Ветер в крылья

- А теперь, прекрасная англичанка, мы можем побеседовать с вами без лишних формальностей, - Изабелла чуть заметно улыбнулась, глядя на Маргарет ободряюще и даже покровительственно. Нежные голубые глаза королевы казались в этот миг совершенно кроткими и милосердными, словно малейший оттенок жестокости был невозможен для них. В опустевшем зале остались лишь двое офицеров у закрытых дверей: обремененный насущными делами король оставил жену наедине с молодой маркизой, а вместе с ним ушла и свита. Маргарет сидела на небольшой скамеечке, подбитой тисненой тканью – это почетное место близ королевы было освобождено для нее, и в иных обстоятельствах подобное стало бы явным знаком августейшей милости. Вот только где-то в мозаичных коридорах Алькасара ждал Морелла, не находивший себе места от беспокойства и череды обрушившихся на него ударов. Где-то среди многочисленных улиц и крыш Севильи предвкушал схватку освобожденный из-под ареста Питер, втянутый в чужую политическую интригу и не имеющий о том ни малейшего понятия. Где-то в королевском дворце наедине со своим горем и ужасом осталась Инесса, которую венценосная чета взяла под опеку до исхода турнира, одарив своим гостеприимством, похожим для злосчастной испанки на тонкое изощренное издевательство. А Маргарет была здесь. Сидела на расстоянии протянутой руки от Изабеллы Кастильской, выпрямившись с королевским достоинством и уверенностью, которой на самом деле ей так отчаянно теперь недоставало. Которую приходилось черпать в притворстве, с отчаянным упорством цепляясь за надежду и разыскивая выход. - Прежде вы говорили со мной, как вызванная на суд свидетельница с испанской королевой. Сейчас вы можете рассказать мне всю правду, как женщина женщине, - продолжила Изабелла негромко и доверительно. – Это очень запутанная история, сеньора, запутанная и непростая, я могу понять. Возможно, вы страшитесь за себя – что ж, знайте, что я способна защитить вас от любой угрозы, от кого бы она ни исходила. Или прав сеньор Брум, и вы боитесь за него и за своих родных… за своего отца? Поведайте мне, как в действительности обстоит дело, и тогда никто уже не сможет причинить им зло: моя воля будет тому порукой. Или вы все же опасаетесь навредить мужу? Уверяю вас, что это лишнее: маркиз Морелла пользуется расположением короля и огромным влиянием при дворе. Что бы ни останавливало вас прежде – доверьтесь мне, сеньора, и вы не пожалеете о том. И невозможно было бы заподозрить тут ловушку, уловить хоть одну фальшивую ноту в мудром и сочувствующем голосе. Не только слова, но и тон, и взгляд королевы сводили на нет любые подозрения. Ей хотелось верить безоговорочно – сбросить с души тяжкий груз, раз и навсегда избавиться от любых тревог и мучительных тайн, и быть свято убежденной, что это никому не причинит зла. Но только что Маргарет побывала на суде в старинном зале Алькасара. И все то, что она видела и слышала, до сих пор горело следами кнута на ее кровоточащей душе. Нежные напевы Изабеллы не могли смягчить этой боли, отрезвляющей и не позволяющей и на миг поддаться соблазну. - Ваше величество, мои страхи, какими бы они ни были, не заставляли меня скрывать истину. Я действительно рассказала вам правду, и ничего кроме правды, - ответила маркиза, изображая легкое смущение и растерянность. – Что же до слов Питера… боюсь, за ними стоит его давняя неприязнь к моему мужу, и только. Он очень дорожит мной и, конечно, недоволен моим отъездом. А виня в том маркиза, он и готов охотно поверить, что тот невиданный злодей… - А что же ваш отец? – поинтересовалась королева, будто бы невзначай. – Неужели и он был так враждебен к маркизу, что не пожелал видеть вас женой испанского гранда и… крайне высокородного человека? Почему он так решительно отказал Морелле в вашей руке? - Если ваше величество желает знать… право, мне неловко и стыдно говорить об этом. Но я верю, что наедине с вами мои слова не принесут никому позора, - дочь Кастелла застенчиво опустила взгляд, в душе молясь всем святым, чтобы ее актерского мастерства хватило на исполнение задуманного. – Дело в том, что мой отец всегда был ревностным христианином, и во всем, что касается религии, он крайне строг. В служении истинной вере рвение всегда похвально и вряд ли может быть чересчур уж сильным, и все же он стал притчей во языцех даже для наших лондонских соседей. Мне рассказывали, что отец в свое время крайне осмотрительно выбирал себе жену и был очень внимателен к чистоте и благонравию ее семьи. Сеньор д’Агвилар поначалу был в нашем доме желанным гостем, поскольку отец был наслышан о его преданности Церкви. А затем, по несчастной случайности, ему нашептали, что мать маркиза была мавританкой, неверной! Можете себе представить, ваше величество, что за скандал произошел тогда! Не помогли даже заслуги самого маркиза перед Церковью и давняя благосклонность его преосвященства де Айалы. Отец хоть и ведет торговые дела со многими, но к дому подпускает гораздо придирчивее и неохотнее. Увы, в его глазах кровная связь с неверными раз и навсегда ставит крест на любых надеждах породниться с нашей семьей... - Однако, это делает честь вашему покойному деду, - вполголоса заметила Изабелла с призраком холодной усмешки на устах. – Кажется, тот в свое время очень верно наставлял сына и сберег от адского пламени все дальнейшие поколения вашей семьи. Но продолжайте же. - К сожалению, этот недобрый навет случился как раз перед тем, как маркиз решился просить у отца моей руки. Вспыхнула ссора, о которой мне известно совсем мало. Кажется, сеньор д’Агвилар вышел из себя и заявил, что отец – выживший из ума фанатик, а отец в свою очередь назвал его еретиком и сыном еретички. После этого о чем, помилуй Боже, могли они договориться? – Маргарет бессильно всплеснула руками. – Отец упрям и суров, а маркиз горяч и не терпит сомнений в своей верности Спасителю. Я была в отчаянии, понимая, что они уже не примирятся – во всяком случае, не скоро и не сами по себе… - И ваше отчаяние было столь сильно, что вы отважились на побег? – деликатный голос Изабеллы не таил в себе осуждения. – Я вижу в вас благородную и честную женщину, почтительную дочь… и все же вы решились на подобный шаг ради маркиза. Не ставлю под сомнение вашу искренность, сеньора, и раз вы говорите, что вам не угрожали – я готова поверить в это всей душой. Особенно если вы расскажете, что на самом деле подтолкнуло вас. Что вам обещал Морелла в Лондоне, когда просил вас выйти за него замуж? Маргарет не изменилась в лице, ее темные глаза сохранили свое беззащитное ланье выражение. В мыслях ее, однако, пронеслась пара-тройка отнюдь не кротких слов – из числа тех, которые очень редко срывались с губ Кастелла или Питера, и которые определенно не подобало знать девушке из уважаемого дома. На беду, она совершенно отчетливо понимала, о чем именно спрашивала королева – что желала выманить в доверительном разговоре с растерянной и неопытной собеседницей. «Выходите за меня замуж, и я возвышу вас, может быть, даже до трона!» - взволнованный, полный трепета голос пылкого испанца звучал в ее памяти, мягко и неотступно сжимая ей сердце. – «У меня есть причины не верить Фердинанду, и если король посеет вражду между собой и мной… его любят далеко не все. У меня есть много друзей, которые помнят, что мой отец был старшим сыном, но его отравили. А моя мать была мавританской принцессой: мои права признáют и дворяне Испании, и мавры Гранады. Однако я говорю вещи, которые никогда раньше не произносили мои уста. Если они когда-либо станут известны, это будет стоить мне жизни — пусть это послужит доказательством того, насколько я доверяю вам…» И конечно же, Изабелла знала. Конечно же, предвидела, предугадала, пользуясь первым же удобным случаем, чтобы толкнуть племянника короля в смертельную схватку на глазах у всей Севильи и оставить свои руки чистыми. Но за этот секрет, раскрытый в далеком Холборне, Маргарет была готова сражаться с яростью хищницы, охраняющей вход в свой лесной приют. Сражаться до смерти – быть может, своей, а быть может, и нет. - Он обещал мне любовь, ваше величество, - тихо и твердо отозвалась она. – Такую любовь, которой доселе не знала ни одна женщина на свете. Нежность и верность, счастье на земном пути и до самых врат рая. Он рассказывал мне о Гранаде – золотом крае, который надеялся вскоре увидеть под испанским флагом, и где желал провести свою жизнь вместе с мной. Меня влекли его рассказы, но в конечном счете дело было не в знатности, не в могуществе и не в богатстве. Я полюбила и люблю его, ваше величество: сердце мое выбрало его прежде разума. - Эти слова естественны для юной и чистосердечной особы… или же, напротив, для той, чей разум главенствует над сердцем. Вы либо очень наивны, либо чересчур умны, сеньора. Вы любопытная загадка, но это не беда: без головоломок недолго и соскучиться, - королева слегка прищурилась, словно прощупывая собеседницу острым взглядом. – Маркиз Морелла прислал королю престранное письмо касательно вашей свадьбы. Нет, само письмо составлено по всем правилам, но дата на нем порядком меня изумила, хотя с рассказом сэра Питера она прекрасно сходится. Донья Маргарет, вы что же, столько времени жили с маркизом в его дворце и не спешили обвенчаться? О чем это – о наивности или о дальновидности? Вы до такой степени верили своему избраннику, что не тяготились подобным положением? Сеньор Брум вот утверждает, что вы все это время пытались спастись от брака с маркизом, но в итоге были сломлены и подчинились ему. - Сеньор Брум ослеплен, ваше величество, и вы сами это видите яснее меня, - почтительный тон Маргарет превосходно маскировал ее выпад, на первый взгляд звучавший лишь признанием чужой мудрости и опыта. – Обида и братская ревность к чужаку не позволяют ему судить здраво. А что до меня, то маркизу я доверяла и доверяю всецело, телом и душой. Он предлагал мне обвенчаться еще в Кадисе, но я упросила его повременить ради того, чтобы я смогла умолить отца благословить нас. Из Гранады я писала в Лондон не раз и не два, надеясь получить благословение – но отец так и не ответил. Он