Пряный мёд

Здесь я прячусь от своих мыслей, но хоть я и не раскрываю их, Они раскрывают меня. Листья травы

Листья перестают желтеть и начинают жухнуть. Бабье лето сменяется ветром и моросью. Относительно спокойные дни сменяются напряженными перед подписанием протокола слияния между Домами Юньмэн и Цишань. Напряжение растет, копится в воздухе, отвлекает ум и тело Цзян Чэна от «Синего Дома». Не до того. Цзян Чэн бьется о Приложения к основному тексту. Ему надо, обязательно надо взломать этот грёбаный Протокол, навязанный Минобороны. Потому что он сердцем знает — между пунктами спрятана бомба, но не может перевести это знание в информацию. Цзян Чэн сначала копается в буквах и строчках и проверяет сам. Потом передает проверенное Вэй Ину — его гений любит находить слабые места у схем, пирамид и программ всех видов, от информационных до юридических. Но даже он не может «раздеть» и «поиметь» этот блядский протокол с вытекающими из него обязательствами, договорами, приложениями, ссылками на параграфы кодексов и внутренних распоряжений. Все слишком гладко и безупречно, чтобы быть правдой. Дни превращаются в сплошную нервотрепку, оживляемую бормотанием Вэй Ина, который вслух рассуждает над подпунктами, сопоставляет документы, рисует стрелочки соответствий и последствий. А ночью Цзян Чэн не спит. Вернее, не так. Он засыпает, но стоит только ночным скрипам или звукам автоматики дотронуться до его спящего сознания — вскакивает в постели в холодном поту. Он точно знает, что ему приснилось. Огонь. Огонь, который убивает все на своем пути. Огонь, в котором все умирают. Кричат, корчатся, стонут, плачут, тянут к нему руки, проклинают, целуют, шепчут «Чэн», а потом умирают. Он сам в этом огне становится обугленным деревом, древком, палицей, копьем, мечом: мозг выворачивается и изгаляется сотней метаморфоз, чтобы выйти победителем, но Цзян Чэн в конце все равно ломается. Конец всегда один. Пепел, обломки и вкус пожара на прикушенном языке. Горелый вкус и изломанность во всем теле — это единственное, что четко остается после, но этого вполне достаточно для бессонницы. Цзян Чэн жалеет, что у подушек нет рук, чтобы его обнять; сползает на пол, там и сидит, уставившись в стенку, до серых утренних сумерек, разбитый, обессиленный и раздраженный. Утром пьет воду, чистит зубы, встает под струи обжигающего холодом душа. Под ними пересобирает себя заново, громоздит обугленные обломки обломков друг на друга, как ему кажется — удачно. Паззл сходится, и он мчится в офис. Весь день он — гроза и мощь, и напор. Ночью же склеенный на коленке энтузиазм рассыпается, горит во сне, кричит, плачет, шепчет и умирает. Через неделю Вэй Ин насильно выталкивает Цзян Чэна из офиса. — Ты уже вреден для бизнеса. Иди проспись. Ты себя на совещаниях видел? В гроб краше кладут. И оставь «Агусту» в покое. Я позвоню Иньчжу или Цзиньчжу. Пусть одна из них отвезет тебя на машине. — Я на такси, — сдается Цзян Чэн. Но в свой дом, полный ночных кошмаров, он ехать не хочет, диктует водителю адрес «Синего Дома». *** Когда Чэн входит, Сичэнь окидывает мальчишку внимательным взглядом. Осунувшийся, бледный, с нездоровым блеском в глазах, губы плотно сжаты. «Кто ж ему так жизнь-то отравляет? Или он сам себе? Торчок?» — думает Сичэнь, но оставляет вопрос при себе. Говорит: — Садись. Не раздевайся. Видит, как Чэн безропотно опускается на край кровати. Тут же садится у его ног, начинает медленно расшнуровывать ботинок, снимает, кладет ступню себе на грудь, вдавливает: — Посиди так. — Угу, — Цзян Чэн вдыхает цитрусовый аромат, хорошо различимый в воздухе, но смешанный с запахами шелка, горького шоколада, сандалового дерева. Выдыхает. Вдыхает снова и вдруг понимает, что действительно очень устал. Хочет только одного — ничего не делать. Сичэнь тем временем ведет большими пальцами по подъему ступни, то надавливая, то легко касаясь. Исследует косточки и сухожилия. Его касания расслабляют. Чтобы не начать клевать носом, Цзян Чэн пытается прочитать нотную вязь в рамке на стене, быстро оставляет это