Пряный мёд

«Нет ничего более прекрасного, более великого, чем секс, только в нем и следует искать надежду на спасение». Сад, письмо к жене (Винсен, 25 июня 1783)

Сичэнь смотрит в окно и ощущает себя джинном в запечатанной бутылке. За стеклом — начало октября. Поздние цветы ярко смотрятся на фоне дорожных покрытий, бетона, начинающих облетать кустов и черных стволов деревьев. Сичэнь вспоминает запах этих цветов и то, что последний раз Чэн пах городом. Асфальтом, бензином, мясным соусом и дымом. Думает, что тут, за стеклом, в комнате с рафинированным цитрусовым ароматом, без тяжелого чэновского духа душно. «Мне иногда так жаль, что я уехал из дома и бросил мать», — сказал ему однажды Яо. Сичэнь по наивности думал, что он его дразнит. Пошутил: «Тебе меня мало? Я тебе плохая мамочка?» Теперь, вспоминая эту фразу, чувствует в ней запоздалое раскаяние и, может быть, завуалированное желание попросить прощения за все, что Яо сделал и еще собирался сделать. Сичэнь расхаживает по комнате из угла в угол и боится, что когда Чэн зайдет в его дверь в следующий раз, то сделает это лишь для того, чтобы сказать: «Мне жаль, что я однажды приехал в "Синий Дом"». Боится, но все равно ждет, что откроется дверь. Сердце бьется часто, но Сичэнь говорит себе, что это потому, что он постоянно хочет курить. Нет, Сичэнь не смотрит на часы и не считает минуты. Но ждет. Как нож ждет, чтобы его вытянули из вязких сот и облизали. Очистили. По вечерам, пристроившись на своем излюбленном месте у барной стойки, Сичэнь безразличным взглядом окидывает посетителей. Замечает, что у одного из них походка «мальчишки», и чуть было не дергается навстречу; у другого — его жест, у третьего — такая же ковбойская рубашка… В конце концов Сичэнь не выдерживает, больше не спускается в холл, сидит у себя. Играет приснившиеся ему мелодии, сначала на гитаре, потом перекладывает их для сяо, потом… ждет. Наконец в дверь стучат и, не дожидаясь приглашения, входят. «Дурная манера, — думает Сичэнь. — Надо держать дистанцию». Отрывает сяо от губ и говорит так холодно, как умеет: — Я не разрешал входить. Цзян Чэн обиженно говорит все еще от порога: — Меня не было в городе.  Сичэнь хмурится: — Мне все равно, где ты был… Чэн. Я не разрешал входить, — и поворачивается, и ожидает увидеть что-то вроде «прости, что не предупредил», но видит совсем другое. Удивление. Цзян Чэн действительно не может удержать челюсть на месте, она сама, без его ведома, отъезжает вниз. Сичэнь с флейтой у губ, в том же белом ханьфу, на фоне размытого света ночного города — хрупкий. Выточенный из слоновой кости или вылепленный из фарфора. Или это так только кажется? Цзян Чэн смотрит на темную лакированную флейту, на влажный входной конец, видит красивый старинный инструмент с плавными идеальными линиями эрегированного члена*. Переводит взгляд на Сичэня: его грим в этот раз или торопливо наложен, или досадливо стерт — не понять, помада размазана, словно Сичэнь только что ласкал себя музыкой. Черт. Повисает пауза, плавно переходящая в неловкую. Сичэнь очень хочет курить. Будь у него во рту сигарета, пауза не была бы такой бессмысленной. Бессознательно снова подносит сяо к губам, вкус бамбука успокаивает. Не выставлять же мальчишку силой, если пришел? Проследя за движением, Цзян Чэн спохватывается, вспоминает, что приперся сюда прямо с вертолетной площадки, даже не привел себя в порядок, у него небритые щеки, у него немытые, отросшие почти до плеч волосы, которые лезут в рот, когда ломает паузу и пытается настаивать: — Но дверь была открыта, и я постучал. Были испытания. Я должен был ехать сам. Встречать представителей заказчика, показывать, поить, провожать. Заняло больше времени, чем я планировал. — Мне все равно, — все так же по-военному четко повторяет Сичэнь, но Цзян Чэну на этот