либо слишком оскорблен, либо не получил моих посланий, или же его ответ затерялся по жестокой случайности. В конце концов я отчаялась дождаться его прощения и вышла за маркиза, да помилует меня Господь. Я мечтаю о примирении с отцом, но чувствую теперь, что на это потребуются не месяцы, а годы… - На благое и честное дело не жаль положить и годы, - Изабелла слегка кивнула, не то ей, не то собственным мыслям. – Ваши речи звучат правдиво, донья Маргарет, а ваша наивность касательно мужчин – лишь последствие того, как берег вас отец от некоторых неприглядных сторон этого мира. А вы воистину наивны, раз называете ревность своего кузена братской. Впрочем, я могу и ошибаться: от своей второй версии я все еще не отказываюсь. Так или иначе, вы подарили мне приятную беседу и передышку от забот, моя английская гостья. Желаете ли вы попросить меня о чем-либо в ответ? - Ваше величество, я не просто прошу: я умоляю вас, я заклинаю всем, что вам дорого! – волнение на лице Маргарет и в ее тоне было теперь совершенно неподдельным. – В ваших руках моя жизнь и смерть, мое счастье или навеки разбитое сердце. Вы властвуете над моей судьбой, как над своей страной, так будьте мне столь же мудрой и милосердной повелительницей, сколь и Испании! Ваше величество, отмените этот чудовищный поединок между доном Карлосом и сэром Питером, не дайте им выйти на арену, откуда лишь один уйдет живым. Они оба – цвет рыцарства, и как можно допустить такую напрасную гибель одного из них? Не на войне, не ради защиты и процветания родной земли, но из одной лишь гордыни, из-за пустой ссоры и глупой ошибки!.. - Не гордыня, но гордость влечет рыцаря на турнир, - строго и властно произнесла Изабелла, медленно покачав головой. – Гордыня суть смертный грех и суетность ума, гордость же неотрывна от благородства души. Прекрасная Маргарет, не просите о том, чтобы я вмешалась в поединок, которым решается спор о чести и бесчестье. Притом не вашей чести и не вашем бесчестье: донна Инесса де Сильвейра имеет право на то, чтобы нанесенное ей оскорбление было смыто кровью, и ее имя не осталось запятнанным. А кроме того, дон Карлос и сэр Питер имеют достаточно причин требовать друг от друга сатисфакции. Закон на их стороне, и вы не можете ждать от меня, чтобы из женского сострадания к вам я преступила этот закон. - Я прошу о сострадании не женщину, но Изабеллу Кастильскую, королеву Испании, - Маргарет порывисто поднялась, в глазах ее разгоралось отчаяние. – Могущество королей в том, что им не нужно преступать и ломать свои законы, достаточно лишь обойти вставшую на пути формальность! Вы сделали это сегодня на суде, ваше величество, посвятив Питера в кавалеры ордена Сант-Яго. Вы властны сделать это снова по своему желанию, достаточно одной лишь вашей воли на то. Я твердо знаю, что вы всесильны здесь, и все зависит от вашего решения, ни от чего больше. Не губите меня, ваше величество, молю вас: отмените эту безумную дуэль! - Все-таки ставить стоило на ум, а не на невинность, - промолвила королева, рассматривая Маргарет с оттенком интереса. – Раз так, благородная маркиза Морелла, то мой вам совет: придерживайтесь ума и дальше, он приведет вас гораздо выше, чем метания сердца. Оно, в сущности, глупый насос, дрожащий клубок мышц, и не более. Ваш разум достаточно остер, чтобы при любом исходе поединка обеспечить вам высокое положение, чему я буду содействовать. Однако слушайте меня внимательно, донья Маргарет: эта дуэль состоится - любой ценой, в любом случае. Я поручилась в том своим королевским словом, и вы только что доказали, что трезво осознаете вес этого слова. Если ваш кузен погибнет, то свою смерть он встретит в седле на поле битвы, наконец-то став рыцарем по званию и по духу. Его душа отправится в рай, а его имя на земле будет овеяно почетом, и грех вам оплакивать его судьбу, ведь для мужчины нет более достойного удела. Если же падет ваш муж, что ж, он успел сделать ваше положение прочным и неоспоримым. Вы унаследуете титул и богатство, на которые никто не покусится: вдова испанского гранда не имеет оснований сетовать на жизнь, безбедную и свободную. Наш разговор окончен. Ступайте, маркиза, и молитесь Пречистой Деве, чтобы Она сберегла в этом бою того из них, кто вам на самом деле дороже. Пожалуй, с Богоматерью вы будете в этом случае честнее, чем со мной. Маргарет могла бы рухнуть на колени перед троном и дать волю душившим ее слезам. Не гордость и не злость мешали ей сделать это – лишь безжалостное и отчетливое понимание, что любые дальнейшие попытки разжалобить королеву окажутся бесплодными. Невозможно было выиграть на чужом поле, где исход партии предрешен заранее. Изабелла не желала ей зла, не намеревалась карать или мучить – просто без усилий смела ее с дороги, не видя в ней никакого препятствия своим планам. Морелла, сын принца Вианского, мог помешать королеве, англичанин Брум имел шанс убить Мореллу в поединке. Все прочее, сколь бы занятным и трогательным оно ни было для Изабеллы, значения не имело ровным счетом никакого. Самообладание покинуло уходившую из зала Правосудия Маргарет ровно на секунду. Не подвело прежде, накрепко возвратилось потом – но испарилось в тот миг, когда в последний раз пересеклись взгляды королевы и маркизы. В это мгновение на помертвевшем лице Маргарет не дрогнула ни единая черта, но черные глаза ее были живыми – и горели пронизывающей, испепеляющей ненавистью. Такой, которую никто и никогда не знал в ней, и меньше всех – она сама, чей взгляд проклинал без слов и обвинял без права на прощение. Изабелла Кастильская не забыла этот взгляд. Огромный и древний амфитеатр на Пласа дель Торос был переполнен народом. Двенадцать с лишним тысяч человек заполонили его каменные ярусы, что возвышались над просторной ареной, где некогда проливали кровь римские гладиаторы и пойманные на потеху толпе хищные звери. Белый песок и теперь постоянно окрашивался алым – здесь происходили бои быков, и здесь же должны были сразиться насмерть люди, чей грядущий поединок взбудоражил всю Севилью. Королевская ложа располагалась как раз против центра арены, над главным входом. Изабелла и Фердинанд уже восседали там в окружении своих приближенных. Чуть позади между королем и королевой виднелась прямая и неподвижная фигура молодой женщины в роскошном ярко-алом платье, на котором под лучами солнца вспыхивали вышитые золотой нитью узоры. Черные кудри дамы были укрыты полупрозрачной вуалью, и шевелилась от легкого дуновения ветра лишь эта невесомая ткань. Сама Инесса походила теперь на каменную статую, обреченно замершая на почетном месте словно у позорного столба. Расстояние было слишком велико, и Маргарет не могла отчетливо разобрать черты лица испанки. Молодую маркизу проводили в изукрашенную беседку на противоположной стороне амфитеатра, где была ее свита - и где полагалось находиться даме, за честь которой станут сражаться рыцари. Если бы все шло своим чередом, то здесь сидела бы великолепная Инесса, и это вокруг нее звучал бы рокот любопытных и предвкушающих голосов, и к ней были бы прикованы все азартно поблескивающие глаза. Маргарет же была бы напротив – там, за спиной у августейшей четы, как высокородная гостья, удостоенная столь высокой милости. Вот только Изабелла не забыла прощальный взгляд Маргарет. И весьма осмотрительно не желала, чтобы в роковой миг поединка эта женщина находилась прямо у нее за спиной. Грохот труб огласил арену, замелькали золотые наряды герольдов, а вслед за ними на залитое солнцем поле боя выехал маркиз Морелла в сопровождении двоих оруженосцев. Могучий андалузский конь вороной масти, казалось, без усилий нес на себе вооруженного всадника в черных доспехах. Эта картина была величественной и грозной: атласная шкура скакуна блестела при каждом движении сильных мышц, вороненая броня рыцаря сверкала, на шлеме его покачивались черные перья, а на алом щите раскинул крылья коронованный орел. Оказавшись в центре арены, Морелла продемонстрировал свое искусство наездника: конь его, чутко отзываясь на приказ, взвился на дыбы, рассекая воздух ударами копыт. Жеребец, точно геральдический лев, балансировал на задних ногах, переступая ими – и уверенно державшийся в седле испанец сделал небольшой круг, приветственным жестом отсалютовав зрителям копьем. Толпа рукоплескала, криками восторга встречая своего чемпиона, который двинулся к северному краю арены в ожидании противника. В этом блистательном и непоколебимом воине, в его спокойных отточенных движениях нельзя было угадать той горечи и скорби, о которых знала одна только Маргарет. Шлем скрывал теперь лицо Мореллы ото всех, но перед глазами его жены оно стояло, как наяву – как было в миг их прощания. Не величавого и сдержанного расставания на глазах у многих – нет, раньше, когда еще возможно было остаться наедине, и когда Маргарет обнимала мужа со всей нежностью и силой своих дрожащих рук. Невозможно было желать ему победы – и смерти Питеру, родному и верному с детских лет. И нельзя было просить его щадить Питера – и тогда наверняка погибнуть от умелого удара англичанина. То единственное, что еще могла сказать Маргарет, она прошептала Морелле перед последним поцелуем, позволяя словам излиться вместо слез – вернись живым, вернись, я не могу потерять тебя!.. Трубы взревели снова, и в центр песчаного поля въехал на белом коне Питер Брум в светлых чеканных латах и с белоснежным плюмажем на шлеме. Высокий и суровый, он выглядел так, словно всю жизнь провел в рыцарских сражениях, и трудно было догадаться, что дорогие доспехи и лошадь были для него внове. Все это подарила английскому чемпиону королева Изабелла, и по ее же воле для Питера изготовили щит с пикирующим золотым соколом на белом фоне. В ином месте и в иное время Маргарет была бы восхищена превращением кузена в гордого и признанного рыцаря, но сейчас ее сердце было пронзено тысячами незримых игл – страхов, предчувствий, воспоминаний. Белый всадник на белом коне. Страшный вестник, примета неисцелимого горя. Мавританская принцесса верила в это всю свою жизнь – и всякий раз хоронила любимых людей… Господи, не допусти! Не допусти! На сей