без конца говорила о нем во сне, обратились в кошмар. А потом ко всему этому, смерть горячо любимого отца, ради которого она терпела все лишения, унижения, которым подверглась, в том числе и от рук Эрика. И теперь она искала его защиты, его утешения. — Месье, вы так глубоко ушли в свои мысли… — осторожно сказала Аделаида Валериус, подвигая к Эрику чашку с чаем, который уже начал остывать. — Прошу прощения, — учтиво отозвался мужчина, вздрогнув. — Ничего, в свете последних событий, это неудивительно. Мы все погружены в размышления.       И хотя Матушка Валериус обладала тем искусным даром красноречия, необходимым, чтобы поддерживать беседу с образованным человеком, разговор не шел. Никто не мог говорить. Кристина, сидела, опустив глаза в чашку с чаем, которую держала дрожащими пальцами. Слова, нужные, чтобы завязать разговор, приходили, но застревали в горле. Сидеть в гостиной, где больше никогда не появится ее отец, не прозвучит его ласковый голос, нежные переливы его скрипки, было невыносимо. — Скажите, мадам, где я могу снять комнату на ночь? — наконец спросил Эрик, поправляя маску на затылке, которая заметно начала соскальзывать. — На соседней улице мадам Тюлори сдает несколько комнат, первый дом на повороте, такой не высокий, с резной крышей. Я слышала, там очень приличные комнаты, месье, — отозвалась женщина, искоса поглядывая на дочь. — Но подождите, вы сказали: «на ночь»? Я полагала, вы останетесь на неделю или около того. — О нет, — Эрик осторожно улыбнулся, боясь показаться грубым в такой момент. — Я не посмею докучать дамам в столь непростой ситуации, и уеду как только мы вернемся с …       Он не закончил, полагая, что мадам и без того поймет, что он имел в виду. Слово «похороны» могло вызвать у Кристины новые слезы, а этого никто не хотел. Но девушка, вздрогнув, выронила чашку и блюдце из рук. Ее голубые глаза расширились от ужаса, а губы, всегда имеющие приятный розоватый оттенок, побелели. — Эрик, вы не можете уехать… Вы…       Несколько позже, когда осколки чашки были убраны, а Матушка Валериус удалилась на кухню, чтобы поставить готовиться ужин, Кристина, сжимая костлявую руку Эрика своими теплыми пальчиками, плакала. Хёнке, свернувшийся клубочком рядом на диване, не смел мурлыкать, только изредка поднимал сонную мордашку, когда всхлипы хозяйки становились громче — проверял, не обижает ли ее господин в черном фраке. — Кристина, я не считаю себя вправе докучать вам. У вас в доме траур, — как непонятливому ребенку, объяснял Эрик ей.       Судьба повернула все так, что его любимая девушка не могла теперь жить без его присутствия, требовала постоянного внимания. И судьба же отняла у Эрика возможность довольствоваться этим. Впервые в жизни он собирался поступить правильно. — Эрик, прошу, не бросайте меня, — столько обреченности в тоненьком голоске.       Он тяжело вздохнул, протянул руку и придвинул Кристину ближе к себе. — Эрик так любит вас, как он может бросить… Нет-нет, Эрик уедет, чтобы дать Кристине побыть с семьей. — Но вы вернетесь? — Да, на выходных, если вы желаете этого, — он напрягся, пытаясь сдержать собственные слезы, начавшие разъедать глаза.       Кристина сжала его руку, как бы отвечая согласием. Понемногу она успокаивалась, хотя щеки ее по-прежнему оставались влажными от слез. Это маленькое затишье было временным, Эрик хорошо себе представлял это: как только дверь за ним закроется, и он уйдет искать себе пристанище на ночь, а Кристина скроется за дверями своей спальни, и будет изводить себя до тех пор, пока слезы не истощат ее душу, и девушка не забудется тяжелым, болезненным сном.       Полчаса Эрик говорил с Аделаидой Валериус о том, как распланировать следующий день. Кристину, благоразумно, к обсуждению не допустили, как маленькую девочку выставив ее в коридор, и закрыв двери кухни. Пытаясь избавить ее от лишних волнений, они обрекли ее на другие, более сильные страдания. Все оказалось предрешено.       Отодвинув ногой Хёнке, в предвкушении новой забавы сидящего перед дверью, ведущей в комнату отца, Кристина, ни на секунду не замешкавшись, потянула ручку на себя. Холод металла обжег ее ладонь, но это не заставило ее усомниться в верности своего решения. Она не могла не попрощаться. — Папа, — по привычке позвала она, и сердце ее тут же болезненно сжалось.       Папа больше не ответит ей.       Даэ смотрела куда угодно — на обшарпанный потолок, который одним дождливым июньским днем благополучно протек, и побелка начала осыпаться, на холодные неприветливые стены с выцветшими обоями, на циферблат остановившихся часов с маятником. Она не смела опустить взгляд на кровать, стоявшую справа от нее, хотя и чувствовала смертельный холод, исходящий оттуда.       Дрожь в ногах становилась опасной, а боль в напряженных мышцах и нервах — просто нестерпимой, и девушка оперлась на тумбочку, пытаясь отдышаться.       В дверь поскреблись, и это на секунду вернуло Кристину к действительности. Она хлюпнула носом и заправила за ухо выбившиеся волосы, случайно зацепилась рукавом за сережку.       Но что-то сбоку не давало ей покоя, что-то холодное и темное, очень тяжелое. Покойники не оживают, Кристина. Да? Тогда почему скрипнула кровать? Почему зашуршало покрывало?       От охватывающего ее ужаса было некуда деться, тело не слушалось и словно окаменело. Кристина не догадалась зажечь газовый рожок, а может, не посмела, и темнота, вкрадчиво шепчущая страшные, неуместные истории на ухо девушке, медленно, но верно погружала в омут, откуда не было возврата.       Больше всего на свете Кристине хотелось, чтобы появился Эрик, и забрал ее из этой комнаты, или Матушка, как она всегда появлялась ночью, в белой ночной рубашке, как ангел-хранитель, рассекая тьму, когда ее приемной дочери снился очередной страшный сон. Отец простит… Простит, он ведь знает, что Кристина очень боится темноты, и главное — не может вынести то, что собиралась увидеть.       Ей показалось, что кровать вновь скрипнула, и какая-то тень внезапно выросла среди множества других, более мелких. Послышался тяжелый, болезненный кашель, и Даэ нечеловеческим усилием заставила себя повернуть голову. На это она потратила почти все оставшиеся силы, поэтому, когда увидела улыбающееся доброе лицо отца, страх пропал. — Отец…       Глухой шепот сорвался с ее губ, а все последующие слова застревали в горле, без шанса быть услышанными.       