Пряный мёд

…Когда вслед за желанием возникает близость, то уже не важно, как все происходит, важно, что при этом чувствуется и чем за это расплачиваются. Андре Асиман

Проходят два заседания совета директоров, одна командировка и два подписания спецификаций с заводами-подрядчиками. Днем Цзян Чэн устает так, что вечером валится с ног. Утром выныривая из черного омута снов под вибрацию Huawei. В теле остается ощущение чего-то смутно сексуального, но он никак не может вспомнить, чего конкретно. Уверен только, что это не кошмары, которые обычно его мучают в начале осени. И на том спасибо. Почему в этом году спится лучше, Цзян Чэну задумываться недосуг. Он не верит в избавление, думает, что так, отсрочка на день-два, может звезды так встали, может южный ветер подул. Поблажка, недоразумение. Вот-вот вернутся удушающие панические атаки и бессонница. Он кожей чувствует приближение годовщины — так собака чует цунами. Девятого сентября достает из сейфа медальон. Держит в руке. Слишком хорошо знает, что там, под крышкой. Помнит все-все слова, которые Яньли шептала ему на ухо в тот момент, когда щелкала камера, помнит имя ее нерожденного первенца, все еще чувствует руку отца на своем плече, все еще видит плотно сжатые недовольные губы матери: «Ну что так долго? Угомонитесь, черти! Мы же не будем тут стоять целый час!» Цзян Чэн смаргивает. Думает: «Надо не забыть пополнить запасы элзепама. Позже». А пока бережно надевает медальон, так и не заглянув под крышку. Может быть, на следующий год, если отболит; может быть, тогда у него будет больше решимости и он наконец отпустит своих мертвых, позволит им уйти. Вэй Ин прав: однажды это нужно будет сделать. Однажды. Но не в этом году. В этом году он хочет, чтобы все снова были рядом. Даже если это разрывает ему сердце по ночам. Цзян Чэн встает под ледяной душ. Массажные струи выбивают из его головы мысли о пропавшем и отнятом, освобождают место для насущных проблем стратегического планирования, потому что дела Оружейного Дома Юньмэн, доставшегося ему в наследство, сами не сделаются. Растирая спину махровым полотенцем, Цзян Чэн чувствует между пальцами ног мягкий ворс ковра; когда ногу обжимает модельный ботинок, Цзян Чэн уже полностью владеет собой и готов продолжить борьбу за доли рынка. Однако уже к обеду что-то идет не так. Мозг находит лазейку в безупречной системе защиты Цзян Чэна от самого себя. Пробегая глазами биржевые сводки, Цзян Чэн вдруг ясно представляет пальцы Сичэня на своем бедре. «Пшел вон», — зло шепчет себе под нос. Это на удивление помогает, и рабочий день заканчивается в его пользу. Но он рано радуется. На следующее утро Цзян Чэна настигает острое воспоминание об оргазме в «Синем Доме». Входит как клинок под ребра. Цзян Чэн как стоял в прихожей, так и оседает на пузатый низкий шкафчик камфорного дерева, делает пять глубоких вдохов-выдохов. Блядь. Он теперь и не знает, что хуже. Задыхаться от воспоминаний о гибели семьи или задыхаться от воспоминаний о прикосновениях Сичэня. «Не думать, не думать, не думать». Но не думать Цзян Чэн уже не может— весь день перед глазами, как порнографический фильм, навязчиво крутится одна и та же сцена. Цзян Чэн расцвечивает ее вымышленными подробностями. К вечеру перевозбужденное тело ноет, а на самого Цзян Чэна накатывает тошная досада. Он понимает, что Сичэнь держит его за яйца. Думает: «Он не всесилен. Мне все равно, чей рот или задница ублажают, главное — получить удовольствие. Найду, кто сделает это не хуже». Недолго думая, они с Вэй Ином снимают дорогих