раз трибуны молчали, не спеша наделять своей любовью чужестранца. Но в этом молчании сквозило безмолвное уважение к Бруму, спокойно проскакавшему круг и почтительно воздевшему свое копье перед королевской ложей. После третьего зова труб оба рыцаря двинулись навстречу друг другу и остановились, ожидая воли короля и королевы. От имени короля главный герольд зычным голосом возвестил об условиях поединка – как им двоим, так и всем, кто собрался в этот день на Пласа дель Торос. - … И поединок будет продолжаться до смертельного исхода, если их королевские величества не пожелают прекратить его раньше. Рыцари будут биться до конца, конные или пешие, копьями, мечами или кинжалами… Маргарет отчетливо представляла себя там, на противоположной стороне амфитеатра, на месте Инессы. И будь так, она с болью надеялась, что если бы увидела Питера бездыханным на песке, то смогла бы не закричать, не зарыдать в голос и не согнуться пополам, сломленная и убитая этой потерей… - … Но сломанное оружие не может быть заменено, равно как и кони, и доспехи. Победителя с почетом проводят с поля боя, и ему разрешено будет уехать, куда он пожелает, в королевстве или за его пределы без всякого обвинения. Тело побежденного будет отдано его друзьям для похорон, также с подобающими почестями… Если же Морелла рухнул бы наземь и остался мертвым под палящими лучами севильского солнца – Маргарет знала, что не стала бы кричать или заливаться слезами, окажись она допущена в беседку их величеств. Она была бы на ногах в тот же миг – и, выхватив спрятанный на груди кинжал, всадила бы его по рукоять в самое сердце королевы Изабеллы. После этого молодой маркизе не стало бы дела ни до чего на свете – и скорая смерть могла стать ей только избавлением, не карой. Так могло быть. И не было лишь потому, что на свое счастье королева Испании не забыла тот короткий и поистине страшный взгляд. - … От имени сэра Питера Брума, рыцаря ордена Сант-Яго, вызывается на смертельный бой благородный маркиз Морелла. Поскольку названный маркиз нанес урон чести донны Инессы де Сильвейра, а также оскорбил самого сэра Питера Брума, вот знак того, что поединок обязан состояться в защиту доброго имени означенной дамы и ради Божьего суда, что справедливо завершит ваш спор! Перчатка Брума полетела на арену из рук герольда. Подцепив ее стальным концом копья, Морелла перебросил ее через плечо, принимая брошенный вызов. Забрала обоих рыцарей были теперь опущены, оруженосцы отступили от них, в последний раз проверив их доспехи и сбрую. Черного и белого коня повели под уздцы к противоположным краям арены, где всадники и замерли, изготовившись к смертоносному рывку навстречу друг другу. Подобрав поводья, они наклонились над гривами лошадей, прикрылись щитами и подняли копья, выставив их вперед. И грянула труба – в повисшей над ареной тишине, что сменилась неистовым перестуком бешено бьющих в землю копыт. Кони летели с сокрушительной скоростью, и казалось невозможным, чтобы после такого столкновения уцелел хоть кто-то. Одновременный удар копьями в щиты, однако, не нанес урона ни одному из рыцарей: оба пошатнулись, но выдержали, и разминулись в центре поля, не оставив противнику ран. Домчавшись до трибун, лошади были пойманы за поводья, развернуты, и по новому сигналу всадники ринулись в бой. Треск разлетевшегося в щепки копья Брума раздался единовременно с металлическим звоном и скрежетом: острие копья Мореллы угодило англичанину в забрало и застряло там. Чудовищная сила удара заставила оглушенного Питера не только покачнуться в седле, но и прогнуться назад, едва не теряя стремена. До его падения оставался какой-то миг, когда лопнули кожаные завязки шлема – и маркиз проскакал мимо со шлемом на конце копья, а Питер вцепился в седло и невообразимым усилием выпрямился, не сброшенный, но безоружный. - Падает! Сокола сейчас проткнут! – выкрики с трибун, разноголосые и нестройные, становились все единодушнее. – Орел побеждает! Орел! - Меч вытаскивай! Питер, меч! – заорал кто-то слева на английском, и еще несколько голосов подхватили этот призыв. Маргарет могла бы поклясться, что слышит капитана Смита, но обернуться туда не имела сил. Всем своим существом она была устремлена на арену, где вновь галопом сходились рыцари, сумевшие повернуть своих разогнавшихся лошадей. Дальнейшее произошло слишком быстро, чтобы успеть что-либо разобрать: удар щита Брума отвел от его лица копье Мореллы, а затем всадники словно врезались друг в друга – испанца будто неведомой силой сорвало с седла, приковав к англичанину, и черный конь унесся прочь без седока. - О Боже мой! – Маргарет не смогла сдержать вскрика, когда осознала, что это Питер ухитрился вцепиться в д’Агвилара, сдернув его с лошади. Испанец выронил копье, но зато успел ухватиться за противника в ответ, и теперь бешено сопротивлялся ему, как опутанная сетью пантера. Белый конь заметался в панике под двойной ношей и мучительно ржал от страха, не чуя хозяйской руки на поводьях, но слыша лязг доспехов и чувствуя раскачивающуюся рывками тяжесть на своей спине. Он закружился на месте, ошалевший от ужаса, и резко метнулся в сторону, сбрасывая обоих дуэлянтов на песок и мчась дальше. С размаху ударившись о землю, рыцари оказались отброшены друг от друга, и какое-то время лежали оглушенными – но не успели еще оруженосцы поспешить к ним, как оба зашевелились, поднимаясь из улегшегося было облака песчаной пыли. Краем глаза Маргарет видела вдали Инессу, склонившуюся вперед в своем кресле и обхватившую себя руками, наверняка до боли, до синяков на нежных плечах. - Невредимы, смотрите, смотрите! В бой! Орел! Испания и орел! Отскочив друг от друга, и обнажив клинки, Брум и Морелла лишь несколько секунд напряженно выжидали, прежде чем броситься в яростную схватку. Их мечи сверкали с убийственной скоростью молний. Выпад Питера мог обезглавить испанца, но тот нырнул под этот взмах, и лишь черные перья с его шлема оказались срезаны и полетели под ноги бойцам. Этой оплошностью противника Морелла воспользовался сполна: обрушив на англичанина череду просвистевших в воздухе ударов, он выбил у того из руки расколотый щит, а затем наискось полоснул его по плечу. Брум едва не оступился, белые доспехи его окрасились кровью, но в следующий миг он ушел из-под удара – и сам с яростным криком взмахнул мечом над головой Мореллы, опуская на него клинок со страшной силой. - Сокол нападает! – взвыли сотни голосов, перемешавшись затем в азартном и лихорадочном несогласии. – Орел! Орел! Сокол! Это безумие, эта вакханалия трибун полосовала душу Маргарет заживо. Она буквально видела то, о чем кричали севильцы: двух могучих, прекрасных хищных птиц, что катаются по земле и рвут друг друга когтями и клювами. Калечат свои крылья, отнимают друг у друга небо и волю, и саму жизнь – на потеху толпе, на радость зловеще спокойным голубым глазам… Вот и щит Мореллы оказался на земле, расщеплен и втоптан в пыль. Поодаль валялся разрубленный черный шлем, последним чудом и прочностью толедской стали сумевший сберечь своего владельца от гибели. Испанец и Питер рубились в открытую, защищенные лишь проломленными, окровавленными латами – оба истерзанные, оба стойкие и в отчаянии не оставляющие друг другу надежды на спасение. Их силы иссякали, выпады становились все опаснее, не встречая преграды и оставляя глубокие раны. Брызги крови летели на белый песок, пятная его и утекая вглубь, словно скрываясь в бездне под морской пеной. И Маргарет не ответила бы ни себе, ни Спасителю, что стало с ней в тот миг. Откуда пришло, налетело, нахлынуло – но прежде было затишье, точно короткий отлив перед взвившимся ввысь девятым валом. На какую-то секунду исчезли страх и боль, словно они уже перешли за все пороги и пределы, возможные для человеческого чувства. Перестали метаться мысли, сердце не проламывало ребра изнутри – а там, внизу, песок превращался в белые буруны волн. В те самые, что плескались когда-то у подножия скал близ Дувра. И были отвесные утесы и светлый шпиль скромной английской церкви – и девочка, черноглазая девочка, что стояла у обрыва и старалась осмелиться на полет… В следующий миг она летела. Сорвавшись с кресла в бледно-бирюзовом вихре шелка, Маргарет одним прыжком оказалась у перил своей пышной беседки. Кто-то из служанок взвизгнул у нее за спиной, что-то грохнуло о деревянный настил, но тянулись ли к ней предостерегающие руки – она не видела. Рывком подобрав подол платья, она перемахнула через поручень на узкий край каменного парапета, что нависал над ареной. Под ее ногами был десятифутовый провал, и не было ни секунды на то, чтобы оглянуться или медлить. И Маргарет, дочь Кастелла, никогда не прыгавшая с приморских скал, метнулась вперед. Она прочертила воздух – струящийся зеленовато-голубой шелк, каскад вспыхнувших огнем каштановых волос, трепещущая ткань вуали, - и прежде, чем кто-либо опомнился, оказалась внизу. Как бросившаяся с ветки лесная кошка, она устояла, когда земля встретила ее мощным ударом по ногам – покачнулась, взмахнув руками, но устояла. Мелкий песок клубился под ее туфлями и не успел осесть – она уже бежала, как только хватало ей сил, как не доводилось ей никогда в жизни. Бежала через арену на глазах у ошеломленно затихшей толпы, придерживая вышитые серебром юбки и не сводя глаз с двух схлестнувшихся впереди фигур в доспехах. Где-то вдали слышалось лошадиное ржание, чьи-то редкие изумленные возгласы – и все ближе становился звон металла о металл, хриплое рычание сквозь стиснутые зубы, лязг и скрежет безжалостной схватки. - Стойте! Легкие Маргарет горели огнем, и мало было надежды, что задыхающийся крик ее донесется до осатаневших в бою Мореллы и Брума. И даже при том, что шлемы были сорваны с обоих, испанец и англичанин сейчас видели только друг друга – иначе кто-то из них уже попрощался бы с жизнью. Верить в то, что они способны заметить летящую к ним женщину, было бы не просто наивностью – безумием. И Маргарет не верила. Лишь мчалась вперед, не замедляясь, не оставляя себе шанса на спасительную остановку. Мечи скрестились в нескольких футах перед ней, высекая искры своими выщербленными