Старик Даэ не был своим среди живых, он пришел из подлунного царства, и это поразительное открытие заставило Кристину отшатнуться назад, больно врезавшись бедром в угол тумбочки.       Белое лицо отца, улыбка его мертвенно-бледных губ, глубоко запавшие глаза… Все это не могло быть правдой, не могло, но Кристина видела его, слышала его кашель с надрывом. Густав Даэ протянул руки, как бы призывая дочь подойти ближе, но девушка замотала головой, рыдая. — Нет, нет… — выдавила она, хватаясь руками за голову.       Лицо старого скрипача исказилось гримасой ярости. И Кристина, никогда не видевшая такой злости на родном лице, коротко вскрикнула, и как подстреленная птица, опустилась на пол.       Кажется, в комнату вбежали. Вихрь заботливых неумолкающих голосов подхватил Кристину и вывел из тьмы. Одни заботливые руки удерживали девушку, усаживали в кресло и кутали в шерстяную шаль, другие — запирали страшную комнату, комнату, в которой Кристина проводила так много счастливых дней прежде. — Он хотел забрать меня, — плакала девушка, уткнувшись носом в костлявую грудь Эрика. — Вам привиделось, Кристина, — мужчина ласково провел ладонью по волосам девушки, приглаживая непослушные кудри. — Вам, любовь моя, не стоило ходить туда, вы слишком впечатлительны, а это…       Несколько минут назад Кристина, умирающая со страха, была уверена в том, что ее отец вернулся в мир живых, и что он зол на нее, за то, что она не сумела спасти его, и даже не была рядом, когда он умирал. Но теперь, сидя в тепленькой, уютной гостиной, в объятиях мужчины с лицом мертвеца, Даэ начинала понимать, каким глупым, в сущности, был ее поступок, и как ее собственное воображение сыграло с ней ужасную жестокую шутку. — Кристина, — вкрадчиво заговорил Эрик, — мы с мадам обсудили план действий завтра. Я приду за вами в семь утра, будьте готовы. Нас ждет не близкий путь. И не смейте измываться над собой. Эрик непременно узнает, если вы вытворите какую-нибудь глупость.       Возвращение Эрика к его обыкновенному, сварливому состоянию, было слишком неожиданным, но это, странным образом подействовало на Кристину — она мгновенно перестала плакать. — А теперь умойтесь и идите отдыхать, вашим нервам нужен покой.       Властным движением он поднял ее на ноги и подвел к двери, ведущей в ванную комнату. Мертвой хваткой сжав плечи девушки, Эрик заставил ее поднять голову и посмотреть ему в лицо, скрытое маской. — Эрик сейчас уйдет, — сказал он осторожно.        Одна его рука медленно спустилась по плечу Кристины к ее ладони, другая нырнула во внутренний карман пиджака и вытащила маленькую книжицу в потертой черной обложке. — Кристина должна пообещать Эрику, что хорошо отдохнет.       В коридоре послышались шаги Матушки Валериус, которая из соображений приличий не могла больше отсутствовать в комнате, и мужчина быстро вложил книгу в ладошку Кристины. — Вы обещаете? — Д-да… — рассеяно отозвалась девушка прежде, чем Эрик развернулся и двинулся к выходу.       Книжечка, которую Эрик таким загадочным образом всучил Кристине, была предметом размышлений девушки весь остаток вечера. Она не знала и даже не догадывалась о содержимом, но помнила, что в похожем блокноте Эрик часто что-то записывал при ней. Неведение мучило ее, но надо было отдать мужчине должное — ему удалось отвлечь Даэ от ее страшных мыслей и видений, пусть и таким способом — совсем как ребенка погремушкой.       Матушка Валериус, не заговаривала с дочерью о произошедшем, и только старалась окружить девушку самой нежной заботой, на какую способна настоящая мать. Напрасно Кристина пыталась увильнуть от ужина и скрыться до утра за дверями своей спальни, Аделаида пообещала строго следить за тем, чтобы Кристина питалась как полагается.       Ужин прошел в каком-то напряжении, Матушка Валериус спросила Кристину о маске Эрика, о его фамилии, но, не услышав ничего вменяемого, покончила с допросом. Время для подобных бесед было неподходящим. Даэ старалась все свои мысли и переживания обратить к маленькой книжечке, надежно спрятанной у нее под корсажем. Все, что угодно, только не думать об отце. Она обещала Эрику держаться…       Но что она могла сделать с раненым сердцем любящей дочери, с чувством невосполнимой утраты, с чувством вины?       Когда Кристина плотно закрыла за собой дверь спальни, все накопившееся, то, что она еще не успела оплакать, высвободилось, и она сползла по стене на пол, не чувствуя в себе больше сил держаться на ногах. Закончится ли это все когда-нибудь? Она когда-нибудь будет счастлива?       Темнота обступила девушку со всех сторон, и никого не было рядом, чтобы вынести ее к свету, ни Матушки Валериус, уставшая за день женщина пораньше отошла ко сну, ни Эрика, ни даже Хёнке, который, наевшись мяса, уснул прямо у своей миски.       Вдруг она вспомнила о необычном подарке, который преподнес ей Эрик. Любопытство, проснувшееся в душе безутешной, оказалось чрезвычайно сильным, и она поднялась на дрожащих ногах. В надвигающихся сумерках и в самом деле было видно чрезвычайно плохо, но она нащупала прикроватную тумбу, на которой стояла керосиновая лампа, та самая, которая была огоньком надежды в непроглядной ночной темноте все эти годы.       Теплое пламя рассеяло черноту вечера, и Кристина поежилась. Усталость постепенно овладевала ей, так что даже тоска и боль теряли свою власть. Так бывает, когда слишком много и часто плачешь — слезы не только очищают и изматывают душу, но и успокаивают. — Сначала дело, — сама себе шепнула Даэ, вытащив книжицу из-под корсажа.       Ей не хотелось показывать загадочный предмет Матушке, потому что она не знала, что можно ожидать от Эрика. Вернее, знала, поэтому и не показывала. Внутри могло оказаться все, что угодно — сборник сказок, схемы орудий средневековых пыток или даже засушенное насекомое, однажды мужчина уже пугал Кристину таким экземпляром.       Она было принялась раздеваться, но снова ее остановило нетерпение, и бросив расстегивать воротничок, девушка опустилась на узенькую кровать, заправленную простыми белыми простынями. Заветная книжица обжигала пальцы, и казалось, вот-вот сгорит, такой страшной тайной она являлась.       Оборванный вдох, замершее сердце и открытая книга. Кристина с удивлением переворачивала и разглядывала пожелтевшие от времени, вдоль и поперек исписанные красными чернилами страницы. Как и все, что писал Эрик, разобрать эти письмена было возможно с трудом, но по расположению строк и их длине, Даэ догадалась, стихи!

