Пряный мёд

Мы были там лишь двое и почти не говорили, к чему нам были лишние слова. Уолт Уитмен, Drum-Taps

Сичэнь смотрит в зеркало и подводит жирной чертой глаза, они кажутся ему выцветшими, полупрозрачными. Как и его душа. «Бывай», — старательно проговаривает он одними губами и внимательно следит, как слой помады бездарно деформирует когда-то красивую линию верхней губы. «Которая так нравилась Яо». «Бывай». Сичэню как будто чего-то не хватает, когда он вспоминает это «бывай». Такое ощущение, что у него то ли что-то украли, то ли он сам что-то потерял и забыл. «Бывай». Сичэнь верит в это «бывай» и каждый день наносит на лицо грим, только ради обещанной встречи. Дни проходят, а «мальчишка» обещание не выполняет, дни проходят, а чувство дискомфорта растет, пока Сичэнь наконец не понимает — имя. Вот чего ему не хватает. Он не знает, как зовут «золотого мальчика» с боевыми ранами на спине. «Зачем оно мне?» Имя — роскошь. Оно может потянуть за собой чужую жизнь. А Сичэнь выбрал бордель, чтобы никогда больше не касаться ничьих жизней. Только тел. Бордель — это театр, в котором имена никого не интересуют, а похоть всегда безымянна и мимолетна. «Бывай!» Сичэнь подскакивает на кровати в три часа ночи и откуда-то знает, что он обязательно придет сегодня. «Хм». Что-то внутри и радо, и сопротивляется этому знанию. Сичэнь глубоко вздыхает, надо успокоиться, это просто новая роль. Надо устроить хорошее представление. Имя? А имя ему не нужно. Мянь-Мянь звонит до завтрака, предупреждает: «Тот золотой мальчик купил время с девяти вечера. Возьмешь? Или отшить?» — Возьму, — слишком быстро отвечает Сичэнь и, чтобы избежать язвительного «давно ты изменил правилу никого никогда не принимать больше одного раза?», быстро добавляет:  — Можешь послать кого-нибудь в бутик? Да, я сейчас тебе напишу список. Как можно быстрее, хорошо? Золотко, что бы я без тебя делал. Да, пусть заходит без стука. Когда ему приносят большую коробку с аксессуарами, у Сичэня остается целый день, чтобы подготовиться. В районе девяти он специально оставляет дверь приоткрытой, выключает свет в коридорчике, оставляет гореть в глубине, у самого окна. Превращает свое жилище в сцену, себя — в актера. Отступает в тень гардеробной — за кулисы — и ждет своего единственного зрителя. Тот переступает порог не останавливаясь, не сомневаясь, не ища Сичэня глазами, уверенно проходит вперед, головой по сторонам не крутит, деловито начинает раздеваться, словно его поджимает время. Сначала небрежно стягивает галстук, расстегивает рубашку, расщелкивает застежки панциря, нагнувшись, стоит сначала на одной ноге, затем на другой, снимая джерси и буквально отдирая от кожи облегченные Padded. Аккуратно складывает. Оборачивается. И тогда Сичэнь делает шаг вперед, давая свету выпилить свою фигуру из полутьмы прихожей. Забавляется выражением лица. Забавляется тем, как меняется дыхание — становится тяжелым; как начинают раздуваться крылья носа, как играют желваки, как дергается кадык. Сичэню нравится смотреть, как самоуверенный мальчик рядом с ним становится неуверенным и нетерпеливым, как одно присутствие Сичэня выбивает его из привычного мира. Сичэнь доволен, что его маскарад удался. Он удивил. Возбудил, даже не прикасаясь. От этого становится хорошо там, где когда-то была душа. Сичэнь едва не улыбается. Впервые за эти годы он доволен своим телом. Без претензий. *** Цзян Чэн оборачивается, видит Сичэня в дверном проеме и едва не открывает рот от увиденного. Полосы синего кружева чередуются с кружевом красным, перетягивают грудную клетку на манер заплечных перевязей для мечей, обвивают талию, затягивают пенис, утягивают бедра, обтягивают голени ажурными чулками. Глубокий синий в сочетании с цветом разложенных по плечам угольно-черных волос заставляет кожу играть полутонами. Синий, переплетенный с красным, оттеняет молочную белизну живота, подчеркивает линию волос на лобке. Строгая красота мускулистого тела в сочетании с распущенной красотой кружевной вязи — это так сумасбродно… и так волнует. Цзян Чэн сначала забывает дышать, когда Сичэнь подходит к нему и проводит рукой в кружевной перчатке от кадыка до паха, потом дышит шумно, отрывисто, отступая к кровати, откидываясь, раскрывая себя