лезвиями, и рыцари снова оказались отброшены друг от друга - на пару шагов, не больше. Глаза Маргарет были широко распахнуты, горящие, отчаянные, когда она бросилась между ними под свист вновь занесенных для удара клинков. Боли не было. Что-то горячо и наотмашь впечаталось ей в лицо тонкой жгучей полосой – второй такой росчерк наискось пересек ее грудь. Оглушительный вопль сотряс древний амфитеатр: двенадцать тысяч человек вскрикнули, как один. В ту секунду невозможно было понять – жива она, мертва ли, рухнуло ли небо на землю от этого воя, погребло ли под собой Севилью со всеми свидетелями этой трагедии и ее безумного финала. А затем Маргарет резко и хрипло вдохнула – полной грудью, часто и рвано вздымавшейся от бега. И боль все еще не приходила. По обеим сторонам от нее Морелла и Брум застыли, как мраморные изваяния. Их мечи повисли в воздухе, отведенные в последний момент, стиснутые в окровавленных ладонях уже не для убийства – для того, чтобы остановить смерть на полпути. Видя на своей груди багровую борозду, Маргарет беззвучно притронулась пальцами сначала к ней, затем к щеке, по которой сочились вниз густые горячие подтеки. То была кровь – кровь Карлоса, кровь Питера, обильно стекавшая по продольным ложбинкам на мечах. Клинки просвистели в каком-то дюйме от молодой женщины, и алые струи сорвались с них, красноречиво отметив, где именно острая сталь могла рассечь ее тело. На подушечках своих пальцев Маргарет видела гранатовые капли – бесценные, священные, жизненный сок любимых ею людей. Это осознание продирало ледяными когтями по спине – и возвращало ей захлебнувшийся было голос. - Кто продолжит бой, пусть сначала убьет меня! – выкрикнула она на своем чистом отчетливом испанском. В повисшей тишине ее восклицание донеслось и до верхних трибун – для замерших рыцарей же оно было подобно удару колокола. Тяжело дыша, как два сцепившихся и едва разомкнувших свою хватку зверя, они сейчас походили друг на друга вопреки всем своим различиям: под смазанными брызгами крови их раскрасневшиеся в бою лица стремительно бледнели, искаженные ужасом. Потрясенные глаза Мореллы теперь были полны невыразимого страха при виде отметин, краснеющих на коже Маргарет и на ее одежде, едва не превратившихся в смертельные раны. Руки Питера дрожали, заставляя подрагивать в воздухе и лезвие длинного клинка. Взгляд его походил на ошарашенный и вместе с тем прояснившийся взор резко разбуженного человека – наконец-то очнувшегося от морока и возвращенного в явь. И для Маргарет та минута была похожа на спасительную зарю после ночи кошмарных сновидений. Она видела, как медленно и одновременно опускаются вниз обагренные мечи. Как упираются в песок их острия, как выпрямляются оба измотанных схваткой бойца, теряя прежнюю готовность к атаке в любую секунду. Каждый из них видел теперь свой собственный запоздалый испуг на лице врага. Каждый понимал сейчас, что никакая месть и справедливость, ничья гордость и честь не стоят этих двух алеющих полос на нежном лице, на прикрывающем тело тонком шелке. Ничто на свете не могло этого стоить. На древней арене Пласа дель Торос больше не было хищных птиц, готовых заклевать друг друга насмерть. Здесь стояли два человека, для которых жизнь Маргарет была свята превыше всего иного. Замерев возле нее, как верные часовые, они читали это в чертах друг друга - и бешеная ненависть медленно гасла в расширенных от потрясения серых и черных глазах. И каждый зрячий человек в амфитеатре, как бы высоко он ни забрался на дальний ярус трибун, мог увидеть истину по их недвижным силуэтам, облеченным сталью. Сражение испанского орла с английским соколом было безошибочно и бесповоротно окончено. Завершилось в тишине, без боевого клича, без предсмертного стона - и без высочайшего на то повеления… - Остановите бой, ваше величество. Именем Господа молю вас, остановите бой! – Маргарет вскинула голову, глядя вверх, прямо на изумленно подавшегося вперед Фердинанда. Королевская ложа была как раз напротив рокового места, где замерли все трое, и король Испании отчетливо видел кровь на прекрасном лице молодой женщины. Он словно хотел сказать что-то, но был остановлен шепотом склонившейся к нему королевы. Неверие и недоброе удивление уже успели изгладиться из ее черт: Изабелла смотрела серьезно и холодно, ожидая продолжения схватки и не видя на то даже намека. Ее рука нетерпеливо дернулась, став сигналом для двоих вооруженных стражников, что стояли у арки главного входа и в растерянности ждали королевского указания. Они шагнули было из-под сени каменного свода, чтобы вывести с арены нарушительницу турнирных правил – но словно споткнулись о невидимый порог и шарахнулись назад в ту же минуту. И немудрено – разом, как по команде, Морелла и Брум повернулись к ним, и свирепые взгляды обоих рыцарей сопровождались угрожающим взмахом занесенных наизготовку клинков. Кровь в их жилах все еще кипела: распаленные и разозленные лютой дракой, они одним своим видом красноречиво давали понять, сколь несладко придется первому, кто рискнет приблизиться. Самоубийц среди испанской стражи не было. Ни один человек из наблюдавших за поединком не горел желанием подойти сейчас к Маргарет, не говоря уже о том, чтобы насильно вести ее куда-то. По ближним рядам прокатился смех зрителей, которым были видны ретировавшиеся солдаты, но большая часть толпы напряженно наблюдала за развернувшимся перед ними спектаклем. Ничего подобного никогда еще не было видано в Испании. Никогда не звучал с арены женский голос – так смело, так бестрепетно и ясно. - Ваше величество, только в вашей власти прервать поединок. Умоляю, сделайте это или дайте мне умереть прежде мужа или брата. Мне нет жизни, если один из них должен пасть от рук второго! – взглядом, полным решимости, она обвела трибуны, где причудливой мозаикой перемешались сотни живых лиц. - Я зову в свидетели всю Севилью – они сражались отважно, их смелость и доблесть видел каждый, так не дайте же гибнуть лучшим из рыцарей на ваших глазах и по вашей воле! Неужели эту страшную потерю допустят на испанской земле?! В тишине, укрывшей Пласа дель Торос, можно было расслышать шелест крыльев голубя, неясным белым пятном пролетевшего высоко над амфитеатром. Многие в тот миг ждали на пределе своих душевных сил, чем же нарушится это безмолвие – и никто предугадал назревшего в нем судьбоносного звука. Пронзительный, рвущийся из наболевшей груди крик женщины прорезал небо, оглашая верхний ряд каменных трибун: - Маргарет! Стоявшая насмерть под обжигающим солнцем, неустрашимая в своем сражении с жестокой волей коронованной противницы, Маргарет не узнала голоса незнакомки – ни в тот час, ни когда-либо после него. Ей не довелось услышать, боль какой утраты стояла за этим восклицанием, кого оплакивала безвестная испанка и ради чьей памяти выкрикивала имя маркизы – как девиз, как молитву во спасение чьих-то любимых людей. Во имя того, чтобы ее собственные страдания не стали чужим уделом и не облекли другую женщину в траур. Но все это Маргарет чувствовала в исступленно звеневшем возгласе - перехватившем ей дыхание, резанувшем по глазам подступившими слезами. Ей казалось – кричит не женщина, а сама Севилья, потерявшая на своих площадях стольких драгоценных сыновей… - Маргарет! Голос капитана Смита она не спутала бы ни с чьим другим. Старый моряк, преданный друг Кастелла, сажавший ее в детстве себе на плечо и развлекавший рассказами о чудесах и опасностях своего нового плавания, был где-то здесь, среди испанской толпы. Его зычному голосу вторил еще десяток громких глоток, взревевших сразу вслед за ним: - Маргарет! Рокот океана, буйный рык штормовых валов, обрушивающихся на каменистый берег – таким был шум, набравший силу неуклонно и неостановимо. Со всех сторон неясный гул на трибунах превращался в полногласный крик, единодушный, охвативший каждый ярус и затопивший площадь. Ошеломленной, отчаянной в своем порыве Маргарет казалось, что она стоит в полосе прибоя - но неведомой доброй волей буря не сбивает ее с ног, и волны лишь пенятся вокруг, превращая мир в сине-белое марево. Эта стихия, эта неуправляемая сила была с ней и за нее. Она не отводила взгляд от королевской четы – а за спиной у нее, дочери еврея, была вся столица католической Испании, и в устах севильцев ее имя означало - Deus lo vult, не меньше. - Маргарет! Маргарет! Изабелла сжала губы, как закусившая удила кобылица, от благочестивой кротости в ее голубых глазах не осталось и следа. Не раз и не два на этой площади зрители единогласно кричали имя победителя, и теперь невероятное творилось на старинной арене: молодую маркизу звали они чемпионом поединка. Лицо Маргарет, обращенное к королеве, не было маской ненависти и гнева – забрызганное кровью, залитое румянцем от стремительного бега, оно было ликом Афины у троянских стен. В ее чертах читалась пламенная воля человека, который только что ринулся на смерть – и заставил смерть отступить. А ее саму заставить отступить уже не вышло бы – разве что убить на месте. Как нельзя было и принудить вновь схватиться Мореллу и Брума, оставшихся возле Маргарет, самых яростных и упорных ее стражей. Никакой другой королевы над ними в тот час не существовало, и ничей приказ не заглушил бы для них ее слов. - Маргарет! Вскинув в воздух ладонь, Изабелла Кастильская угасила рев толпы, приковав к себе всеобщее внимание – как привыкла она, и как все еще была властна сделать. Она заговорила, громко и твердо, и в ее тоне угадывалось сдержанное негодование: - Донья Маргарет, ваше неслыханное безрассудство – это бесстыдное себялюбие и ничто иное. Ради себя вы губите честь другой женщины, благородной донны Инессы, и подобная дерзость еще никогда… Но договорить она не успела. Алый бархат огненной вспышкой метнулся перед ней, точно флаг тореадора, заставляя ее осечься от неожиданности. Стремительным рывком Инесса оказалась перед королевской четой и рухнула на колени, обращаясь к Фердинанду с отчаянным восклицанием: - Остановите бой, ваше величество! Остановите этот кровавый ад! На сей раз изумленный вздох не только пронесся над трибунами, но и замер на губах