Игра началась

Третий стакан виски, а Джемре даже не пьянеет. Третий стакан виски проглатывает моя жена и выглядит так, будто способна упечатать ещё одну бутылку, не моргнув и глазом. А я, как идиот, наблюдаю за развернувшейся эпопеей и не могу отвести глаз. Что с тобой происходит, девочка? - Ненавидеть мать - нормально? Я отмираю и разглядываю мелко трясущиеся плечи. Ненавидеть мать - худшее из возможных чувств, я знаю по себе, но киваю. Ненависть однажды проходит, проходит и злость, но где-то на дне сознания остаётся пепелище рухнувшей любви. Наиболее жестоко то, что наши матери готовы прощать в нас даже убийц, готовы броситься грудью на амбразуры, защищая своих идиотов-детей. Идиоты-дети на добровольное самосожжение не согласны, и я не знаю - это отсутствие мозга или эгоизм. Решаю, что эгоизм, и стискиваю худые плечи жены пальцами. Все совершают ошибки, милая. Никто не ангел. Ты знаешь лучше меня. Ты Сатану называешь сестрой. - Я не психолог, Джемре... - Но ты все же ответь. - Нормально. Кивает и опрокидывает четвёртый стакан пойла в себя. - Ты расскажешь, что произошло? - Дочки Сехер Каракоз переплюнули мать. Ты знаешь? - Тонкие пальцы цепляются за мою рубашку, а я ничерта не знаю. Вот совершенное нихуя. - Ты знаешь, что Сехер Каракоз сделала?! Знаешь?! - Голос жены надтреснутый и тихий, но вибрирует и бьется о стены нашей комнаты. - Нет, милая, я не знаю. - Пальцы путаются в Горьком шоколаде волос. - Я не знаю. Выдыхаю в тёплую макушку. Я нихуя не знаю, милая. - Но меня не волнуют ее похождения в молодости. Ладно, было и было. - Всхлипывает, стирая ладонью слёзы с щеки. - Она ведь и меня, и Джерен учила чести. Дженк, чести! А у самой этой чести не было и в помине. - Джемре, милая... - Я не понимаю, а жена путается, прыгает с предложения на предложение и, кажется, резко пьянеет. - Отец не отец, мать сломала жизнь лучшей подруге, - Джемре почти вопит мне в грудь, и я прижимаю ее крепче. - Что ещё я должна узнать? На голову будто выливается ведро дерьма, а Джемре продолжает рассказывать, продолжает плакать и трястись в моих руках, но хуже всего то, что я ничем не могу помочь. Просто качаю ее на руках и ничем помочь не могу. Правда никогда не была похожа на лукум, я знаю, но сейчас она напоминает мышьяк, который я пережевываю и слышу на зубах хруст. - Я так боялась реакции матери на беременность сестры, Дженк. - Смотрит на меня своими карими снизу вверх, и я ломаюсь. - Так боялась, потому что наивно считала, что хватит с моей матери грязи, которая льётся на ее голову. Но, оказывается, под яблоню апельсины все же не падают. Только Дживана жаль. Киваю. Моя Белль прижимается щекой к груди, и тело сатанеет, а пальцы тонут в темных волосах с запахом кофе и апельсина. Я помню, как противно было смотреть в лицо родной матери, но все прошло. Все осталось в прошлом, потому что в конце пути ты находишь себя рука об руку с семьей. Грехи невозможно затереть ластиком или замазать корректором, но можно сложить в деревянный ящик и заколотить крышку гвоздями. Но важнее всего - этот ящик больше не доставать, и ты хоронишь. Ты либо принимаешь чужие грехи, либо сгораешь. Я выбрал первое.