занятие и упирается взглядом в Сичэня, вернее, в глубокую ямку между тонкими ключицами. Пялится на нее, потом начинает разглядывать домашний шелковый халат, в который сегодня одет Сичэнь, с вышитыми карпами. Поверх рыбин, как водоросли, разложены жгуче-черные волосы. На вкус Цзян Чэна все вместе выглядит слишком аляповато, но не вульгарно. И… это не кружево. Это домашняя, спокойная одежда. Уютная. Нет, ну а чего он хотел? Четвертый раз — это тебе не первый. На четвертый раз уже чем-то удивить трудно. Пока Цзян Чэн сонно витает в своих мыслях, Сичэнь заканчивает разминать одну ногу, ставит ее себе на колено, начинает высвобождать вторую. Цзян Чэн блаженно потягивается. Трогание ног он никогда не связывал с удовольствием, но удовольствие тут, оказывается, есть — ненавязчивое, тягучее. «Надо завести в офисе массажистку», — заторможенно думает Цзян Чэн и опять пялится на яремную ямку, на незажженную Vogue в уголке размалеванных губ, гуляет взглядом по стенам, нотным листам в рамах, снова возвращается к Сичэню. «А если я буду трогать его волосы? Это тоже будет массаж? Это будет так же приятно?» От интересных раздумий его отвлекает волна холода, неожиданно пробежавшая по позвоночнику. Цзян Чэн замирает. Вздрагивает, когда вслед за ней идет вторая — тепла. Чувствует, как вот-вот зародится третья. Пугается собственных реакций, хочет вырваться, но ему не дают. «Мне странно», — хочет сказать Цзян Чэн, фокусирует взгляд на лице Сичэня и вдруг осознает, что то, что он принял за тонкую женскую сигарету — вовсе не она, а чупа-чупс. Неприятное удивление перебивает необычные ощущения. Цзян Чэн спрашивает: — А это зачем? — Бросаю курить. Тебя смущает? Или ты подумал, что это для чего-то более извращенного? Цзян Чэн краснеет, а Сичэнь медленно, с развратным «чпок» вынимает конфету изо рта, раз — и она растворяется в воздухе, словно ее и не было. — Ты что, еще и фокусник? — ворчит Цзян Чэн и где-то внутри радуется, что сегодня его не затыкают, а только игнорируют. Сичэнь кладет свод стопы Чэна себе на лицо, вдыхает запах, аккуратно подцепляет резинку носка, снимает, снова упирает подошву, на этот раз голую, себе в грудь. Трет ладони между собой быстро-быстро, словно огонь разводит. Обхватывает руками щиколотку. Цзян Чэн аж ойкает — руки горячие и чуть влажные, как компресс. И тут Сичэнь спрашивает, продолжая гладить и мять: — Тебе что-то не нравится? Мм? — и трется щекой о пятку, ведет языком между пальцами, то покусывает мизинец, то полностью берет в рот большой, облизывает, как мог бы облизывать этот чертов чупа-чупс, который только что держал во рту. Цзян Чэн хватает ртом воздух, в горле клокочет протест, но наружу не выходит. Странная смесь щекотки и удовольствия, неловкости и чего-то низменного кружит голову. А поверх всего парит осознание превосходства над тем, кто стоит перед ним на коленях и целует ноги. В итоге удовольствие пересиливает все, утяжеляет ягодицы и заставляет их сократиться. Цзян Чэн не может это контролировать. Только когда Сичэнь напоследок проводит по икрам кончиками пальцев, Цзян Чэна наконец отпускает. Он прочищает горло: — Вообще-то я не люблю, когда еда во рту. Жвачки там. Сосучки. — А где любишь, когда еда? — Что значит где? — тут же вскидывается Цзян Чэн. Истома из тела пропадает моментально. — Еда — это не игрушки! — Разве? — выдыхает Сичэнь ему в пах. Вот сейчас и проверим. Поднимается резче, чем предписывают заведенные им самим правила «общения» с клиентом. Но это мера вынужденная. Оказывается, его тело соскучилось по мальчишке, и от слишком тесного контакта по низу живота разливается тепло. Напрячь бы бедра, прижать узкую длинную ступню к паху и сделать движение навстречу. Но в правилах нет таких движений. Поэтому Сичэнь делает единственно возможное — отстраняется, пока неуместный стояк не стал слишком откровенным. Желание не пропадает сразу, приходится делать над собой усилие, контролировать не только ненужное возбуждение, но и голос: — Теперь раздевайся. На спину и согни ноги, — Сичэню кажется, что выходит