пойманной на арене троицы. Король в замешательстве смотрел на испанку, которая продолжала свою страстную мольбу: - Эта дуэль не должна была случиться вовсе! Не продолжайте ее моим именем, не допустите этого, ваше величество! Клянусь вам, что нет страшнее пятна для моей чести, чем кровь одного из них… - Вы заблуждаетесь, донна Инесса, - холодная строгость голоса Изабеллы успешно скрывала истинные чувства королевы. – Если ваш защитник не одержал победу, то ваше доброе имя превратится в грязные обрывки прежнего достоинства. Вы станете опороченной, обесчещенной женщиной не только в пересудах света – в глазах всей Испании. Опомнитесь же, сеньорита де Сильвейра, пока еще не поздно. Маргарет не могла услышать ответ, не выкрикнутый, а только произнесенный Инессой. Лишь позже она узнала, что на самом деле прозвучало тогда в королевской ложе – и окончательно преломило прежний ход событий. - Я сделала именно это, ваше величество. Я опомнилась, пока не стало поздно, - подняв голову с оледеневшей ироничной полуулыбкой, Инесса глядела на королеву, как еретичка, нашедшая в себе силы рассмеяться за пару шагов до костра. – Пусть меня позорят и бесчестят: я стою того. Я не заслужила иного, если позволила, чтобы моим именем прикрывали политическое убийство. Это не донеслось до толпы, но самые доверенные приближенные, допущенные в ложу, слышали все. В мучительной тишине Изабелла оцепенела в своем роскошном кресле, как изготовившаяся к обороне ядовитая змея. Должен был разразиться гром – но помрачневший, резко выпрямившийся Фердинанд предупредил этот удар, не дав ему обрушиться ни на кого. Так долго выжидавший, шаг за шагом уступавший чужой воле, король словно разом забыл свою прежнюю гибкость – которая теперь стала бы признанием в безволии и в правдивости брошенного обвинения. - На моих глазах подобного убийства не свершалось прежде и не может свершиться впредь, ничьим именем, - жестко произнес он. Ладони его, однако, осторожно легли на плечи Инессы, которую Фердинанд поднял с колен, вверяя ее придворным дамам. Король встал во весь рост, простер руку - и теперь в его речь лихорадочно вслушивалась вся площадь. - Мы назначили этот поединок, объявив его справедливейшим из всех испытаний, Божьим судом. И то, что мы видели, трудно объяснить иначе, чем Божьим чудом. Вы остались невредимы под ударами мечей, маркиза Морелла, и Господь не сберег бы вас, если бы вы не рисковали собой за правое дело. А посему мы объявляем нашу волю, - он повысил голос, властно и уверенно, не оставляя места для возражений. – Маркиз Морелла, сэр Брум, ваш поединок завершен приказом короля и королевы Испании. Вы отстояли ваши добрые имена, ваша доблесть не будет подвергнута сомнению: этот турнир доказал, что оба вы по достоинству носите рыцарские шпоры. Ваш спор окончен, и примирение это не нанесет урона вашей чести: так решил не земной суд, но сам Господь. Любой, кто усомнится в этом, будет предан позору как клеветник и лжец. Объявите об этом, герольды! Раскатистый зов трубы и громогласная речь герольда, овации с трибун, бурное ликование толпы – все это доносилось до Маргарет словно через толщу воды или стеклянный заслон. К ним спешили оруженосцы, видя, что после королевского решения рыцари опустили клинки – и казалось, что эти мечи потяжелели в руках изнуренных, истекающих кровью бойцов. Маргарет уже была возле д’Агвилара, ее пальцы прильнули к его ладони в тяжелой латной перчатке. Слов не было у всех троих – переводивших дыхание и понимавших, что они вернулись в мир живых с того света. Взгляды испанца и англичанина встретились снова, и после нескольких секунд тишины Питер слегка кивнул, отступая назад и присоединяясь к своим оруженосцам. Морелла склонил окровавленную голову в ответ, подавшись в противоположную сторону. Они с Маргарет шли к главной арке, в то время как Брум двинулся ко вторым воротам, из которых выехал на арену. Никто из них не красовался перед зрителями на коне, как полагалось победителю – д’Агвилар не покинул бы жену в такой момент, а Питер по справедливости не стал бы принимать эту почесть. И тем не менее, пеших рыцарей толпа провожала рукоплесканием – таким оживленным и пылким, что никакое прежнее кровопролитие, никакая захватывающая дух трагедия не встречала еще подобного воодушевления. Огромные врата отбрасывали спасительную тень, наконец-то укрывая их от солнечного жара и от многотысячных глаз. Лишь здесь Маргарет позволила себе не сдерживать больше ту дрожь, что едва не колотила ее все это время. Она прильнула к Морелле, даже не осознавая, что за шепот рвется с ее губ: - Живые… Господи, победили… - Ты ее победила, - прошептал в ответ испанец, склонившись к ней, не давая эху подхватить эти слова и унести под каменный свод. – Это не мы… сегодня ты – чемпион Севильи… Он хотел сказать еще что-то, но внезапно пошатнулся, мучительно бледнея, и взгляд его помутнел от боли. Морелла, державшийся на арене прямо и уверенно, словно только что вышел в бой со свежими силами, окончательно истратил на свою браваду остатки этих сил. Израненный и обескровленный, он рухнул бы без сомнения – но с удвоенной испугом силой Маргарет уже вцепилась в него, подставив свое плечо. Держала так, будто не чувствовала тяжести доспеха и хрупкости своих рук, и могла удержать вечность - пока к ним уже бежали замешкавшиеся позади оруженосцы. - Vox populi vox Dei, как бы ни была королям ненавистна эта истина. Латиняне не были остолопами, смею вам напомнить! – пожилой сухощавый сеньор изрек это, подняв палец вверх, словно кто-то из присутствующих намеревался спорить с ним. Склянка со спиртом, зажатая во второй его руке, мелодично звякнула, очутившись на невысокой столешнице. – Нет, не были, и сегодня многие лицезрели, что глас народа – глас Божий. Его величество лишь облек эту максиму подходящими к случаю словами, хвала его дальновидности. - Уж чем-чем, а отсутствием дальновидности Фердинанд никогда не страдал, - Морелла усмехнулся было, но тут же скривился от боли в ушибленной груди. – Иначе он не задержался бы там, где пребывает сейчас. Вы-то могли полюбоваться на его дальновидность, сеньор Серрано, особенно в молчании до последнего… - А вы, молодой человек, могли бы перенять эту черту у своего дяди. Быть может, это вернуло бы спокойствие на прелестное личико вашей дамы… да, сеньора, вот эту иглу, пожалуйста, - он обернулся к Маргарет, протянувшей ему один из открытых плоских ящичков с медицинскими инструментами. Взяв устрашающего вида кривую иголку, деловитый полуседой испанец зажал ее небольшими щипцами и принялся прокаливать на свече. Выглядело это жутковатым подобием подготовки к инквизиторскому допросу, но по счастью, дело обстояло как раз наоборот – раненым маркизом занялся не фанатик, а целитель. И к своему огромному облегчению Маргарет уже видела, что этот самый целитель был лучшим из возможных. Сеньор Серрано, в своей наставительной и слегка ворчливой манере припоминавший им латынь, знал свое дело, и говорливость не мешала ему орудовать инструментами и снадобьями. Личный врач Фердинанда Арагонского, и оттого один из влиятельнейших людей Севильи, он мог спокойно называть горделивого гранда «молодым человеком» еще и потому, что был знаком и дружен с Мореллой с давних пор. И находясь в королевской ложе во время турнира, он превосходно видел бой с первой до последней минуты – поэтому хоть и разразился ехидной тирадой в адрес не желавшей отходить от мужа Маргарет, но не стал настаивать на ее уходе. Смерив взглядом решительную маркизу в окровавленном наряде, он, пусть и не без фырканья, согласился на ее помощь. Теперь раздетый до пояса Морелла полулежал на кровати, раны его были промыты и обработаны, а шелковая нить и каленая игла подготовлены для их зашивания. - Сейчас молчать его величество никак бы не смог, - продолжал рассуждать Серрано под тихое шипение Мореллы от вонзающейся под кожу иглы. Выдержки маркиза, впрочем, вполне хватало на то, чтобы держаться совершенно неподвижно и не помешать врачу. – После того, что заявила эта бедная девочка? Такие обвинения редко звучат при дворе, но если уж оно грянет, то прямо как молния в крышу особняка. Пожар, господа, натуральнейший пожар! И притворяться, что ничего не было – глупая затея, если уже потянуло дымом. Да-с, сеньора, и смочите ткань еще немного спиртом… - И как, вы полагаете, король станет тушить этот пожар? – поинтересовалась Маргарет с долей волнения, передавая ему проспиртованную полосу чистой льняной ткани. Серрано укрыл многозначительную усмешку под седеющими усами, прежде чем отозваться ей: - Однозначно и самым явным образом: ни о каком убийстве речи не шло, не идет и не будет идти. Благородного маркиза после боя поручают заботам королевского врача, а этому самому врачу намекают, что если здоровье благородного маркиза хоть немного пошатнется после всего этого балагана, то полетят головы. О, теперь их величества предельно заинтересованы в том, чтобы вы, дон Карлос, уцелели. К вам не то что убийцу не подошлют – скорее, охрану приставят. Пожалуй, вы можете пешком и без оружия обойти весь город в ночи, и на вас ни царапинки не останется, настолько несвоевременна была бы сейчас ваша смерть. - В том числе для Изабеллы? - Особенно, дражайшая маркиза, особенно для Изабеллы! – врач слегка выпрямился, критически оглядывая шов на плече д’Агвилара. – Тут уже не до игр: ей сейчас важнее всего доказать, что слова вашей Инессы – речи безумной, пустой и нелепый навет. Вы с сеньоритой де Сильвейра неплохо спутали карты ее величеству. А ведь казалось бы – смерть в честном поединке на глазах у всего города, что может вызвать меньше подозрений? Признаться, донья Маргарет, я и не верил, что кто-то может помешать этой гибельной комбинации. И если бы я не стоял так близко к их величествам, я и сам бы кричал ваше имя до хрипоты вместе со всеми. - Но не будь вы там, вы и не сумели бы рассказать нам о словах Инессы, - слегка сдавленным от боли голосом добавил Морелла. – До сих пор не могу поверить, на что она отважилась… И я по гроб жизни ваш должник, сеньор Серрано, за то, что вы ее оттуда вывели. - Не торопитесь в гроб, вот