Ты впорхнула легко, как бабочка, В мою безжизненную жизнь И стеснительной, робкой ласточкой Ты отвлекла меня от тризн. *

      Эти строки, такие трогательные, такие искренние, напомнили Кристине ту роковую ночь, когда она впервые увидела Эрика без маски, когда он рыдал на полу, тянул к ней дрожащие руки, и бесконечно клялся в любви. Все плохое, что случилось после — его безжалостный шантаж в Опере, его гнев, когда он увидел ее беседу с Равелем, все это не вспоминалось, как ни старалась девушка прокрутить это в голове. Нежность слов скрыла за собой всю горечь и обиду, и, независимо от того, на что Эрик надеялся, дав ей свою записную книжку, вызвала новый поток слез.       Это были слезы облегчения. Эрик любит ее. По-своему, иногда страшно, но чаще нежно. Любит. И не оставит ее. С ним ей будет легче справиться со всем, что происходит.       Все следующие строки отчаянно не желали быть прочитанными, они расплывались перед глазами, дрожали и бегали, а когда Кристина достала из кармана платочек с вышитым на нем голубым цветочком, и промокнула глаза, оказалось, что слова записаны крайне неразборчиво, но она с упорством, которому позавидовал бы сам Наполеон, пробиралась сквозь тернистые буквы, выведенные любящей рукой.

Никогда созданья столь нежного Я не держал в своих руках, И теперь дышу я надеждою: Любовь превозмогает страх *

      Она вспомнила все его робкие прикосновения, каждый раз, когда он случайно задевал ее, он извинялся, словно причинил ей боль. А иногда он украдкой трогал ее волосы, пропускал золотистый шелк сквозь пальцы, наивно полагая, что Кристина не замечает. И вздыхал. Так тяжело. Даэ чувствовала, что за всеми его вздохами, за всем его безумием и неистовой нежностью скрывается что-то страшное, какое-то непосильное бремя, которое он несет в одиночку, быть может, уже долгие годы.       Ее собственные чувства давно переступили страх, сперва перед необычной внешностью, затем… медленно страх непредсказуемого и необъяснимого поведения Эрика. А теперь… Она совсем не боится его, внезапная трагедия переменила все. В том числе и ситуацию.       Как бы Кристина ни относилась к Эрику, что бы ни чувствовала, все это оказалось омрачено тяжелой утратой самого близкого человека, человека, который вырастил, воспитал ее. Стихи заставили ее чистое девичье сердце биться сильнее, на мгновение вырвали его из тьмы, но ее снова обступали сумерки, в которые погрузилась спальня. — Сюда… — шепнула Даэ, пряча книжечку под подушку.       Она не хотела читать все сразу, чтобы растянуть волшебный эффект, который действует столь успокаивающим образом. Может это поможет ей уснуть…       Кристина готовилась ко сну, умывалась, вяло расчесывала спутанные золотистые кудри деревянным гребнем, который все это время лежал забытый на ее старом подобии туалетного столика. На деле, плохонький комод, с водруженным на него зеркалом, пыльным и треснутым в правом нижнем уголке. После смерти профессора Валериуса от многих вещей пришлось отказаться, но Кристина не жалела. Даже такая обстановка была роскошью для нее, по сравнению с тем, как она жила прежде, в Швеции, когда была простой крестьянской девочкой.       Она старалась не думать о том, что совсем рядом, в комнате через гостиную, лежит ее отец, который никогда больше не пожелает ей добрых снов. Старательно Даэ отправляла свои мысли назад, к книжечке со стихами. Сходила в столовую и принесла сонного Хёнке, испытывая одновременно и муки совести, за то, что потревожила котенка, и одновременно одиночество, которое медленно пожирало ее.       Задув свечку, она завернулась в одеяло с головой, по-прежнему переполняемая суевериями и противоречиями. Подушка впитала несколько слезинок, пару всхлипов, и Кристина уснула глубоким, здоровым сном, так измучили ее переживания последних дней.       Эрик метался по сырой остывшей комнатушке с облезлыми стенами и расшатанными стульями, которую мадам Тюлори, хозяйка, величала «самой приличной комнатой, какую можно сыскать в этой части города». Ни обстановка, в которой даже самый отпетый негодяй побрезговал бы оставаться дольше, чем на час, ни обман хозяйки не смущали мысли мужчины. Он всецело был поглощен планированием предстоящих похорон, за которые взял на себя ответственность в качестве жениха Кристины. Он не мог позволить мадам Валериус потратить последние деньги, и заложить обручальное кольцо, чтобы оплатить скромный гроб и перевозку тела в Перрос. А именно в Перрос-Гиреке, возле старенькой церквушки, куда Кристина часто бегала девочкой, собирались похоронить Густава Даэ. Скрипача, пусть небольшого, но великого.       Успеть все до завтра — настоящее безумие, многие лавки и магазины уже закрывались, а нужно было отменить все заказы, которые успела сделать мадам, оформить новые, организовать все и всех. В Перрос они прибудут поздно вечером, поэтому все нужно было продумать, каждую мелочь. За себя он не волновался, он привык жить и выживать в любых условиях, но женщины… Им будет тяжело преодолеть столь длительный путь без еды, без возможности отдохнуть.       Эрик с трудом выносил тупость и алчность лавочников и конторщиков, наживавшихся на чужом горе, но делал это ради Кристины. В голове у него звучал ее нежный голос и то, как она представила его своим женихом. Может быть, она сделала это из необходимости, Эрик не знал, не хотел думать об этом, потому что сама мысль о такой подлости, пусть и ненамеренной, вызывала невыносимую боль в области сердца.        Пока он не знает правды, он может обманывать себя этой сладкой ложью. Может мечтать и представлять, какой будет их совместная жизнь, когда Кристина выдержит траур. С такими мыслями, мужчина посетил контору гробовщика, старого скрюченного человека, с лукавыми глазами, дрожащими длинными пальцами, которые он держал сцепленными перед собой.       И поскольку Эрик не поскупился на свой парадный костюм, добрых полчаса ему пришлось терпеть пресмыкания этого неприятного человека, пытавшегося вытрясти больше денег, и который вдобавок ко всему, не побоялся спросить о маске. Зато, Эрик, никогда не занимавшийся организацией похорон, тем более в такие короткие сроки, был приятно удивлен, когда ставил свою подпись в договоре о найме кареты, запряженной лошадью, покупке гроба, с обивкой из ткани; покрове для гроба. Он не знал, что всем этим занимается гробовщик, и полагал, что до поздней ночи будет выискивать по городу нужных людей. Мужчине пришлось несколько раз решительно отказаться от услуг плакальщиков, рассудив, что лишний пафос и посторонние люди Кристине и мадам Валериус ни к чему. Они хотели провести все тихо и скромно.       