навстречу. Сичэнь надвигается неотвратимо, вслед за Цзян Чэном приземляется на снежном поле постельного белья. Под рукой у Сичэня двигаются ребра, каждый выдох похож на приливную волну, накатывает и накрывает с головой. Цзян Чэн выныривает из пучины только после того, как перестает чувствовать затянутую в шелка ладонь. Сичэнь отнял ее, чтобы устроиться, зажав Цзян Чэна между своими коленями и поставив руки слева и справа от его лица. Теперь он молча и медленно опускается, накрывает насторожившееся под ним тело своим, начинает движение. Будоражит беззащитные соски грубоватой выпуклостью красного кружева. Ласкает их же шелковистой мягкостью синего, добавляет теплоты собственной кожи. Моментально сменяющие друг друга поглаживание и царапанье создают контраст ощущений. Соски начинают реагировать. Еще в первый свой приезд в «Синий Дом» Цзян Чэн узнал, что грудь — его слабое место. Но что она чувствительна настолько, что одного скольжения ажурного плетенья достаточно, чтобы возбудиться — это для него совершеннейшая новость. Член, до которого еще даже пальцем не дотрагивались, начинает течь. Цзян Чэн мажет синюю и красную канитель склизким и пахучим. Хватает ртом черные нити волос, скручивает в кулаках белое поле простыней. Сичэнь будто только и ждет такой реакции, меняет наклон тела и трется кружевами о промежность. Ткань быстро промокает. Сичэнь ловким движением ее оттягивает, и напряженный член Цзян Чэна проникает под. Его надежно обхватывает лайкра, плотно прижимает к бархатной мягкой коже другого члена. Сичэнь плавно покачивает бедрами — ощущения мягкости и твердости, давления, трения, поглаживания и царапанья перемешиваются. Цзян Чэн закусывает губу. Внутри все клокочет, но он не дает этому «всему» вырваться наружу. Вдруг Сичэнь останавливается и отстраняется, сначала на чуть, словно проверяя, надежно ли каучуковая нить канители держит член клиента, потом не спеша садится на пятки. Тугие кружева тянут член Цзян Чэна за собой. Сам Цзян Чэн приподнимается на локтях, видит, как его стояк распирает и вот-вот разорвет изящную ручную работу какой-то французской умелицы, думает: «Она и я, мы долго не выдержим!» Цзян Чэну почти жалко, что все так бесславно закончится. А Сичэню, кажется, совсем нет. Он усугубляет, приподнимает бедра, почти встает на коленях, и член Цзян Чэна выскальзывает, освобождается, со всей силы бьет по пупку. Шлеп! Цзян Чэн заливается краской, а Сичэнь смотрит на него сверху: странный, с женским ртом и чрезмерно подведенными глазами. До боли хочется провести рукой по этому бесформенному рту, по этим длинным поджарым ногам, защемленным между лентами ажурной ткани и резинками чулок, по… — Можно? — Цзян Чэн смотрит на Сичэня тяжелым, жадным взглядом, задерживает дыхание в ожидании ответа. Он знает, что просить не умеет. Он никогда ни у кого ничего не просил. Но сейчас ему надо. Надо прикоснуться, надо почувствовать тепло не просто какого-то человека, а именно Сичэня. Иначе… он даже боится подумать о том, что будет, если случится иначе. Сичэнь не торопится кивнуть, словно испытывая его терпение. Наконец говорит: — Только кружева. Цзян Чэн мысленно, к сожалению только мысленно, стирает белила, касается кончиками воображаемых пальцев ресниц, растирает по губам помаду. В реальности же он смиренно схлестывает руки, чтобы ощутить под пальцами нежные и грубые неровности ажура. Под ними необычно удлиненные тугие линии тела, закрепы, стяжки, подвязки на напряженных, перетянутых до синевы бедрах. Под ними — закаменевшее, как в ожидании наказания, тело. — Тебе неприятно, когда дотрагиваются? — набрав в легкие побольше воздуха, спрашивает Цзян Чэн. Сичэнь опять медлит с ответом. — Дело не в этом. — Так все-таки дело во мне? — Я разрешил тебе дотронуться, а не задавать вопросы. Еще одно слово, и я все закончу. Заканчивать Цзян Чэн не хочет. Он хочет дальше скользить пальцами и чувствовать подушечками узор. Когда Цзян Чэн ощупывает подвязку на левой ноге, его почти пугает глубина, на которую плотная ткань вдавилась и изменила плавную линию бедра. Цзян Чэн зажмуривается и просовывает пальцы под резинку. Кожа. Вот она. Кажется горячей, тонкой. Член реагирует на это ощущение подрагиванием и новой каплей смазки. Цзян Чэн