шлюх, и все становится прекрасно. Не совсем так прекрасно, как хотелось бы, ну и хер. Зато разрядка, зато приступов эмоциональной зависимости не наблюдается до конца недели. В субботу с самого утра Цзян Чэн драит могилы, сидит на холодных камнях, гладит пальцами фотографии, разговаривает с ними. Уходит, как только рядом появляются первые посетители. Набраться бы по самое «не хочу», но он помнит зарок пить только по радостным поводам. — Посидим вдвоем или ты как всегда? — голос Вэй Ина в телефоне серьезный. Сегодня он не балагурит и не сыплет остротами. — Как всегда, — отвечает Цзян Чэн и везет свое тело на истязание в спортзал. Прыгает, тягает штангу, выпускает пар. «Не думать, не думать, не думать». Если бы хозяин не закрывал лавочку, как назло, в пять (ты понимаешь, брат, сегодня надо, обещал, прости!), Цзян Чэн ночевал бы на снарядах и со снарядами. Но его выдворяют после пары энергетических коктейлей. А телу мало, телу надо устать до полной заморозки сознания, до агонии рецепторов. Цзян Чэн седлает байк. Варианты: гонки по ночному городу или проститутки. Звонить девочкам сразу или сначала выдернуть Вэй Ина? Цзян Чэн выныривает из размышлений и очень удивляется, что остановил «Агусту» не перед своим парадным, а перед вывеской «Синего Дома». «Блядь», — говорит в который уже раз за неделю и рвет кованую дверь на себя. Откидывает тяжелую портьеру из фая — а она откуда? прошлый раз ничего такого не было! — путается ногами, вываливается в зал, затравленно озирается и по инерции проходит еще несколько шагов. На часах шесть вечера — в пристанище разврата мертвый час. Огромное помещение без вечерней «начинки» напоминает зал аэропорта во время испанского мора: стекло, бетон, тишина и пустота. Только настырные лучи сентябрьского солнца сочатся через полуопущенные жалюзи. Совершенно очевидно, что если Цзян Чэн не уйдет сам, то через минуту-другую его выставит охрана: «Мы еще закрыты, молодой господин, очень сожалеем, ждем вас после десяти вечера, возьмите, пожалуйста, карту, сегодня скидка 20%…» Цзян Чэн ненавидит эти моменты неловкой маркетинговой вежливости; начинает разворот на сто восемьдесят градусов и… натыкается взглядом на ровную спину, по которой небрежно разбросаны длинные волосы цвета крыла ворона. Те самые. Сичэнь. Сидит нога на ногу у барной стойки, спиной ко входу. Один. На черную майку накинута причудливая сеть из закатных ярких нитей. Цзян Чэн мешкает и засматривается на линию изгиба позвоночника — это воплощенный соблазн, не должен мужчина иметь такую спину, — а потом уже не знает, как себя вести. Окликнуть ли по имени? Подойти ли самому и положить руку так, чтобы лучи соткали узор поверх и его худи тоже? Дождаться персонала? Цзян Чэн, в отличие от Вэй Ина, не любит кураж, толкающий на необдуманные поступки, но тут ноги сами несут вперед. «Так не пойдет», — спохватывается и притормаживает у какой-то громоздкой конструкции, приволоченной, надо думать, для сегодняшней вечеринки, щурит глаза — пытается разглядеть в Сичэне шлюху, которая обслужила его по первому разряду, а видит положенную на мраморную поверхность изящную руку, согнутую в локте, и острую косточку в точке пересечения линий плеча и предплечья. Цзян Чэн ест глазами подбородок и притягательный угол его наклона по отношению к шее. Чуть опускает глаза и изучает угол, под которым узкая ступня Сичэня в мягкой туфле развернута вовне. Лучше бы не смотрел. Потому что первое, пока еще смутное желание возникает у Цзян Чэна именно в предательских глазах от созерцания углов и изгибов