Возникли непредвиденные трудности — оказалось, что гроб нужно заказывать заранее, по размеру, и тогда «штучка будет что надо», по словам гробовщика. Доведенный до крайности, Эрик рявкнул, что не первый раз покупает гроб и что в любом случае в продаже должны быть безразмерные. Свой собственный, служивший ему кроватью долгие годы, он выписал из Праги, у одного знакомого мастера, а когда бывал там проездом, воочию видел несколько безразмерных образцов, видел, как убитые горем жены в срочном порядке покупают, что есть.       Некомпетентность субъекта, стелившегося перед ним, раздражала, но Эрик старался вести себя сдержанно, поскольку на шум со второго этажа спустилась молоденькая девушка, худенькая и тоненькая, с большими темными глазами на бледном болезненном лице, и черными, густыми волосами — внучка гробовщика. Она смущенно спросила, не случилось ли чего, а потом устроилась за прилавком со своим рукоделием, изредка помогая дедушке найти тот или иной предмет, необходимый для погребения. — Соболезную Вам, — прошелестела она, принимая у Эрика последние подписи. — Я слышала, умер скрипач в двух улицах отсюда, он часто играл летом на улице. Бывало, и мимо нашего магазина проходил, сразу как-то… светлее становилось в этом мраке, и теплее. — Да, гроб для него… — рассеяно отозвался Эрик, смущаясь. — Бедная Кристина… — вздохнула девушка, передавая мужчине бумагу.       Он вздрогнул, хотел спросить, откуда она знает Кристину, но почему-то, глядя в огромные темные глаза, смотрящие не то просто и спокойно, не то что-то обдумывая, не решился. Сердце его сжалось, и Эрик, пока старик гробовщик отвернулся, вложил в лежащую на столе ладонь девушки деньги.       Он знал, она найдет им достойное применение.       Эрик скрылся сразу, как вышел на улицу, не хватало еще, чтобы девчонка вышла его искать. Как он и предполагал, через несколько секунд звякнул дверной колокольчик, и девушка, закутанная в один только шерстяной платок, появилась в ночи. Подождав, пока она вернется в лавку, Эрик двинулся своей дорогой.       С чего он вдруг так расщедрился? Почему вдруг решил сделать столь щедрое пожертвование? Не потому ли, что девчонка, судя по всему, была знакома с Кристиной? Нет, не потому. Эрик совершенно четко понимал, что сделал это потому, что она напомнила ему Кристину, она тоже была беспомощна перед обстоятельствами. Кристина загибалась под гнетом жизни у него в поместье, за тяжелым трудом, могла делать это в каком-нибудь другом месте, в совершенно нечеловеческих, скотских условиях. А эта девушка загибалась в холоде и сырости, в темноте лавки ритуальных услуг, рядом с пожилым родственником, готовым на все, ради лишнего гроша. И если Эрик мог сделать что-то… Не ради себя, не ради рая, но ради Кристины, он сделал.       Время было слишком позднее, чтобы делать съестные покупки, поэтому мужчина отправился прямиком на вокзал, намереваясь обменять два купленных мадам Валериус билета, на три первым классом. Город, да в таком количестве, оказался нестерпимой пыткой, все ротозеи, бродяги, простые люди, аристократы — все, так или иначе, останавливали свой взгляд на Эрике, и он злобно щерился в ответ, гадая, чем вызвано такое любопытство — тем, что он выше окружающих, как минимум на целую голову, или маской на лице. Не раз он представлял, как на виду у всех сдергивает эту маску и демонстрирует свое уродство окружающим со словами: — Любуйтесь! Вам не нравилась моя маска, так любуйтесь же моим лицом, оно пострашнее всякой маски! Уважаемые господа, подходите, только сегодня перед вами выступает сын дьявола!       На билетах было указано наличие вагона-ресторана. Завтра он подумает о том, как заставить Кристину съесть хоть что-то, а пока… Эрик нанял экипаж и направился в свою унылую конуру, именуемую комнатой.       Спать совершенно не хотелось, как и есть — еда, кусок вареной телятины, на вид был отвратителен, на запах тоже, поэтому мужчина без зазрения совести порезал его и вынес на улицу истошно орущим котам. Мысли донимали его, раз за разом мучительно сдавливали сердце. Зачем он только вспомнил свое прошлое? У него теперь есть настоящее, будет будущее — с Кристиной, его милой Кристиной.       В пыльном книжном шкафу, хозяйском, среди бульварных романов, Эрик нашел какую-то книгу, в скромной изумрудной обложке было выдавлено название: «Под небом Тегерана». Разочарование было еще более сильным, чем, если бы Эрик просто взялся читать что-то из эротической прозы на той книжной полке. Под заманчивым названием скрывалось кое-что… Кое-что не для приличной публики.       Растопив книжкой камин, Эрик устроился напротив него на стуле, из тех, что безбожно шатались. В отблесках пламени, пожиравшего страницы, он смотрел на свои бледные тонкие руки с длинными музыкальными пальцами, разглядывал рубцы ожогов, помня, как получил каждый из них. Руки его взметнулись вверх, он ощупал лицо, словно желая убедиться, не исчезло ли его уродство, снял парик и бросил его на стол. Оставалось несколько часов до выхода, может он еще успеет вздремнуть…       Когда в седьмом часу утра раздался стук в дверь, Кристина закрывала чемодан. С собой она брала только самое необходимое на эти два дня: предметы дамского туалета и заветную книжечку со стихами, которая стала чем-то вроде… оберега. Она успокаивала и вселяла надежду. В ногах вертелся Хёнке, переживая, что хозяйка куда-то уходит. — Для тебя уже приготовили корзинку, маленький, — грустно улыбнулась девушка, поднимая котенка на руки и целуя его в мордочку.       Кристина страшилась момента, когда ей придется выйти к Эрику, который, судя по шуму в гостиной, помогал матушке Валериус со сборами. Она проснулась с рассветом от порыва предутреннего ветра, распахнувшего ее окно, и больше не могла уснуть. Мрак и одиночество, темные страшные мысли, и боль невосполнимой утраты с новой силой ударили по ее сердцу. Наверное, это и называется «утро вечера мудренее» — на свежую голову радость или боль ощущаются во сто крат сильнее. Эрику не составит труда разглядеть следы слез на ее лице, а она ему обещала… Он теперь заберет книгу?       Когда она вышла в гостиную, с чемоданом в одной руке и истошно мяукающей корзинкой в другой, Эрик, облаченный в длинный черный плащ, тканевую бархатную маску и шляпу, надвинутую на глаза, скользнул к ней бесшумно и быстро. Забрал чемодан, покосился на корзину, но трогать ее не стал. — Идемте, Кристина, экипаж уже ждет.       