никогда бы не подумал, что одно только прикосновение может возбудить его до такой степени. Он смотрит на Сичэня обдолбанными от желания глазами, заторможенно перемещает ладони и накрывает ягодицы. Кружева там нет, но снова есть кожа — мягкая и теплая, не такая, к которой привыкли руки. Цзян Чэн замирает. Его пьянит ощущение сладости запретного плода. Его пьянит, что вместо наказания за свое самовольство он получает поощрительную эрекцию Сичэня. В живот Цзян Чэна упирается твердый горячий член, в лицо бьет терпким запахом. Сичэнь снова начинает двигаться, скользит на Цзян Чэне вверх-вниз, его губы перемещаются в опасной близости от губ Цзян Чэна, но не касаются. Ладони Цзян Чэна сжимают скользкие от пота ягодицы и впитывают подрагивание мышц, сам он чувствует тяжесть и лихорадку в голове, постанывает тихо, только для Сичэня, тянется, чтобы упереться горячим лбом тому в плечо. В ушах стоит шум собственной крови, но даже сквозь него Цзян Чэн слышит, как ровно и сильно бьется чужое сердце, так близко, что можно подумать, что в нем самом. Он полностью отдается этому ритму. Попадает в такт скольжений, начинает толкаться. Зависает между «еще нет» и «вот уже сейчас». Балансирует на грани и прислушивается к собственному глухому стону, который срывается с губ и витает над головой. — Не кончать. Сичэнь говорит почти в губы, к запаху возбуждения добавляется аромат давно и наспех выпитого кофе, Цзян Чэн ловит его ртом, шипит, втягивает сквозь зубы. Выдыхает: — Да, — и чувствует, как груз ответственности падает с плеч. Это оказывается легко — подчиняться. Это как снова стать ребенком, как заново научиться доверять. Цзян Чэн глубоко внутри откуда-то знает, что Сичэнь не сделает плохо. Никогда не будет настаивать на анальном сексе, который Цзян Чэн не очень жалует, никогда самовольно не побывает пальцами в той самой запретной зоне. Напротив. Сичэнь делает хорошо. Плывет вверх, прижимает стоящий колом член Цзян Чэна к животу. Цзян Чэн чувствует жар, тяжесть и влажность у самого пупка. «Это у меня так? Или у него?» Потом чувствует, как головка упирается в стянутую кружевами промежность и как поджимаются яйца. «Это у меня». До скулежа хочется толкнуться, но Цзян Чэн не успевает. Успевает только затормозить взгляд на проплывающей мимо маленькой родинке слева, у Сичэня под ключицей. Теперь Сичэнь плывет вниз, снова зажимает налитую оголенную головку между своим накачанным прессом и втянутым подрагивающим животом Цзян Чэна. А потом все повторяется сначала. И снова. Цзян Чэн утрачивает ориентацию и понимание, где чей живот, где чья промежность, чувствует так, как если бы был в коже Сичэня. Отдается скольжению безропотно. Принимает ласки. На каком-то из порочных кругов лихорадка в его голове сменяется легкостью. Напрочь вылетают заботы. Дом Юньмэн, Дом Цишань, Вэй Ин, который просил вернуться в офис до полуночи. Все идет лесом. Еще через некоторое время ласки перестают быть нестерпимыми, их острые углы сглаживаются, в них закрадывается печаль. Сожаление. Ритмичные движения Сичэня отбрасывают Цзян Чэна в его детство, когда все было хорошо, когда все были вместе. Цзян Чэн снова ребенок. Безответственный, но не беззащитный. Не этого ли он тайно и больше всего желал — снова окунуться в ощущение властной доброжелательной заботы? Он хлюпает носом и чувствует, как первая слеза катится по скуле и затекает в ухо. Но мужчина плакать не должен. Цзян Чэн собирается с силами и отдает себе мысленный приказ: «Возьми себя в руки. Ты не пойдешь у этого на поводу». Так часто повторяла мать. Потом повторял он сам. Фраза позволяла сохранять лицо. Надевать на него маску… или панцирь… Но сейчас фраза не срабатывает. Он не хочет брать себя в руки, хочет отдавать. И хочет кончить. Он очень близок к тому, чтобы излиться, но ему надо, до слез надо, чтобы Сичэнь кончил вместе с ним. Он хочет смешать свое семя с чужим. Это будет правильно. Они вместе прожили этот вечер, Цзян Чэн смешал биение своего сердца с ритмичными ударами чужого, чужой запах стал его, он втягивал в себя чужое дыхание и выдыхал чужой углекислый газ как свой. Теперь они в одном шаге от… Цзян Чэн пытается сосредоточиться на другом теле и понимает, что член Сичэня, который только что был горячим и