красивого мужского тела. Возникает и разливается по низу живота непреодолимым сексуальным чувством. По какому-то стечению обстоятельств именно в эту минуту Сичэнь оборачивается. Цзян Чэн видит его иконописное лицо в белилах и подводке, его наигранный пошлый жест, посылающий воздушный поцелуй узнавания. Сбежать уже не получится, потому что Сичэнь встает, делает четыре мягких шага навстречу, в последний момент обходит Цзян Чэна по касательной и слегка соприкасается бедрами. Сердце Цзян Чэна шарахается, словно его ударили электричеством. Чтобы скрыть эффект, который произвело на него касание, чтобы показать этой вальяжной, но все-таки проститутке ее место, Цзян Чэн достает свою самодовольную улыбку бывалого развратника. Самодовольство действует на уровне вкусовых ощущений, и Сичэнь облизывает десны, проглатывая со слюной знакомое послевкусие, которое оставляют после себя представители Великих Оружейных Домов. После Яо было такое же. Думает: «Так вот оно как», — и, словно не замечая провокационной лыбы, говорит: — Пойдем. — Откуда ты знаешь, что я пришел к тебе? — А ты не ко мне? — Сичэнь поднимает одну бровь вверх и с интересом принимается разглядывать «золотого мальчика», как будто только что увидел. В прошлый раз ему не показалось. Мальчишка действительно цепляет, только вот непонятно чем. И это не напускная самоуверенность. Не кожа, не тело, не тщательно завязанные на подъемах шнурки фирменных хайтопов, не прихватывающие бедра и ягодицы спортивные брюки, не вызывающе-облегающее худи, принт которого оттягивает взгляд от кистей рук со слишком развитыми большими пальцами. Все не то. Цепляет что-то во взгляде. В резкой манере поворачивать голову. «Он совсем не похож на того, кто шатается в поисках приключений по злачным местам», — подводит итог Сичэнь и прячет интерес под равнодушным взглядом, который при желании можно счесть за враждебный. Цзян Чэн под этим взглядом сдается, отворачивается и марширует к лестнице, он помнит дорогу, спасибо, показывать не надо. Оплата? Будет снята с его карты автоматически? Понятно. Как только мягко хлопает дверь и по щелчку включается интимный свет, Сичэнь резким движением толкает мальчишку в грудь и опрокидывает на белые накрахмаленные простыни. Пальцы при соприкосновении натыкаются на что-то цельнометаллическое, соскальзывают, успев передать в мозг сообщение о круглой форме. В первую секунду Сичэнь решает, что это монета на удачу — такие часто подвешивают на цепочках, — но потом приходит к другому выводу: — В прошлый раз на тебе медальона не было. Знак внимания от подружки? Вроде безобидный вопрос. Пропустить бы мимо ушей. Но нет. Все, что Цзян Чэн загонял последние дни в себя — годовщина, скорбь, давление рынка, амбиции и чудовищная усталость — все это вместо ответа гноем прорывается наружу. Цзян Чэн огрызается: — А это что-то меняет? Тут же стыдится. То, что так рвет душу, слишком ценно, чтобы запросто показывать перед мужчиной для утех. Это все равно что потерять лицо. Поэтому Цзян Чэн тут же добавляет, но уже равнодушно, интонацией подчеркивая, что вещица и выеденного яйца не стоит: — Забыл снять. — Значит, памятная дата? — словно поняв все с точностью наоборот говорит Сичэнь и как будто сам у себя спрашивает: — Сколько лет назад? Цзян Чэн сдерживает бешенство. «Куда он лезет?»  