как-то нерешительно, но Чэн вроде бы не замечает и с завидным послушанием скидывает с себя лишнее. Говорит: — У меня не встанет. Я бы лучше просто подремал. — Посмотрим, — небрежно бросает Сичэнь, но каким-то образом Цзян Чэн слышит в этой небрежности огромное количество противоречивых эмоций. Сичэнь уходит в лабиринты своего номера. Его нет долго, Цзян Чэн теряет терпение — не стадион же, куда тут можно на столько пропасть? — до него долетают перезвон, шум воды, шуршание и постукивание дерева о дерево. На ум приходит огромный кухонный шкаф, где вместо полотенец стопкой сложены иные измерения, звезды, галактики и умелой рукой пристроены, то здесь, то там, гроздья невозможных и странных чупа-чупсов, розовых, красных, сладких, так и просящихся в рот, в руку… Цзян Чэн вздрагивает и просыпается, когда Сичэнь возвращается, держа в руках серебряное блюдо, на котором две половинки персика, йогурт и кусочки сыра, похожие на самородки средней величины. — Разведи колени. — Берет в одну руку сморщенный член, в другую — сочную половинку персика. Начинает водить сочащейся прохладной мякотью, как языком, спускается от головки к корню, снова поднимается вверх, находит венку, обводит ее, поворачивает фрукт нежной бархатистой кожицей, потирает, снова прикладывает мякотью. Чудо. Член Чэна увеличивается и твердеет. Сичэнь берет вторую половинку персика, приставляет к той, что уже обнимает головку, сжимает. Делает неспешное круговое движение. Чэн издает даже не звук — хрип. Сичэнь тут же убирает персик, его рука задумчиво замирает над животом мальчишки. Сжимается в кулак, и мякоть плода превращается в пюре и сок, капает с пальцев на живот, скапливается в ложбинке пупка. Сичэнь, легко подавшись вперед, прижимается губами и всасывает жидкость; Цзян Чэн, глупо хихикнув, выгибается дугой, потому что упругий язык принимается вычищать кожу и щекочет немилосердно. — Остался еще сок. — Подняв голову и сдвинувшись вбок, Сичэнь подушечкой ведет от центра живота к паху, мимо мошонки, которая подобралась и уже дает о себе знать приятной ломотой. — Вот тут, — скорее обозначает место, чем дотрагивается до него. — Можно? — И впервые смотрит не через Цзян Чэна, как будто немного мимо, а прямо заглядывает в самые глаза. Лицо у него в этот момент — образец сосредоточенности, и только мочки ушей пылают. «А ему нравится!» — самодовольно думает Цзян Чэн и тут же задыхается — до него доходит смысл вопроса. Он мечется между «нет, не трогай!» и «да, мне интересно, как я себя почувствую, если там дотронешься ты». Инстинкт наслаждения, не дождавшись окончательного приговора, отвечает сам. Бедра, раскрывшись, приподнимаются, и Сичэнь самым кончиком языка слизывает несколько заплутавших капель, смотрит, как подрагивает сфинктер. — Ну, а ты говорил — не встанет. — В голосе Сичэня слышится глубокое удовлетворение, а на красных бесформенных губах играет снисходительная улыбка. «Первый раз вижу, чтобы он улыбался», — думает Цзян Чэн и тут же думать перестает, потому что педантичные руки отточенным движением проводят по телу разделительную линию от ключиц до самого пупка: сторона со шрамами — вправо, сторона без — влево. Скользят по бокам вниз. И снова вверх, к подмышкам. Цзян Чэн реагирует немедленно. Покрывается гусиной кожей, начинает дышать животом, по-детски. Сичэнь подхватывает его, уже почти ничего не соображающего, переворачивает на живот, раскатывает по постели как тесто, массирует каждый мускул, каждый участок спины до тех пор, пока та не покрывается ровным красным ковром раздраженных капилляров. Отстраняется: — Перекладывайся на спину. Наблюдает, как под разгоряченной кожей перекатываются слегка перекачанные мышцы. Красиво. Чэн снова ложится так, чтобы дать доступ к груди, животу, уверенно стоящему члену. Сичэнь переводит дыхание. Спереди тоже красиво. Измененная шрамами текстура кожи иначе преломляет свет, делает тело неповторимым, особенно уязвимым, а значит, и особенно отзывчивым. — Нравится? — сбивчиво спрашивает Цзян Чэн, наблюдающий из-под полуприкрытых век. Он