и оплатите свой долг, - заявил врач, помогая ему приподняться. Маргарет поддерживала мужа, пока тому бинтовали неглубоко рассеченную грудь и осматривали ушибы на спине, пострадавшей от падения с коня вместе с Брумом. – Если бы не я, ее другие бы вывели, кое-кто похуже... Ваш дядя прекрасно понимает, что кого-то таки придется отдать на заклание, и жертвенной ланью станет эта несчастная девушка. Даже суда за клевету не будет, боюсь я теперь. Не доживет она ни до какого суда, - он горько покачал головой, и Маргарет невольно вздрогнула от страшного смысла этих слов. - Ей бежать нужно было… - вздохнула она с глухой тоской. – Подальше от Алькасара и от королевы, сразу после турнира… - Я ей то же самое втолковать пытался. Но нет, не убедил, - доктор сокрушенно пожал плечами. – Смеется, а на глазах чуть ли не слезы. Говорит, мол, Изабелла меня теперь где угодно достанет, зря бегать смысла нет, да и жизнь мне не дорога. К Бруму этому рвалась, и хоть трава ей не расти… - У нее трава всегда росла, - невпопад пробормотала Маргарет, с какой-то внезапной печальной отчетливостью вспомнив сад Инессы, полный лекарственных трав и соцветий. Морелла понял ее: в черных глазах испанца отразилась та же грусть и тревога. - Они с Брумом здесь? – изможденное долгой болью лицо маркиза понемногу все же прояснялось: осторожные действия врача постепенно облегчали его страдания. – Его тоже вверили вашим опытным рукам, как я понимаю? - Чуть менее опытным: мой ученик сейчас латает этого твердолобого англичанина. И ваша донна Инесса там при деле, раз она умеет врачевать. Вы его, кажется, знатно потрепали, но что касается его выздоровления, тут я никаких сомнений не имею. Он еще наделает шума и беспокойства в этой жизни, помяните мое слово, - саркастично добавил Серрано, забирая из рук Маргарет новую полосу бинта и накладывая Морелле последнюю плотную повязку. Скрип петель тяжелой двери отвлек его и заставил поднять голову. Обернувшись, пожилой сеньор с удивлением наблюдал, как двое охранников пропустили внутрь женщину в плаще и непрозрачном, почти монашеском платке. В руках у незнакомки был флакон с каким-то снадобьем и свернутый исписанный пергамент: то и другое она положила на стол к возрастающему недовольству врача. - Что еще такое? Вы от кого, сударыня, и что вы тут принесли? Я, кажется, просил, чтобы мне не мешали, пока я не покинул пациента! - Я не помешаю, сеньор доктор. Я не столь неблагодарна, чтобы так подвести того, кто меня выручил, - тихий, почти бесцветный голос Инессы донесся из-под плотной ткани покрывала. – А это – ерунда, первое, что попалось под руку. Иначе у стражи возникли бы подозрения… Ее точеная кисть устало отбросила завесу, и Маргарет со смесью облегчения и горя увидела лицо молодой испанки, на чью красоту легла печать обреченности и упадка сил. Лишь теперь маркиза могла сделать то, чего желала: быстрыми шагами пересечь небольшую комнату и крепко обнять целительницу, ощущая, как та ошеломленно замирает – и затем неуверенно льнет в ответ. - Слава Богу, вы уцелели и не в плену! Я боялась, что не увижу вас… - Маргарет вскользь бросила недобрый взгляд на вновь закрытую дверь, словно опасалась, что сквозь нее вот-вот вломятся посланные королевой преследователи. – А Питер, что с ним стало? - Лекарь сказал, что все будет в порядке. Крови потеряно много, но у сэра Питера геркулесово здоровье, он оправится… - Инесса опустилась на стул, прижимаясь спиной к стене. В смягчившемся вечернем свете не сразу можно было заметить, что краска так и не вернулась на ее нежные щеки, а в глазах появился приглушенный ироничный блеск, насмешка приговоренного над самим собой. – Его уже почти закончили перевязывать. Я покинула его ненадолго, потому что не простила бы себе, если бы не увидела вас обоих. Если бы не успела попросить прощения… - Тебе просить прощения? Боже, да если бы не вы с Маргарет, дело закончилось бы кровавой баней! – от волнения Морелла резко попытался сесть на постели, но тут же вынужден был вновь опуститься на подушки с хриплым стоном. – Это я виноват, Инесса, что дошло до такого, и тебе пришлось… ох, проклятье, но нужно что-то делать! И скорее, пока Изабелла не опомнилась и не спустила гончих… - Думаю, гончие уже вынюхивают мой след, - испанка криво и безрадостно усмехнулась, приподняв край неприметного плаща, из-под которого полыхнул шитый золотом алый бархат. – И судя по тому, что в коридоре какой-то шум, они хороши в охоте на лис. Если сейчас войдут, умоляю, не вмешивайтесь, с вас и так довольно… - Нет, это с меня довольно! В конце концов, это переходит все границы! – седой врач метеором ринулся к двери и скрылся за ней. Там и в самом деле что-то предупредительно грохнуло об каменный пол, послышались сердитые голоса, к которым присоединился и надтреснутый разгоряченный голос Серрано: - Что за дьявольщину вы мне здесь устроили, молодой человек! Какое нахальство! Вы не в кабаке и не в веселом доме! Кто вам позволил ломиться сюда, когда вы сами еще лежать должны?! - Если ваша стража меня не пропустит, сеньор, я буду вынужден сам проложить себе дорогу! – голос Питера гулко отдавался в коридоре, звуча так, словно англичанин рывками выкручивался из чьей-то крепкой хватки. – Сюда вошла сеньорита, и я не уйду, пока не увижу, что с ней все в порядке! Вам придется меня убить, если добром не дадите мне пройти! - Да впустите вы его! Впустите, ради всего святого! – рявкнул Морелла, собравшись с силами и приподнявшись на локте. – Серрано, он вам тут все разнесет и сам убьется! И довольно орать, пока сюда другие люди не сбежались! - Под вашу ответственность, маркиз, и прошу заметить, я считаю это возмутительным безрассудством! – худощавый доктор вновь показался в дверном проеме, и его изящные руки метались в воздухе, как крылья рассерженной пчелы. За ним уже маячила широкоплечая фигура Брума, которого стражники неохотно и настороженно пропустили вслед за Серрано. – Никакого здравомыслия: все словно разом затеяли лишиться ума сегодня! Sancta Rosa, что за день! Питер, ввалившийся в комнату, уже не обращал внимания на негодование почтенного сеньора. Он и в самом деле потерял много крови, и теперь пошатывался при ходьбе, как неопытный матрос на корабельной палубе. Его лицо было непривычно бледно, но серые глаза смотрели ясно, и обеспокоенный взгляд их сразу же метнулся к затихшей и невредимой Инессе. Лишь после этого англичанин обернулся к полулежащему Морелле в полотняном корсете из бинтов, а затем нашел в себе силы посмотреть на Маргарет. Кровь уже была смыта с ее щеки, на которой не осталось и царапины – но в своем долгом онемении Брум невольно провел пальцами по бугристому шраму на собственном лице. Пояснять, о чем он думал, никому уже не требовалось. - Мы чуть не убили тебя, - наконец, произнес он хрипло, и голос его дрогнул. – Я чуть не убил тебя… - Дошло наконец? – устало вырвалось у Маргарет. Она не вкладывала в эти слова ни злобы, ни обвинения, и все же они отдались всплеском боли в суровых чертах Брума. Он вновь растерянно молчал, потупившись, и поднял взгляд только тогда, когда Маргарет шагнула к нему и на несколько секунд крепко сжала его мозолистую ладонь в своей. - Спасибо еще, что жив остался, - тихо сказала она с пронзительной серьезностью в черных глазах. Отпустив его руку, - удерживать ее Питер не посмел, - молодая маркиза возвратилась к мужу, помогая тому устроиться удобнее и не разбередить при этом раны. Морелла уже мог выпрямиться, но было ясно, что последствия турнира еще не один день продолжат причинять ему страдания – и пусть Маргарет не держала зла на виновника, но и забыть об этом не могла. - Инесса рассказала мне… но Боже, как я мог знать? – Питер неуверенно оперся ладонью об угол стола, и вряд ли причиной тому была только телесная слабость. – Как мог предположить, что Изабелла Кастильская, сама королева… Господи Иисусе, она ведь мне поверила, она была так убеждена в моей правоте насчет всего случившегося! Она казалась такой справедливой, и попросту в голове не укладывается… - О, в это я охотно верю, - едко отозвался Морелла с непередаваемой иронией в интонациях. – А как легко у вас уложилась в голове та акколада на суде, сэр Питер Брум? Вы не задавались вопросом, а за какие, собственно, заслуги перед Испанией вас произвели в кавалеры ордена Сант-Яго? Извините, конечно, но я сильно сомневаюсь, чтобы даже в вашей Англии было обычным делом так награждать чужеземца, который отличился лишь тем, что убил и ранил с полдюжины подданных королевства. Щеки Брума порозовели вместо обычного полнокровного румянца, глаза недобро блеснули, но ответить ему было нечего. Грубо и жестоко отрезвленный, он видел правду в словах испанца – ничем не смягченную, и оттого еще более осязаемую. - Вас использовали, Брум, цинично и неприкрыто. А вы были рады стараться, - д’Агвилар спокойно и прямо встретил его взгляд. – Она выслушала то, что вы хотели сказать, а затем сказала то, что вы хотели услышать - и вот вы уже бездумное оружие в ее руках. Вы не первый и вряд ли последний, но так легко сделать кого-то пушечным мясом… на моей памяти ей это удалось впервые. - Значит, она просто хотела убрать вас с дороги, - медленно и глухо пробормотал Питер, обведя сокрушенным взором всех присутствующих. – Значит, не было никакого похищения. И Кастелл с Бетти в панике, и я вас едва не зарубил насмерть, и Маргарет только чудом жива осталась, а за Инессой теперь охотятся и хотят убить. И все только потому, что я, треклятый идиот, оказался упрямее барана… - Примерно так, - пожал плечами Морелла, поморщившись от болезненного натяжения свежего шва. – В утешение могу сказать только то, что и я немногим вас лучше. Вся эта ересь не происходила бы с нами, если бы мне хватило ума не ругаться с Кастеллом и не пугать его почем зря, а поговорить по-человечески. Если бы я своей спесью не испортил все начисто… - И если бы я не отмалчивалась до самого побега, - вздохнула Маргарет, проведя ладонью по лбу. Прическа ее изрядно пострадала за этот бурный день, и тонкие прядки волос напоминали об этом, с завидным упорством сбиваясь ей на лицо. – Но сейчас не время искать