В нем угадывалось какое-то волнение, и еще… Кристина, как ни старалась, не могла прочесть его настроение. Она ждала раздражения — она помнила, что Эрик не любит появляться в общественных местах, пытается избегать их, или напротив, ждала ласковости, какую он выказывал еще вчера, стремясь утешить ее горе, но видела лишь учтивость и сдержанность. — Доброе утро, Эрик, — отозвалась она, вдруг вспомнив похожую ситуацию, когда мужчина забыл поздороваться с ней. — Да… Кхм, Доброе, мадемуазель, — смущенно закашлялся он, и плечи его поникли.       В экипаже все сохраняли тишину, и только ничего не понимающий Хёнке продолжал с надрывом мяукать. Кристина пробовала запустить руку в корзину, чтобы успокоить питомца, но он попытался воспользоваться этим и выскочить, поэтому пришлось оставить всякие попытки как-то исправить ситуацию. Эрик сидел забившись в угол и укрывшись плащом так, словно если бы солнечный свет, и без того вяло пробивающийся сквозь облака, мог его убить. На робкие вежливые вопросы Матушки Валериус он отвечал рассеянно и очень коротко, с все той же заученной учтивостью.       Кристину странное поведение Эрика сначала смутило, потом испугало, и, наконец, начало обижать. Она вновь почувствовала себя маленькой девочкой, которая не понимала, что происходит и почему старшие, несколько минут назад прибывавшие в самом веселом расположении духа, вдруг сделались грубыми и черствыми, совсем как сухари, что она засушивала, чтобы кормить парижских пичужек. В какой-то момент губы ее задрожали, но она удержала всхлип и отвернулась к Матушке, выглядывающей в окошко кареты.       Быть может, он раздосадован суммой, которую пришлось потратить на них, с возрастающим ужасом думала Кристина. Когда мадам Валериус утром, до отъезда, выдала ей их с Эриком тайную договоренность, Даэ разозлилась — на свою беспомощность и бедность. Они бы вдвоем точно не смогли организовать достойные похороны, а Эрик… Опять выручал ее.       Экипаж довез их до вокзала Монпарнас. До утреннего поезда, на который у них были куплены билеты, оставалось добрых полчаса. — Дамы, прошу вас, — внезапно переменившийся в настроении, Эрик галантно подал руку сперва Кристине, сидящей ближе к выходу, затем ее матери.       К ним тут же подсуетился молодой человек в чистенькой, но несколько мятой рубашке и жилете с нашивкой-названием вокзала. Рыжие вихры отчасти скрывала смешная шляпка, наискось нацепленная на затылок.       Юноша испепелял белозубой улыбкой Кристину, краем уха слушая указания Эрика относительно багажа. — Судя по всему, — негромко начал Эрик, начиная закипать от ревности и глухой злобы, — вы из очень состоятельной семьи, да, молодой человек?       Яда в его вежливой улыбке хватило бы, чтобы убить целую армию Александра Македонского, не то, что паренька-носильщика. — Никак нет, месье, у меня три сестры и мать, я один работаю… — Судя по тому, как вы улыбаетесь моей невесте, вы явно скромничаете, и наверняка являетесь потомком какого-то знатного дворянского рода, и в работе не нуждаетесь, не иначе. — Пожалуйста, не нужно, — испуганно взмолилась Кристина, хватая Эрика за руку, и сжимая ее своей маленькой ручкой с такой силой, какую мужчина и не подозревал в этой хрупкой девушке. — Молодой человек, отнесите наш багаж согласно местам, указанным на билетах, — встряла мадам Валериус, плохо понимающая ситуацию, но предчувствующая что-то нехорошее.       Несмотря на дальний путь, который преодолел поезд, несмотря на утомительное времяпрепровождение, время, казалось, ничуть не замедлилось, а пролетело незаметно, хотя в поездах обычно бывает совсем наоборот. Но никто не хотел ехать, и каждый, по своим собственным соображениям, надеялся, что дорога затянется.        Кристина сидела у окошка, подле Матушки Валериус и отстранено разглядывала пейзажи. Ее тоненькая талия, закованная в корсет, аккуратные плечи, изящная шея, оставались в одной позе неподвижно до самого прибытия на станцию. По коленям у нее ползал Хёнке, то и дело подкрадывавшийся к Эрику, устроившемуся возле двери, и тихо читавшему газету, и кусал того за длинные пальцы.       Около часа пополудни, мужчина предложил спутницам сопроводить их вагон-ресторан отобедать, но обе женщины отказались. Кристина была слишком погружена в переживания, а мадам… Эрик не знал наверняка, но догадывался, что мадам Валериус не хочет покидать дочь, которая впервые в жизни, в осознанном возрасте столкнулась с таким страшным горем, и которая не могла справиться с этим сама.       Уже наступил вечер, когда они приехали в Ланьон. Единственными пассажирами они сели в дилижанс, никаких носильщиков уже не было и Эрик, мрачный, как грозовая туча, сам уложил багаж. Когда мадам Валериус, обеспокоенная его настроением, спросила, все ли в порядке, он тихо попросил не обращать на него внимание. Эрик и сам не понимал в чем причина такого скверного настроения. До этого все чувства, терзавшие его душу, сводились к простым: щемящая сердце любовь к Кристине, жалость к ней, светлая печаль из-за смерти старика Даэ, которого он знал только по рассказам любимой. Но теперь, по мере приближения к Перросу, мрак, в котором он так долго существовал, стал тяготить и Эрика. Возможно, это настроение Кристины передалось ему… Приближаясь к местам, родным предмету его любви, он перебирал в памяти все, что Даэ рассказывала ему о времени, которое она проводила с отцом в Перросе, все бретонские сказки, которые она пересказывала с таким упоением, что казалось, она и в самом деле встречала эльфов в саду, маленьких фей и привидений на чердаке. — Вы уже останавливались на том постоялом дворе… Как он называется? — спросил мужчина, заглядывая в мерцающие в вечернем блеске голубые глаза Кристины. — «Солнечный закат», — ответила она ровным голосом, но губы ее задрожали. — Мы останавливались здесь с отцом, когда приезжали летом, хозяйка очень радушная женщина…       Последние слова дались Кристине с трудом, и она тихо расплакалась, укрыв свою боль на плече Эрика. Какой долгий-долгий путь… Несколько отчаянных всхлипов и Даэ взяла себя в руки, отвернулась к окну, продолжая крепко держаться за ладонь жениха.       Вот перекресток трех дорог… Вот пустынная равнина, отдающие холодом вересковые заросли, мертвенно неподвижный пейзаж под белесым небом. Мягко позванивали стекла, и этот звон казался бесконечным. Как гремит дилижанс в вечерней тишине, и как медленно он движется! Кристина, прижалась щекой к ледяному окну. Она узнавала хижины, изгороди, кусты и деревья у дороги… Вот наконец и последний поворот, за ним море и большая бухта.       