хочет не только чтобы Сичэнь возбудился в его присутствии, — хочет стать ему необходимым для возбуждения. Знать не знает, откуда взялось в нем это сумасбродное желание. Да и плевать. Главное, чтобы исполнилось. — Не буду тебе врать, — словно играя с огнем, отвечает Сичэнь. — Да. — Кончи вместе со мной?! — Это не в моих правилах, — Сичэнь едва справляется со вновь поднявшимся в теле волнением, у него едва получается удержать дрожь внутри, не дать ей проникнуть в голос, ему надо развеять странный туман желания и нежности, который мешает ему трезво смотреть на вещи в присутствии мальчишки. — Мне надо подумать. — Да что… — «…тут думать», хочет возразить Цзян Чэн, но прикусывает язык. Сичэнь проводит по рубцам сначала волосами и заставляет Цзян Чэна забыть, о чем он только что говорил. Потом проводит по тем же местам языком. И Цзян Чэн забывает, что за стенами есть внешний мир. Еще немного поглаживаний, поцелуев, ласк, и наконец Сичэнь добивается своего: мышцы живота Чэна инстинктивно сокращаются под особенно приятным нажатием, язык судорожно облизывает губы. Член начинает подрагивать, и на его головке появляется первая капля смазки. Движение бедер Сичэнь сдерживает, прижимая мальчишку ладонями к матрасу: — Подожди. Обмакивает кусочек сыра в йогурт. Потом второй. — Открой рот. Кладет на влажный, яркий язык один кусочек: — Жуй. — Он что, с плесенью? — морщится Цзян Чэн. — Чем пахучее, тем лучше, — теперь уже широко улыбается Сичэнь, как будто пошутил и его шутка удалась. Вторый кусочек насаживает на шпажку, проводит им по дорожке от пупка до основания члена, наблюдая, как йогурт проявляет незаметные волоски, потом ведет вверх по стволу, оттягивает пальцами крайнюю плоть и начинает мешать йогурт и смазку, снимает с ладьевидной ямки очередную каплю, растирает ее о набухшую от прихлынувшей крови головку, обводит венчик по борозде, крутя начинающий терять формы самородок вокруг собственной оси, как бы нечаянно задевает уздечку шпажкой. Проверяет, как там Чэн. А Чэн — Чэн лежит под ним красивый и красный от стыда. На каждое прикосновение откликается по-разному, сначала только подрагиванием пальцев и век, потом то коротким, то протяжным постаныванием, всхлипами и тишиной, резко обрываемой выстраданными и вырвавшимися с дыханием «да». Сичэнь сам не замечает, как начинает выстраивать нить вскриков и вздохов в последовательность «точка-тире», «пауза-вдох-пауза». Дешифровывать. В сдержанных и несдержанных звуках ему слышится то послание, то просьба, то секрет исключительной важности. Сичэнь на ощупь пробирается от звука к звуку, на слух подбирает код. Особенно прислушивается к коротким, томным хрипам. Именно они кажутся ему ключом к шифру. Наконец он кивает самому себе, будто поняв, что к чему, и ведет измученным «Блё д’Овернь» через темные складки мошонки туда, где подрагивает напряженная плотная стяжка, ведущая к анусу. Цзян Чэн чувствует движение и не может контролировать дрожание бедер, икры тоже как-то бестолково, по-девчачьи дрожат, с конца сочится прямо на живот, тот сам втягивается так, что становится нечем дышать, но от этого только слаще. Уже не сопротивляется, когда пальцы Сичэня чуть раздвигают ягодицы, чтобы протолкнуть жертвенный сыр еще чуть-чуть в складку. У ануса становится мягко, мокро, прохладно, Цзян Чэну даже кажется, что начинает хлюпать. Сичэнь отпускает ягодицы: сыр окончательно гибнет смертью храбрых, а у Цзян Чэна перехватывает горло. Он закрывает глаза и только ощущает руку Сичэня снова на своем немилосердно текущем члене. Его сжимают сильно, быстро, не церемонясь, не жалея, играют на струнах нервных окончаний, буквально выжимают из него оргазм, ритмично прикасаясь к уздечке большим пальцем. Низ живота скручивает в пружину, в паху нестерпимо ломит, но зато голосовые связки отпускает и Цзян Чэн требовательно выстанывает: — Быстрее! — То, что делает с ним Сичэнь, все больше кажется ему пыткой, а не удовольствием. Член, налитой и болезненный, требует немедленной грубой разрядки. Цзян Чэн подается бедрами вперед, выгибается