виноватых, когда единственная невиновная среди нас в опасности. Вам надо срочно покинуть Севилью, Инесса! Вижу, что вы устали, что вам тяжко пришлось, но нужно собраться с силами и бороться. Пусть вам опасно ехать одной, и в гостиницах могут выследить… но что если вы укроетесь в Гранаде? Если мы вышлем туда отряд слуг, и вы смешаетесь с ними, и… - она осеклась, видя печальную улыбку на устах Инессы и помрачневшее после секундного оживления лицо д’Агвилара. - Вы забыли наш давний разговор, любимая. На беду, Гранада уже ни для кого не безопасна, и наш дворец больше не убежище, - неохотно и горько возразил он, и Маргарет стиснула кулаки, с досадой вспоминая причину. – Война на пороге. Женщине-христианке в осажденном городе мавров быть еще опаснее, чем врагу Изабеллы в Испании… - Донья Маргарет, прошу вас, успокойтесь, - мягко и решительно остановила Инесса новую попытку маркизы, лихорадочно пытавшейся придумать выход из этого жуткого положения. – Вы добры ко мне, и я никогда этого не забуду, но на сей раз я действительно не выпутаюсь. Это ничего, я готова ко всему, на что способна наша королева. Сколько смогу – продержусь, а затем – будь что будет… - Но так же нельзя, Инесса! – вскинувшийся от этих слов Морелла был встревожен не меньше жены. – Мы не можем просто взять и отдать тебя на растерзание, слышишь! Да, Гранада недоступна, но есть же и кроме нее места, где… - Где Изабелла Кастильская не дотянется до женщины, публично обвинившей ее? Даже если такие места и есть, мне уже не видать их, Карлос, - протянув ладонь, Инесса осторожно положила ладонь на кисть испанца, утихомиривая его. – Не надо, прошу тебя. Я же знала, на что иду, и я не жалею об этом шаге. Мне не о чем жалеть. За эти дни в Севилье я сделала все, ради чего мне еще стоило жить. Правда о смерти моего отца раскрыта, моя сестра будет отомщена. Спасены трое людей, которые мне дороже целого света. Я, всю жизнь не решавшаяся ни с кем воевать открыто, влепила такую пощечину королеве, что весь испанский двор запомнит дочь министра де Сильвейра, - она тихо рассмеялась своим серебряным звонким смехом. – Изабелла пыталась напугать меня позором и бесчестьем, да только впустую: на кону были ваши жизни. Мои долги оплачены и закрыты, мое имя втоптано в пыль… так мне ли теперь бояться смерти? - Не вам, - внезапно произнес Брум с силой, с чувством, без малейшего колебания. – Не вам, потому что вам не будет грозить смерть. К вам не прикоснутся, и ваше имя пятнать не посмеют. И вы не будете жить здесь с клеймом бесчестья, которым грозила вам эта коронованная змея. Донна Инесса, я уже подвел вас прежде, но больше не подведу и не допущу этого! Порывистым движением он пересек полкомнаты и вдруг оказался на коленях перед ошеломленно выпрямившейся в кресле испанкой. Жесткие руки Брума сжали ее ладонь с трепетом, с нежностью, его взволнованное лицо оказалось вровень с лицом девушки, на которое словно по волшебству возвращались теперь краски жизни. - Донна Инесса, я не знаю, что сказать, и как это вообще можно передать словами… - он запинался, но продолжал с усилием, яростно переламывая в труху свою вечную молчаливость. – Я последний недоумок, у которого никак не хватало смелости признать правду. Я со своей дубовой головой сломал вам все надежды на жизнь, и просить о прощении здесь бессмысленно: вряд ли подобное можно простить. И я не стою вас – никогда не стоил… и все-таки знайте, что я люблю вас, как только способен полюбить земной человек. Если я еще не опоздал, если не стал ненавистен вам, то поверьте, что с самых первых дней в Гранаде вы жили в моем сердце, как бы я ни пытался от собственного сердца сбежать. Я прошу вашей руки, благородная донна Инесса де Сильвейра. Я молю вас стать моей женой и плыть со мной в Англию, где никто не посмеет бросить тень на ваше честное имя. Даже если вы откажете мне в первом, то заклинаю, согласитесь на второе, позвольте помочь вам начать новую жизнь в новом краю, в безопасности! У меня нет ни великого богатства, ни роскошного титула, что желал бы я вам подарить – но там, за морем, вас ждет зеленая долина Дедхэма и замок, где много десятилетий обитала моя семья. Там живут мирные, честные люди, там любой может найти покой и примирение, что бы ни тяготило прежде его душу. Это тихое, прекрасное место, донна Инесса, где вас всегда будут любить и уважать. А моя любовь и уважение и так навечно ваши… Бархатистые глаза Инессы влажно блестели, алые губы чуть заметно дрожали с каждым вдохом. На сей раз у нее не было сил заговорить – но плавно поднявшись на ноги, она бережно потянула за собой и Питера. Медленно и тихо она прижалась к нему, склонив голову ему на грудь и закрыв глаза – измученная чернобурая лисица, в последний миг спасенная из капкана, недвижная от шока и боли, но доверчиво прильнувшая к осторожным рукам. Верящая, что эти неумелые и нежные объятия – не ловушка, а защита от любой западни. Милосерден Господь, и каждому испытанию назначает Он конец, думала в тот миг Маргарет, невольно ощущавшая, как на искусанных губах ее расцветает счастливая улыбка. Ту же удивленную, почти детскую радость она видела на смуглом лице Мореллы, встречаясь с ним взглядом и вместе с ним деликатно храня драгоценную тишину этого мига… - Очаровательная сцена, молодые люди, - все четверо едва не подпрыгнули от саркастичного, слегка дребезжащего голоса королевского медика, о котором напрочь успели позабыть. Сеньор Серрано покачивал головой, разглядывая их не то с одобрением, не то с любопытством, приправленным его вечным поучающим тоном. – Да-с, очаровательная, и даже неловко прерывать, но есть один весьма насущный вопрос. Вы каким образом, виноват, свою диверсантку из дворца собрались вывести? Допустим, из этого крыла выбраться я помогу, но неужели вы думаете, что Изабелла сегодня успокоится? Ей не составит труда дать страже приказ проверять каждую женщину, что покидает Алькасар. Натурально, не поможет даже мавританское покрывало, хоть с головы до ног замотайся… - Вы неисправимый пессимист, сеньор доктор, - прищурился Морелла по-кошачьи, с азартными искрами в темных глазах. – Но вы прекрасны тем, что очень точно называете проблему, прямо-таки диагноз положению ставите. А где диагноз, там и лечение! У меня, кажется, есть план, а мавританские платки тут и в самом деле не понадобятся. Нам, господа, совсем иного рода материя нужна…

***

Спешный отъезд сэра Питера Брума, столь блистательно сражавшегося на Пласа дель Торос, вызвал немалое удивление королевской четы. Рыцарь ордена Сант-Яго, показавший себя упорным и непревзойденным бойцом, мог бы снискать в Испании почет и славу, останься он на королевской службе. Учтивый отказ Брума, однако, был твердым и бесповоротным. Англичанин со всем почтением объяснил их величествам, что в родной стране у него есть обязательства и люди, которым слишком трудно придется без него. А кроме того, сам он слишком много перестрадал в Испании, чтобы прижиться на этой земле, даже несмотря на дарованную ему августейшую милость. На этой прощальной аудиенции присутствовала и Маргарет, сопровождавшая в тот день своего кузена, с которым готовилась попрощаться на долгие годы. Огорчение ясно читалось на ее прелестном лице, но держалась она спокойно и от души благодарила короля и королеву за проявленную к Питеру доброту. В ее взгляде и голосе больше не было и тени гнева: когда молодая маркиза смотрела на Изабеллу, темные глаза ее выражали раскаяние и стыд. Если королева и была удивлена этим обстоятельством, то не подала вида – но заданный ею вопрос сквозил вежливым любопытством, казалось бы, рассеянным и несерьезным: - Что ж, донья Маргарет, во всяком случае, кто-то из ваших друзей останется с вами и после отбытия сэра Брума? Полагаю, сеньорита де Сильвейра теперь воспользуется вашим гостеприимством, раз после турнира она не пожелала возвратиться под наше покровительство? - Ваше величество… простите меня за эту просьбу, но не зовите эту женщину моим другом, - Маргарет едва заметно передернулась, черты ее вспыхнули негодованием. – Я жестоко обманулась в ней. Она многим втиралась в доверие, не исключая моего мужа и меня, а затем своими лживыми наветами втянула его в смертный поединок с моим же братом! Сэр Питер рассказал мне, какие гнусности она ему наплела, и такую подлость я ничем не могу оправдать. Боже помилуй, ведь, не зная этого, я в своей дерзости… глубоко в душе я винила вас, ваше величество, и каюсь в том. Эта дурная женщина может искать чьего угодно гостеприимства, но о моем должна позабыть раз и навсегда. Я только боюсь, что она вновь попытается подольститься к маркизу с помощью каких-то грязных фокусов. Даже сейчас, когда я провожаю брата в дорогу, я невольно думаю об этом. Пока я со своей свитой буду на пристани, эта особа вполне может пробраться к моему мужу, которого держат в постели его раны. Как ни отвратительно мне помыслить об этом, но кое-кто из наших людей поговаривал, что ее видели поблизости в наряде служанки… - Не тревожьтесь об этом, прекрасная Маргарет, - снисходительно улыбнулась ей Изабелла, и в потеплевшем взгляде ее проблеснуло довольство. – Раскаявшийся в своем грехе чист перед лицом Господа, а что до сеньориты де Сильвейра, то ваш муж слишком умен, чтобы вновь связываться с ней. Она, я вижу, принесла вам всем достаточно бед, и мой вам совет: забудьте ее как неприятный сон. Непорядочный человек сам найдет свою кару, и обычно это случается скорее, чем он предполагает. - Вы возвратили мне покой, ваше величество, - Маргарет склонилась перед Изабеллой в глубоком реверансе, тон ее был преисполнен благодарности. Молчаливо поклонившийся вслед за ней Брум надеялся в ту минуту, что его лицо, метко окрещенное «ликом деревянного святого», таким и останется до конца аудиенции. Притворяться он никогда не умел, и, вознося хвалу всем святым за то, что этого ему и не пришлось делать, одновременно вопрошал этих самых святых – да где же и когда, во имя Христово, его милая искренняя Маргарет научилась так мастерски играть?.. Севильская набережная тем ранним вечером была полна народа. Английского сокола испанская столица провожала