Дилижанс остановился у постоялого двора, единственного в этом забытом Богом местечке. Пока Эрик расплачивался с извозчиком, Кристина, держа Матушку под руку, смотрела на старую постройку, видавшую ее детство. Сколько сказочных историй ей довелось слышать под его крышей! А теперь она здесь не по собственному желанию (Кристина очень хотела вернуться сюда однажды, повзрослев), но по последней воле отца, пожелавшего быть похороненным на кладбище маленькой церквушки. — Я хочу пойти туда… Сейчас… — ее слова были легкими и невесомыми, как воздух, как дыхание, Кристина отпустила руку приемной матери и скользнула в тень деревьев.       Но ее эфемерное пожелание не осталось незамеченным, Эрик, умевший быстро реагировать на разного рода ситуации, преградил ей путь мрачной тенью. Его высокая страшная фигура возвышалась над дрожащей от холода девушкой, пугала ее. — Уже поздно, любовь моя, мы все пойдем туда завтра, и пробудем там, сколько вы пожелаете. А сегодня вы должны отдохнуть, — он говорил спокойным ровным голосом, но в нем скрывалась скрытая угроза.       Если бы возникла необходимость, он мог бы привязать ее к стулу в ее комнате, без шанса освободиться от пут. — Но я хочу знать… — Вам никто ничего не скажет, уже поздно, церковь закрыта. — Но… — Кристина, вы испытываете мое терпение. Вам не пять лет, в конце концов. Может, вы прекратите капризничать?       Она всхлипнула, плечи ее опасно задрожали. Из корзинки, ручку которой она так отчаянно сжимала, раздалось жалобное мяуканье. — Кристина, вы устали с дороги, — гораздо ласковее продолжил Эрик, проклиная себя за отсутствие терпения, за свой острый язык, ранящий всех, с кем он заговаривает. — Ваша Матушка, ваш кот… Всем нужен сытный ужин в тепле и сон. Завтра вас ждет трудный день, прошу, идемте внутрь.       Девушка не ответила, но заметно успокоилась, услышав знакомую нежную интонацию, и заметив, что Матушка Валериус смотрит на них. — Вы позволите? — спросил Эрик уже забирая мяукающую корзину из рук Кристины.       Первой, кого они встретили, входя в старый закопченный зал постоялого двора, была мамаша Трикар. Она узнала Кристину, сказала, что она выросла прелестной девушкой, хотела спросить что-то, но тут обратила внимание на траурные одежды гостей и только вопросительно посмотрела на мадам Валериус. Та покачала головой, давая понять, что сейчас не время для подобных разговоров. — Я накрою на стол, вы, вероятно, устали с дороги и проголодались… — засуетилась старушка. — Да, будьте так любезны. Дамы не ели с самого раннего утра, — настойчиво и громко отозвался Эрик, стискивая костлявыми пальцами плечо Кристины, начавшей было отказываться от ужина. — Я не голодна… — возмутилась девушка, оборачиваясь к мужчине. — О чем мы говорили на улице? Никаких капризов, — отрезал Эрик, поправляя на затылке завязки маски. — Родная, месье прав, ты не должна забывать о себе, не смотря ни на что, — строго добавила мадам Валериус. — Простите меня, право, я не знаю, что со мной… — тихо произнесла Кристина, проводя ладонью по вискам. — Я… — Давайте поднимемся в комнаты, освежимся перед ужином, — бодро предложила Аделаида, подхватывая Кристину под руку. — Месье, мы спустимся, как будем готовы. Вы можете начинать без нас. — Прежде, Эрик поднимет вещи в наши комнаты, — мужчина кивнул в сторону чемоданов.       Испуганный взгляд Кристины и, полный недоумения, Матушки Валериус, разом остановились на нем. Даэ никак не ожидала, что эта странная милая черта или привычка, говорить о себе в третьем лице время от времени, проявится так внезапно. Прежде, Эрик говорил так о себе только в ее присутствии, когда нервничал.       Мамаша Трикар не без тени удовольствия выдала новым постояльцам ключи от их комнат и вернулась к приготовлению ужина.       Скромная комнатка, в которой предстояло ночевать Кристине и мадам Валериус, находилась на противоположном конце коридора от комнаты Эрика. Поскольку, других постояльцев в доме не наблюдалось, мужчина сделал вывод, что мамаша Трикар расселила их так из соображений приличий.       Он занес свои скромные пожитки в комнату, которая оказалась намного лучше той, что ему довелось снимать в Париже. Маленькая, но чисто убранная. Возле камина аккуратной горкой были сложены полена для растопки, старые выпуски местной газеты, и сверху — коробок спичек. На узенькой постели, приставленной к самому окну, слегка мутному после прошедшей зимы, была уложена стопка свежего белья и полотенце. На столе, не то письменном, не то бытовом, стоял небольшой тазик и кувшин для умывания. Комната находилась под самой крышей, поэтому имела несколько странные формы — три обыкновенных угла, и один узкий, уменьшающийся по мере заглубления, потолок был скошенный, поэтому Эрику, чтобы подойти к столу, пришлось нагнуться.       В щелях между крышей свободно гулял ветер и завывал унылую бретонскую песню, исполненную невыносимой тоски. — Надеюсь, только мне так повезло, — огрызнулся мужчина, опуская чемодан на пол. — Не хватало Кристине это слушать.       Что-то сжало его щиколотку, а потом ее пронзила острая резкая боль. Грязно выругавшись, Эрик умолк, прислушиваясь к звукам в коридоре. Ему не хотелось, чтобы Кристина или мадам слышали его брань. В конце концов, в каком свете он себя выставляет? Он ведь не деревенский дурачина, вроде Равеля, который, не задумываясь, говорит все, что взбредет в голову.       Эрик даже не стал наклоняться, чтобы разглядеть в полумраке Хёнке, каким-то чудом выбравшегося из корзинки, и примчавшегося к нему в комнату, чтобы снова почесать свои зубки. Он и без того прекрасно понял, кто решил напасть на него столь неожиданным образом.       Не церемонясь с питомцем Кристины, Эрик поднял его за шкирку и прижал к своей груди. Хёнке тут же зацепил ладонь мужчины своей когтистой лапой и принялся жевать его пальцы. — Ну грызи, грызи, зубастое чудовище, — устало вздохнул Эрик, направляясь к выходу.       Он вовсе не собирался беспокоить дам, отправившихся переодеться к ужину, но в коридоре его дожидалась Кристина, бледная, как смерть, с глазами, полными слез и непонятного теперь волнения.       