в попытке самому дотрахать непонятливую руку, держащую его член. Сичэнь странно на него смотрит и, вместо того чтобы додрочить, убирает руку с члена, ведет пальцем между ягодицами, выскребает и подносит палец с превращенными в кашицу остатками сыра к губам. Смотрит, так внимательно смотрит на Цзян Чэна, будто дразнит. А потом раз — и благородный «д’Овернь» оказывается у Сичэня на языке. У Цзян Чэна сердце обмирает. Когда Сичэнь начинает жевать и делает глотательное движение, его кадык дергается вверх-вниз. Это кажется Цзян Чэну еще интимнее, чем секс. Это уже слишком. Этого Цзян Чэн уже не может вынести. — Су-у-у-ка, — зубы клацают, и он прикусывает язык; его колотит, он тянется к члену руками, но те оказываются безжалостно сжаты в железных музыкальных пальцах. — Су-у-ка! — Цзян Чэн берет слишком высоко, голос срывается и все в нем срывается. Он кончает без рук, так сильно, как не кончал с юности, когда его могло завести и довести все что угодно. Сичэнь смотрит на расширенный зрачок, испарину на лбу, сведенные до судорог ягодицы, на поджавшиеся пальцы ног, на мутную лужицу на впалом животе, на струю, все бьющую и бьющую из подрагивающего члена. На зажмуренные веки, из которых торчат слипшиеся кончики длинных ресниц, на одинокую то ли слезу, то ли каплю пота — кто же разберет в этом борделе, — которая скатывается к виску. Наклоняется так близко, что его губы останавливаются на расстоянии одного взмаха этих самых ресниц. Но Сичэнь не допускает касания. Только слушает какофонию дыхания, только вдыхает терпкий запах города, асфальта, пота, страха и пожара. Чэн выныривает из оргазма, как из кошмара, и долго не может понять, где он. Его все еще колотит. Ему почти страшно. — Прости, — Сичэнь никогда не просит прощения у клиентов. Но с этим парнем что-то не так. Он кончает так, как люди умирают. Так быть не должно. — Зря я так с тобой. У меня до утра никого не будет. Хочешь остаться? Это бесплатно. На улице вот-вот ливанет. — Если только ты споешь мне колыбельную, — хмуро отвечает Цзян Чэн. Сичэнь пристально смотрит на него: — Повтори. — Прощу, если споешь мне колыбельную. — Он не понимает, за что этот человек перед ним извиняется. За новый лучший оргазм в его жизни? Вот чудак. Не понимает, но пользуется, чтобы не возвращаться домой. Дома ждут одни ужасы и бессонница. — Сыграю. Ложись, — наконец сдается Сичэнь. Честно признается себе, что не хочет в эту ночь оставаться один. Не любит грозовые ливни. Вечер, когда не стало Яо, тоже начинался с такого. А потом было больно как никогда в жизни. С тех пор Сичэнь перестал чувствовать боль. Но каждый раз, когда на небе собираются свинцовые тучи, где-то внутри него саднит. Сичэнь дожидается, пока Цзян Чэн сходит в ванную, откинет одеяло и устроится, заняв всю кровать. Чуть приоткрывает окно, впускает город, туман и дождь к себе, потом снимает со стены гитару и плавно опускает пальцы на струны. Гармоничное созвучие наполняет комнату, переходит в другое, в третье. Сичэнь подстраивает аккорды под шум дождя, сплетает ноты с нитями воды. Мысленно называет то, что льется из-под его пальцев, «Умиротворением». Чэн засыпает после первых тактов. К концу мелодии его лицо расслабляется, сдвинутые к переносице брови расходятся. Дальше Сичэнь играет piano, уже для себя, вслушивается в напевы, что с той самой ночи, как на пороге его комнаты появился «золотой мальчик», приходят к нему во снах и остаются в памяти так, словно он зубрил их годами. Смотря на сопящего Чэна в своей кровати, Сичэнь чувствует, что в эту ночь мертвая тишина и немой упрек Яо отступают. Продолжает играть, словно ведет диалог с тем собой, что остался стоять под струями дождя той роковой ночью. Глубоко вздыхает перед последним аккордом. Дождь заканчивается, ночь сменяется мутным рассветом с оттенком тоски и безотчетной тревоги. Чэн должен вот-вот проснуться и уйти в туман. Сичэнь не хочет видеть, как он будет это делать. Вешает гитару и, в последний раз взглянув на спящего Чэна, спускается в зал. Бармен должен уже открыть свою лавочку.