Раздергивает ворот худи, но отвечает: — Десять. — Помянем, — говорит Сичэнь, нависая. То ли серьезно, то ли издевается. По загримированному лицу ничего невозможно прочитать. — Если хоть мизинцем двинешь без разрешения, вылетишь отсюда пробкой и никогда больше не придешь. Понял? Отвечай! В горле перехватывает, и Цзян Чэн только кивает. Закрывает глаза, прислушивается, как рука, которую всю неделю представлял в фантазиях, неспешно, будто задумчиво, скользит по кадыку, потом от груди вниз, походя высвобождает желание. То самое, острое, которого Цзян Чэн никогда до «Синего Дома» не испытывал. Сичэнь ведет рукой, ощупывает каждый мускул, впитывает дрожь. Сначала медленно вниз, потом не спеша вверх. Снова касается медальона. «Помянем». Сам не знает, почему сказал именно так. Может быть потому, что у него есть похожий, может быть потому, что сегодня в воздухе с самого утра пахнет погребальным костром Яо. «Боль потери требует боли тела». Сичэнь проверил эту истину на собственной шкуре. Оплакивать кого-то — сложные эмоции, монотонные, сводящие с ума, а физическая боль — простая, короткая, интенсивная. Иногда нужно заменить одно другим. Это помогает. Цзян Чэн втягивает живот, ощутив прерывистый неровный выдох на коже. Теплый воздушный поток направлен прямиком из чужих легких ему в пупок, и Цзян Чэн от шеи до поясницы покрывается мурашками. Вздрагивает, когда горячая мягкая кисть накрывает член. Всего несколько движений, и Цзян Чэна пробивает истомой. Это совсем не похоже на удовольствие от собственной дрочки, где все знакомо, грубо, скорее торопливо, чем приятно. Цзян Чэн может быстро довести себя до оргазма. Быстро и вполне удовлетворительно, но хватка Сичэня ощущается чем-то необыкновенным. Он в восторге от новизны. Вскидывает бедра, по спине проходит первая волна дрожи, потом вторая. Уже сейчас! Цзян Чэн закусывает губу и покрывается испариной от предвкушения. — Не кончай. Слово кусает, а горячие пальцы сжимаются кольцом, давят на промежность. Цзян Чэн дергается снова и снова, когда пальцы другой руки выкручивают сосок, оттягивают темный круг ареолы, зажимают, царапают. Наигравшись, оставляют набухшую железу в покое, нащупывают края шрама, по наитию находят самое болезненное место, надавливают там. Теперь по позвоночнику пунктиром пробегает боль, а не истома. Во рту становится едко. — Кричи. Цзян Чэн плотно сжимает зубы. Сичэнь надавливает еще, сильнее, больнее, до самого ребра. Цзян Чэну кажется, что он ощущает бессердечные пальцы внутри себя. Вскрикивает. Тут же получает раскрытой ладонью по лицу. От щеки боль и обида гангреной расползаются по всему телу: входят прямо в мозг, подбираются к желудку, спускаются в пах, и Цзян Чэн уже не может отличить их от возбуждения. Прикушенный язык и губа распухают, и не только они. Между ног тоже все пухнет и ломит. Чувство сладостное и мучительное одновременно. Пощечина вдруг освобождает в Цзян Чэне что-то трущобное. Он хочет выть, рвать зубами, ударить в ответ. Даже пытается, но Сичэнь перехватывает его руки в замахе, прижимает над головой. Сильный, зараза! Держит крепко и руки, и торс, навалившись коленом, так, словно Цзян Чэн — не умелый боец, а дворовый нашкодивший пацан. Немигающе смотрит медовыми глазами в глаза. Потом аккуратно отпускает. Пока Цзян Чэн приходит в себя, глотая пересохшими губами воздух, его резким движением переворачивают на живот, ставят на колени, прогибают. Горячая ладонь снова обворачивается вокруг члена. Сжимает, надрачивает. Другая заламывает кисть так, что у Цзян Чэна перед глазами пляшут золотые мушки и расходятся малиновые круги. Он вскрикивает снова. Сичэнь наблюдает, как на пояснице мальчишки выступает пот. Говорит: — Громче. Цзян Чэну больно, и он совершенно беспомощен. И ничего-ничего не может сделать, он слаб