возбужденным, — пассивен. Это злит, но не останавливает приближение оргазма. Цзян Чэн ищет опору, чтобы его не унесло куда-то, откуда он уже не сможет вернуться, хватается за первое, что подворачивается под руку, сжимает до синяков, так сильно, как получается, так сильно, что собственные запястья ведет судорогой. — Я больше не могу, — и срывается в высокий стон, мажа свой и чужой живот спермой. «Умничка», — доносится до него дурацкая похвала, словно из-под воды. Но не оскорбляет, а поднимает, словно тину со дна, забытое. Так говорила Яньли, когда он попадал в десятку в тире. «Да, именно так». Он перестает злиться и вдруг благодарен Сичэню за это воспоминание. Благодарен до слез. Отдышавшись, Цзян Чэн неподвижно лежит на перепаханном поле из простыней и смотрит в потолок. Какое-то время в голове пусто. Потом, из пустоты, словно мячик, прилетает мысль: кончать и плакать при Сичэне не стыдно. Не стыдно чувствовать себя чудовищно слабым и вялым. Сичэнь сидит рядом, на полу. Надо бы встать и пойти переодеться — спектакль закончен. Надо бы поднять мальчишку с кровати и выпроводить вон, но Сичэнь прокручивает и прокручивает в голове чистый высокий звук, который сорвался с губ «золотого мальчика». Он что-то сломал внутри, вырубил какой-то сдерживающий механизм, и Сичэнь с удивлением слышит, как бы со стороны, свой собственный голос: — Как твое имя? В голове Цзян Чэна пока помещается все еще только одна мысль, висящая в пустоте, поэтому он не сразу понимает, чего от него хотят. Просто слышит голос, просто поворачивается на него. Язык тяжелый, а губы не хотят разжиматься, но он переспрашивает: — Что? — Как тебя зовут? — Ваньинь*, — отвечает Цзян Чэн, назвав себя так, как звал его отец в далеком детстве, как давно уже никто не зовет. Почему бы нет? Довольный собой, посасывает язык, хочет пить, в туалет, а еще больше — чтобы ему дали понежиться, он уже готов провалиться в спасительный сон, но слышит неожиданное продолжение: — Ваньинь? — Сичэнь крутит имя на языке, оно как холодный камешек: приятное, но к нему чего-то не хватает. — Странно. Мне казалось, тебя должны были бы звать по-другому. Я буду звать тебя Чэн. — Как хочешь, — отвечает Цзян Чэн, но в голосе больше нет истомы, в нем тревога, почти паника. Сна ни в одном глазу. Он поднимает себя с постели одним слаженным движением, хватает одежду и хлопает дверью ванной. Ему не хочется показывать Сичэню, что тот своей догадкой поставил его в щекотливую ситуацию — ему совсем не улыбается, чтобы кто-то написал на первой странице местного «Forbes», что глава Дома Юньмэн посещает… Хотя… Хотя они тут все наверняка уже знают, кто он такой. Он же светит лицом в каждом рекламном ролике. А утечки пока не было. Додумав до этого момента, Цзян Чэн успокаивается. Вспоминает: можно доверять. Начинает неторопливо одеваться, приводить себя в порядок. Но ему все еще жутковато оттого, что Сичэнь назвал его настоящим именем, у него еще мурашки по коже оттого, что это деловое официальное имя, слетевшее с крашеных губ, превратилось во что-то новое, будоражащее, незапланированно-приятное. Цзян Чэн ждет, когда дрожь в пальцах пройдет, чтобы завязать галстук, смотрит на себя в зеркало, замечает на щеках соленые дорожки. Не сразу решается их смывать. Пусть бы остались, пощипывали кожу. Напоминали. Усмехается безрассудной мысли и открывает кран. Он будет помнить это свое отражение в зеркале: заплаканное, растерянное, глуповатое. Свое настоящее лицо. *** Когда мальчишка уходит, оставив в дверях уже привычное «бывай!», Сичэнь достает из кармана наброшенного на кружева пеньюара пачку сигарет. Закуривает, чтобы перебить запах спермы. Что это было сейчас? Откуда возбуждение? Почему грубоватый доверчивый «Ваньинь» его взволновал? Сичэнь тушит сигарету о запястье. Тело ничего не чувствует. Оно давно уже перестало быть чутким инструментом, в котором Яо одним правильным прикосновением мог вызвать бурю неконтролируемых эмоций и движений. «Но чем же тогда я так остро чувствую близость с этим мальчишкой?» — не может успокоиться Сичэнь, смотрит на свое отражение в окне с неприязнью, то ли к себе, то ли к мальчишке, которого он ни за что не будет звать Ваньинем, и понимает, что поиск ответов на этот вопрос обещает пытку.