Даэ почти не видела комнаты, в которой они остановились, не вняла словам матери и не переоделась, только наспех расстегнула меховое пальто, в котором в Париже было бы уже жарко, а в Перрос-Гиреке — в самый раз, стянула шарф и шляпку. Ей нужно было поговорить с Эриком, нужно было сказать ему столько важного… Пока она стояла в коридоре возле лестницы, не решаясь подойти к его двери и постучать, столько отчаянных мыслей приходило ей в голову, столько мучительных и долгих минут она простояла там совсем одна, дрожа то ли от страха перед всем тем, что собиралась сказать, то ли от боли, которую причиняли ей все эти знакомые места, запахи и такие родные тени.       Когда Эрик вышел, да еще и с ее котенком на руках, и внимательно посмотрел на нее, Кристина стушевалась. Ее нутро говорило, а губы лишь безмолвно приоткрывались. — Кристина, с вами все в порядке? — строго спросил мужчина, не зная, как и чем он может помочь девушке. — Эрик… Я должна вам что-то сказать, очень важное, — Даэ неожиданно успокоилась и коснулась рукой плеча мужчины.       Его сердце, постоянно терзаемое различного рода переживаниями из-за Кристины, снова болезненно заныло, и внезапная злость поднялась где-то в горле и достигла самой головы. Девушка перемены не почувствовала и тихонько продолжила, попеременно оглядываясь на дверь своей комнаты, следя, не выйдет ли Матушка. — Я знаю, сколько вы сделали для нас, и какую неоценимую помощь вы оказали нам. Матушка мне все рассказала нынче утром. И теперь я знаю, чем мы вам обязаны. Эрик, я очень благодарна вам за все, вы не должны были все это организовывать, но сделали… Я не могу выразить словами, как я вам признательна, но… Вы потратили на нас очень много средств. Я верну вам все, как только смогу. Может частями, да, скорее всего так, но… — Черт меня побери! Если вы скажете еще хоть что-нибудь про деньги, Кристина… Я не знаю, что сделаю. Эрик сам волен распоряжаться своими средствами, как он хочет, и не вам его учить. И если он делает что-то, то по собственному желанию. И где это видано, чтобы невеста возвращала что-то жениху? Или может, вы просто так назвали меня своим женихом, от скуки?       Вся его злость и горечь вылились в этой гневной тираде, которая должна была раз и навсегда прекратить эти глупые попытки Кристины все вернуть всем и вся, но вызвала слезы… Глаза девушки увлажнились, и по матовым щекам покатились две жемчужины, две тяжелые слезы.       Она тоненько вскрикнула и скрылась за дверью своей комнаты. — Кристина… — позвал мужчина, пытаясь подавить собственные судорожные рыдания, внезапно вырвавшиеся из груди. — Кристина…       Ответом ему была гробовая тишина и недовольное фырчанье Хёнке, порывавшегося спрыгнуть на пол с чужих рук.       Кристина не спустилась к ужину. После этого ужасного, несправедливого разговора с Эриком, человеком, умевшим поддержать ее в трудные минуты, она не чувствовала себя живой. Она лежала на кровати, так и не сняв платье, и пустым взглядом смотрела в окно, выходящее на дорогу. Какое-то время ее душили слезы, но они закончились, осталась лишь выжигающая душу пустота.       Почему все так? Почему отец ушел от нее? Почему они с Эриком постоянно ссорятся? Даже в такие времена, когда особо нужна поддержка близких…       Матушка Валериус, умело справляющаяся со своим горем, не переставая, заботилась о дочери. Она помогла ей переодеться в ночную рубашку, развела огонь в камине и, не без помощи мамаши Трикар, принесла наверх горячий мясной суп, пару теплых булочек и чай. Потом женщины спустились вниз, и Кристина знала, они будут обсуждать цель их визита в Перрос, ее состояние, будут делиться воспоминаниями о времени, которое папаша Даэ со своей дочуркой и супруги Валериус, проводили на берегу из розового гранита.       Пару раз девушка помышляла спуститься, снова поговорить с Эриком, ведь вероятно, он тоже сидит внизу. Из-за своей маски вряд ли ужинает, но может просто слушает… Эти размышления постепенно увели Кристину в объятия сна, и она, обычно так чутко спящая, не шевельнулась, не дрогнула, когда дверь в комнату тихонько приотворилась и мужская фигура проникла внутрь, прошла до самой ее постели и опустила что-то теплое, маленькое и мурлыкающее на нее.       Утро похорон выдалось пасмурным и ветреным, как и полагается такому дню. Мадам Валериус и Кристина, укутанные в глубоко-черные траурные одеяния, вошли на порог церквушки тихо и незаметно, словно их не должно быть здесь, словно они две тени прошлого, решившие посетить обитель радости и скорби на земле.       Кристина, снедаемая отчаянием и горем, смертельная бледность которой усилилась из-за размолвки с Эриком, опустилась на скамью рядом с мужчиной. Взгляд ее, прозрачный и полный слез, замер на деревянном темном гробу, уставленном возле алтаря. — Кристина, я… — робко начал Эрик, его голос дрожал. — Забудем, друг мой, — отозвалась она, беря его за руку.       Скромная служба, тем не менее, исполненная духовности невероятной глубины, любви и скорби, прошла для Эрика как в тумане. Он слушал молитвы священника как будто из глубины своего сердца, некоторые слова едва долетали до него. Ладошка Кристины выскальзывала из его руки, чтобы соединиться с другой ее ладонью в молитвенном жесте, но потом снова возвращалась на прежнее место и сжимала его проклятую плоть так отчаянно… Ее молитвы, смешанные с горячими слезами, чистыми, как поцелуй ангела, звучали громче слов священника. Она молилась с жаром, с упоением, изливая всю свою душу и все свое сердце, она жадно вслушивалась в успокаивающие речи священника, повторяла их одними губами, но все равно… Все равно испытывала невыносимые муки, видя перед собой этот гроб, покрытый тканью, и зная, что человек, лежащий в нем, никогда уже не улыбнется ей, не обнимет, не скажет своих добрых мудрых слов, никогда не возьмет в руки скрипку и не заиграет родные сердцу шведские мелодии. — Его скрипка! Вы положили с ним его скрипку?! — вскрикнула девушка, вскочив со своего места.       Ее била крупная лихорадочная дрожь, на щеках играл болезненный румянец. Священник, не раз наблюдавший подобную картину, не прервал службу, Он лишь ласково посмотрел на юную девушку, столь рано познавшую тяжелую утрату. Тотчас две руки — одна костлявая, мужская, другая мягкая, женская, подхватили Кристину и усадили обратно на место. — Скрипку… Она была ему очень дорога… Вы взяли ее? Матушка! Взяли, скажите мне? — Мы все положили, родная, — целуя дочь в прохладный лоб, отозвалась Аделаида Валериус.       Достав из кармана платок, она промокнула влажные щеки девушки. — Мы с тобой, здесь, — нежно приговаривала она.       На мгновение глаза Кристины закатились, и она откинулась на руки Эрика, но Даэ почти сразу совладала с собой и тихо извинившись, попросила всех вернуться к службе.       