и признает это, более того, он хочет и готов демонстрировать свою слабость. Вот, смотри, смотри на меня, я тряпка. А потом боль окончательно отключает рациональную сторону мозга, и Цзян Чэна бросает в эйфорию. Он заливается истеричным смехом. Трется промежностью о мускулистую руку, которая сжимает член. Извивается, точно это он продажная девка. Через некоторое время его смех переходит в хрипы. Тело бьет сухим нервным оргазмом, который притупляет все остальные чувства. Цзян Чэн даже не замечает, как его переворачивают снова. Снова надрачивают. На этот раз мягко, двумя пальцами, скользя по уздечке. Сичэнь совсем не собирается подсадить клиента на боль. Завершает все красиво. Почти нежно. Когда «золотой мальчик» готов сорваться в новый оргазм, говорит: —  Можно. И невольно засматривается на послушное и сильное тело с артистичными руками и гибкими запястьями. Это тело под его руками живет своей жизнью, вольное, распущенное. Доверительное и доверчивое. Восхитительное от ануса до кончика пениса, от пяток до кончиков волос. Цзян Чэн кричит в полный голос, надрывая связки. До хрипоты. Выгибаясь под ювелирными касаниями. Когда в истомном бреду поворачивает голову, напрягает шею до судорог и тянется к Сичэню за поцелуем, когда почти касается загримированной гладкой и плоской щеки, Сичэнь мешкает, чуть не поддавшись соблазну, отворачивается в последнюю секунду и незаметно сам облизывает свои красные, густо напомаженные губы. — Ну вот ты и снова с нами, — тихо говорит, когда мальчишка, отдышавшись, смотрит на него темными, еще мутными глазами. Его волосы промокли от пота, налипли на лоб. От него пахнет удовольствием и адреналином. — Ты не кончаешь? — обиженно сипит Цзян Чэн сорванным голосом. — Это не обязательно. Цзян Чэн отчаянным движением, которое — он знает — ему запрещено, но которое он не может сдержать, тянется и кладет ладонь Сичэню на пах. Очень хочет сунуть руку прямо за легкий хлопок шаровар. Сичэнь с полным бесстрастием, мягко накрывает его руку своей, захватывает и отводит прочь. — Не надо. Цзян Чэн точно знает, что не заслужил такого ответа; что-то похожее на ревность неожиданно поднимается к горлу. «Скольких он пропустил через себя? Пресыщенная дрянь! А может?..» От догадки во рту появляется противный горький вкус: — Брезгуешь? Мной? Сичэнь не может сказать, что брезгует собой, тут притон, а не исповедальня, поэтому отвечает жестко: — Это не ты меня удовлетворяешь, а я тебя. Я делаю все, что мне хочется, и это ты ведешься. Не я. — Ведусь, — неожиданно соглашается мальчишка, и глаза побитой собаки, которыми он только что смотрел на Сичэня, становятся спокойными. Как переключаются в другой режим. Мальчишка преображается в хозяина жизни, проворно встает, хрустит шеей, как после долгого сна, поводит затекшими плечами. Проходится по комнате, собирая одежду. Говорит:  — Поэтому приду еще. Бывай! Цзян Чэн выходит на улицу, вдыхает ночь полной грудью, на сердце уже не болит и медальон не жжет кожу. Он чувствует себя легко. Теперь до следующей годовщины. А в комнате на втором этаже через неплотно закрытую дверь Сичэнь слушает, как вниз по лестнице удаляются быстрые шаги, повторяет брошенное ему в дверях «бывай!». Думает: «Он посмотрел на меня так, как смотрят на старую использованную одежду? Или мне показалось?» Подходит к окну. Смотрит, как байк увозит «мальчишку» в упавшую на город тьму. Бросает вдогонку, зная, что толстое стекло никогда не выпустит его слова наружу: — Ну бывай. А в животе у Сичэня мнется странное тихое чувство, похожее на заботу.