бурно, отдавая должное иноземному смельчаку. «Маргарет» стояла на якоре, и шлюпка с матросами уже доплыла до берега и обратно, приняв у слуг маркизы заботливо доставленный ими груз. Малая часть этого багажа была вещами Питера, все остальное, таинственно и надежно запакованное, очевидно, было подарками Маргарет, предназначенными ее семье. Были здесь и богато украшенные доспехи, подаренные Бруму королевой – искореженные в бою, но ставшие бесценной реликвией и памятью о сражении на Пласа дель Торос, что не имело себе подобных в истории. Лодка возвратилась к гранитному берегу, где стоял Питер в компании нескольких английских моряков, которым негромко отдавал последние краткие распоряжения. Удивление на их лицах было ему вполне понятно, но по счастью, эти парни во многом были схожи с ним самим – и понимали, что несвоевременная болтовня еще никому не принесла добра. Удовлетворенный этим, Брум отошел на несколько шагов от них, присоединяясь к Маргарет, что остановилась поблизости в окружении своей многочисленной свиты. Она разговаривала с капитаном Смитом, и мягкая улыбка согревала не только ее уста, но и лучилась в искреннем и теплом взгляде. - Ну, госпожа Маргарет, видит Бог, никто из наших парней такого не ожидал… - пожилой шкипер только головой качал, и на его обветренном загорелом лице до сих пор не растаяло былое изумление. – Уж на что я бывалый человек, а чуть удар меня не хватил, когда я увидел, как вы на арену вылетели. Благодарение небу, хоть старый хозяин не мог видеть, как вы с этакой высоты метнулись птицей! - И благодарение вам за то, что вступились за меня тогда, - Маргарет обеими руками сжала грубую ладонь моряка. – Я ведь слышала ваш голос, одним из первых. Вы с матросами меня выручили из страшной беды… - За этим мы и ринулись в Испанию – вас из беды выручать, - добродушно усмехнулся Смит. – Признаться, мы все были крепко злы на этого сиятельного испанца, так что были не прочь посмотреть, как Питер ему бока намнет. Но раз ваш маркиз стоит того, чтобы ради него под мечи бросаться, то так уж и быть! Значит, не пропащий еще человек… - Стоит, тысячу раз стоит, - горячо отозвалась Маргарет, не тая вспыхнувшего на щеках румянца. – И я прошу вас, Джекоб, ради всего святого, успокойте отца по прибытии! Вас он уважает и поверит вам. Как бы я ни хотела скорее повидаться с ним, но дон Карлос серьезно ранен, и когда нам удастся побывать в Англии, одному Богу известно… - Уж как сумею, успокою, - пожал плечами капитан. – По чести сказать, я сам бы тут чужим словам не поверил, если б не видел вас. Какая же вы стали… - он развел руками, не сумев с ходу подобрать верные слова. – Все еще наша Маргарет, вот та же самая, что меня за рукава теребила и выспрашивала с меня сказки о далеких островах – и вдруг маркиза, да такая роскошная, что и королеве на зависть… Да еще и всех испанцев как с ума свели – ладно мы, но ведь и остальные за вас кричали так, что чуть трибуны не растрескались! Помяните мое слово, госпожа, они о вас тут баллады слагать станут! Дураки они будут, если не сделают этого после вчерашнего турнира… - Скажете тоже! – рассмеялась Маргарет от души. Но стоявший рядом Питер был безмолвно согласен со Смитом: его кузина неуловимо переменилась, и веяло от нее чем-то таким, о чем и в самом деле верно расскажет разве что баллада. Здесь было нечто иное, нежели титул и великолепие знатной дамы – хотя и в этом ей нельзя было отказать. Одетая в изящное жемчужное платье, в котором она была на суде в Алькасаре, укрывшая плечи алым плащом и увенчанная гранатовой диадемой, она словно всю жизнь обладала званием маркизы по крови и по духу. Но то новое, неведомое прежде и неугасимо сверкавшее в ее черных глазах теперь, было другого свойства – словно огонь в душе первопроходцев, бесстрашных странников, изобретателей, пересекающих мыслимые и немыслимые грани. Это были глаза человека, однажды шагнувшего за свой предел – и знающего теперь, на что он способен. Эта потрясающая женщина, родная и дорогая Бруму, все же была для него незнакомкой – он понимал. И в тихой своей молитве он просил теперь только о том, чтобы им довелось познакомиться заново – с чистым сердцем, с открытым умом и без теней прошлых бед и обид. - Приезжай поскорее, Маргарет, - просто и бесхитростно сказал он, обнимая ее напоследок. Вольность эта уже не смутила бы никого: вчера молодая маркиза на глазах всего города назвала его братом, не говоря обо всем прочем. – Приезжайте. Когда бы это ни случилось, мы будем ждать. Все внимание сгрудившихся поодаль зевак было устремлено на них. Мало кому было дело до свиты маркизы Морелла, прибывшей с ней на вечернюю набережную Гвадалквивира. Для Севильи, знавшей немало высокородных домов и пышных гербов, подобное зрелище не было в диковинку – и вооруженные слуги в доспехах, и прислужницы в богатых одеяниях с эмблемой алого орла, и пажи, готовые сорваться с места, выполняя поручение хозяйки. И поэтому никто - кроме незаметно поглядывавших в нужную сторону Питера и Маргарет, - не заметил, что один из пажей потихоньку отступал от остальных, ускользая все ближе к реке и к лодке. Миловидный юноша, тонкий и гибкий, был облачен в бархат, скрыв свои кудри под бархатной же шапочкой – вероятно, стеснялся их цвета, поскольку на нежном лице его виднелась очаровательная россыпь золотистых веснушек, намекавшая на рыжий тон спрятанных локонов. Казалось, что в детском своем любопытстве он позабыл о возложенных на него обязанностях и о страхе получить суровый нагоняй. Глазея на чужеземный корабль, он шаг за шагом приближался к той группе английских матросов, с которыми успел переговорить Брум, а затем вдруг замешался среди них, совершенно пропав из вида. Высокие широкоплечие моряки закрыли его от чужих глаз, один из них быстро сбросил свой плащ, в который тут же оказался закутан испанский юноша. Его дорогой костюм был теперь укрыт грубой неприметной тканью, а капюшон накинут на голову - и все произошло слишком быстро, чтобы кто-то мог заподозрить здесь подвох. Капитан Смит, конечно же, не проглядел появление нового человека среди своих бравых парней. Когда было покончено с прощаниями, и англичане рассаживались в шлюпке, он сразу заметил юношу, неловко пытавшегося перешагнуть через покачивающийся борт. Нахмурившись, старый морской волк без лишних церемоний потянулся было сгрести мальчишку за плечо и разобраться с новоявленным пассажиром – но резким движением Питер перехватил и отвел его руку, крепко сжав ее и бросив на Смита предупредительный взгляд. Затем Брум осторожно помог юноше перебраться в лодку и сам последовал за ним. Опешивший капитан только хмыкнул, последним покидая севильскую пристань - и держа при себе все те крепкие слова, что просились ему на язык. Испанская столица оставалась позади со всеми своими радостями и печалями, жестокими открытиями и спасительными откровениями. Был поднят якорь, поставлены паруса, и широкий Гвадалквивир легко нес шхуну на юг, чтобы бережно выпустить в открытое море. Силуэт Маргарет таял в прозрачном вечернем тумане, скрадывавшем алый цвет и растворявшем в себе белый. И все же она была там – и мысленным взором своим Питер видел ее, стоящую над речными волнами, ласкающую прощальным взглядом знакомый силуэт уходящего корабля. Они уже миновали Золотую башню, чей шпиль на закате отливал янтарем, и чьи бойницы встретили их мирной тишиной. Недобро покосившись на эту внушительную крепость, капитан Смит решительно двинулся к Питеру, задумчиво стоявшему у борта. Молодой паж был рядом с ним и стягивал с изящных кистей перчатки, позволяя свету заиграть на двух перстнях: золотом с сапфирами на правой руке, тоненьком серебряном на левой. Он положил ладони на теплое дерево фальшборта, откинув капюшон, но еще не расставшись с плащом – и глядел на золотистые крыши и бастионы старинного города со странной полуулыбкой. Брум же, провожавший глазами пропадающий вдали Алькасар, улыбался без всякого стеснения – все шире и довольнее, словно с каждым проделанным ярдом неведомая радость наполняла его душу. - Мастер Питер, что-то не пойму я вас, - буркнул капитан, переводя взгляд с Брума на его спутника. – Оно, конечно, могло быть и хуже, но не вижу вам причин так сиять. Ведь это какая же оказия вышла: вас изранили, корабль зря потрепали, а госпожа Маргарет с этим маркизом осталась. Как мы с вами будем это все Кастеллу объяснять, скажите на милость? Что с вами такое сделалось, что вам будто и печали нет? – он слегка встряхнул загадочно молчавшего Питера за здоровое плечо, все же памятуя о его ранах. – Или Морелла, черт гранадский, все-таки слишком крепко вас вчера хватил по голове? Да на кой бес вы с собой еще и этого мальчишку прихватили?! Мы что, в отместку похищаем тайного наследника испанского престола? И тут красивый юноша, не проронивший прежде ни слова, рассмеялся в голос. Его нежный смех, походивший на серебряный перезвон, лился от души, и Питер вторил ему, беззвучно посмеиваясь при виде того, как уползли на лоб густые брови капитана. И было от чего: не веря своим глазам, Смит уставился на пажа – а тот достал из кармана плоский флакон с какой-то ароматной травяной эссенцией, смочил ей батистовый платок и принялся стирать со своих оливковых скул рыжие пятна веснушек. Быстрым озорным движением он сдернул с головы бархатную шапочку – и по узким хрупким плечам рассыпались и разлетелись на ветру длинные густые волны иссиня-черных шелковистых кудрей. - Капитан, разрешите представить вам мою будущую жену, - все еще улыбаясь, заявил Питер. Он нежно обнял прекрасную испанку, которая лукавым лисенком смотрела на совершенно обалдевшего Смита, приоткрывшего рот и позабывшего закрыть обратно. – Перед вами благородная донна Инесса де Сильвейра, моя невеста. Самая отважная и самая восхитительная из всех невест на белом свете. «Маргарет» отозвалась ему одобрительным скрипом своих обновленных мачт, ловя в паруса порыв крепчающего ветра. Все самое нужное, самое драгоценное и незаменимое она уже приняла на борт – и спешила теперь домой, белокрылой чайкой мимо отмелей, к устью Гвадалквивира и дальше, к заждавшимся ее родным берегам.