После службы, они вышли на кладбище, окружавшее церквушку. Несколько мужчин, жителей Перрос-Гирека, специально приглашенных вынести гроб, шли далеко впереди. Кристина, не спеша, толкнула калитку и в одиночестве побрела среди могил. Мадам Валериус и Эрик, шли чуть поодаль и о чем-то говорили. Казалось, время от времени с их стороны до Кристины долетали обрывки фраз: что-то об искуплении, трауре и надежде.       Некоторые надписи на могилах были совсем потерты временем, прочитать на них что-либо было невозможно. Это время наказывало родственников умерших, переставших навещать могилы — оно стирало всякую память о прошлом целых семей с древними корнями. Были здесь и могилы, заросшие мхом, превратившиеся в обычные камни, от них не осталось вообще ничего — родственники этих усопших тоже умерли, и некому было заботиться о захоронениях.       Зайдя за апсиду, Даэ сразу же увидела вырытую яму и гору земли рядом — место, приготовленное для ее отца, пожелавшего лежать возле церкви. Неподалеку мужчины положили огромную гранитную плиту. Сама Кристина смогла бы поставить только деревянный крест — они с Матушкой были очень ограничены в средствах. Потом бы она обязательно заработала на нормальную плиту, во имя Господа Бога и ее отца, ради упокоя его души, заработала бы потом и кровью. Но Эрик решил эту проблему — заказал роскошную надгробную плиту, на которой сидел ангел, оплакивающий усопшего. Чуть ниже был текст, но Кристина забыла свои очки в Париже, и, как ни силилась, не могла прочесть ни слова, то ли слезы, то ли начавшийся дождь застилали ей глаза.       Даэ не помнила, как прошли похороны, все, что осталось в памяти после этого — гроб отца, скрывающийся под слоями земли, долгие часы, которые она провела после, в полном одиночестве, молясь над могилой, пока окончательно не окоченела от холода. Эрик не хотел ее оставлять, но мадам Валериус пожаловалась на сильные боли в костях, и ему пришлось проводить ее домой. Когда они вдвоем завернули на тропинку к дому, женщина поделилась своими соображениями с Эриком. — Просите, что вот так заставила вас уйти своими старческими капризами. Я подумала, ей нужно побыть наедине.       Замерзшую, обессилевшую, почти потерявшую сознание, Эрик уносил Кристину на руках домой. Он укутал ее своим плащом, а девушка жалась к его груди, как котенок, продрогший и жалобно плачущий. — Когда Ангел Музыки впервые пришел ко мне… Он сказал, на все воля Божья. Он сказал, что если Бог призовет к себе моего отца, значит так нужно… Я поверила ему. Но теперь, когда папа умер… — она заплакала, — когда его нет, я не понимаю, зачем все это. Бог не мог не знать, что я умру от горя… — Никто не скажет вам, Кристина, зачем это нужно. Иногда Бог допускает ужаснейшие вещи, но мы достаточно сильны, чтобы выдерживать это. Вы не должны задумываться о Божьем замысле, любовь моя, ни один из смертных не может его понять.       Он остановился посреди дороги, и Кристина беспокойно зашевелилась в его руках, по-прежнему обнимая его за шею. — Мы пришли?       Вместо ответа, Эрик, удерживая Даэ на руках, опустился на край пустынной равнины, которая спускалась к морю. Оказалось, выйдя с кладбища, он поднялся на холм, а не свернул к дому, а Кристина, борющаяся с болью, не заметила этого. Она вообще ничего не замечала, и только теперь, заслышав раскаты моря, вдохнув соленый воздух, она как будто очнулась от долгого сна.       Мягкий ветер гулял по песчаному берегу и гонялся за робкими отсветами дневного света, которому все удавалось просачиваться сквозь кудрявые тяжелые тучи. — Здесь я играла, когда была ребенком, — охваченная странным возбуждением, заговорила девушка. — Вы любили это место, Кристина? — Я люблю его и сейчас. Теперь, когда вы здесь, я могу вам все показать: где живут феи, в какой бухте плещутся русалки, и в какое ущелье лучше не соваться, если не хотите, чтобы тени заморочили вам голову, ведь если им поддаться, останетесь с ними новой тенью. А вот на этом самом месте, где мы с вами сидим, — она мягко выпуталась из рук Эрика и села рядом, устраиваясь в его объятиях, — на этом самом месте папа рассказывал мне легенду об Ангеле Музыки.       Ее глаза увлажнились, но она только улыбнулась мужчине, печально и нежно. Под белым пасмурным небом ее светлые волосы, казалось, тоже стали совсем белыми, и сама она, несмотря на заплаканные припухшие глаза, казалась настоящей феей, одной из тех, про кого с таким вдохновением рассказывала. — Пойдемте? — она подала Эрику руку, облаченную в элегантную кожаную перчатку. — Только если вы не замерзли. — Вы меня согрели.       Трудно описать, какие чувства пробудили в Эрике эти три простых слова. Он едва удержался от того, чтобы не сжать любимую девушку в объятиях еще крепче, в последнее время его не удерживало практически ничего. Кристине требовалась ласка и забота, и она принимала все ее проявления. Но теперь вдруг он вспомнил, как должно быть ужасно, когда тебя обнимает сама смерть. За маской, может и не видно ужасного искаженного лица, но его тощее, ледяное тело ощущается даже под складками одежды.       Как будто прочитав его мысли, Кристина наклонилась к его лицу и вкрадчиво попросила: — Снимите маску, пожалуйста. Вы наверное устали ходить в ней… И вы не почувствуете настоящий воздух этого места, так нельзя.       Он хотел воспротивиться ей, очень хотел, но она до дрожи приятно провела рукой по его шее, скользнула к затылку и все сделала сама. Эрик не успел даже закрыть лицо ладонями, Кристина крепко взялась за них, не позволяя мужчине спрятаться. — Так лучше, — тихонько сказала она.       Он не видел в ее глазах страха, отвращения, только бесконечную грусть и робкую нежность. О чем она думала? О его отвратительном лице, или об отце, о детстве?       Ее ладонь прошлась по его волосам, вернее, по парику, скрывавшему череп, и Эрик сжался, как если бы на него замахнулись для удара, как в детстве. — Не бойтесь, — Кристина погладила его по голове, потом спустилась к щеке и коснулась изуродованной кожи. — Я вас не обижу.       Какая-то жадность нахлынула на мужчину, и он, растеряв все свое самообладание, обеими руками притянул к себе девушку, крепко обнимая, утыкаясь безобразным лицом в ее тоненькую шейку.       Вся душевная тяжесть, вся боль растворялись в этих объятиях. Завтра они вернутся в Париж, где начнут учиться жить заново, жить иначе, а пока только песчаные дюны, ветер, шум морских волн. И феи.