раз слышится другое: «я думал, ты придешь раньше», «я думал, что ты больше не придешь», «я рад, что ты пришел, хотя ты пришел не вовремя». — Но если пришел, то ложись. Цзян Чэн чувствует себя прощенным, убирает волосы с лица и широко улыбается: — Что? Опять? А что-нибудь новенькое? — Садись. Цзян Чэн может дать руку на отсечение, что между «и» и «сь» мелькает улыбка. — Я тоже рад тебя видеть, — расслабляется он и не врет. Он изголодался. Он ждал этой встречи, и ему хочется сказать по этому поводу что-то хорошее, но он совсем не знает что. «Я считал, сколько машин с симметричными номерами встретится на трассе, их было десять — это к удаче»? Глупо. «Я вчера думал о тебе весь день и чуть не поставил подпись вместо заказчика»? Идиот. В конце концов Цзян Чэн говорит самое, с его точки зрения, безобидное: — Я снес «Тиндер». Сичэнь как стоял, так и остается стоять с сяо в руке. Это что? Предложение отношений? Надо что-то сказать? Что-то сделать? Но что? В его жизни отношения были только один раз и плохо закончились. Сичэнь смотрит на флейту, потом на Цзян Чэна. Это тот редкий случай, когда вещь в его руке подсказывает выход из ситуации. — Я закончу то, что начал. Хочешь — сиди, слушай. Не хочешь — ты знаешь, где выход. — Да без проблем, — говорит Цзян Чэн, — Я только возьму вот это. Не возражаешь? — Сбрасывает подушки на ковер, устраивается, откинувшись на высокий матрас. Сичэнь начинает играть, с удовольствием отмечает, что играет не для себя. Его тело сопровождает каждую ноту сдержанным движением, то это взлет брови, то трепет крыльев носа, то подрагивание ресниц, плеч, всего корпуса. Движения сначала успокаивают, потом возбуждают приливами внезапной чувственности. Цзян Чэн сначала слушает, как звук, приглушенный и ровный, разливается, затапливает и помещение, и его самого. Потом смотрит. Он никогда не думал, что музыка может быть такой визуальной и обнаженной. Такой сексуальной. Сичэнь делает шаг вперед, еще один, приближается, теперь их разделяет не более метра. Темная флейта мерцает синим, в глазах Сичэня плещется медовое марево. «Твою мать: как магниты», — успевает подумать Цзян Чэн, прежде чем Сичэнь, не прекращая играть, заходит за спину, устраивается на кровати. Садится там, за Цзян Чэном, поджав ноги. Продолжает окутывать и топить комнату в звуке. Как факир, как заклинатель… змей. Движение воздуха ласкает Цзян Чэну затылок. Он закидывает голову, подставляется под звуки и чужое дыхание, шумно втягивает воздух и завороженно наблюдает, как Сичэнь наклоняется все ниже, ниже. Вот конец сяо почти касается губ. Их покалывает от желания попробовать что-нибудь этакое: помаду, минет, поцелуй. Цзян Чэн вздрагивает, когда капля слюны скатывается из сяо в его чуть приоткрытый рот. Не отстраняется, облизывается, начинает тяжело дышать. Слюна кажется ему чуть сладковатой. И кажется, что одной слюны мало. С доступного ему ракурса Цзян Чэн видит скругленные холеные ногти больших пальцев, с лунками в форме длинных и чистых овалов, широкие и покрытые бриллиантовым лаком. Облизывается снова, ногти и длинные музыкальные пальцы он бы попробовал. Такие пальцы были у мужчин на картинах в кабинете отца, такие пальцы никак не вяжутся с борделем и развратом. Такие пальцы он хотел бы ощутить во рту, и от этого желания ведет. Цзян Чэн непроизвольно открывает рот шире, и тут же конец инструмента устремляется в него, надавливает на небо, тонет в глотке. Флейта поперхивается, Цзян Чэн вслед за ней. Его накрывает тяжестью черных волос, как шатром, и шепотом: — Обхвати. Цзян Чэн покорно сжимает губы вокруг сяо, ударяется резцами о бамбук. В первые секунды ему даже неприятно, но потом десны становятся отзывчивыми, рот наполняется слюной, ощущение дискомфорта сменяется наслаждением вперемешку с легкой болью, от которой сводит челюсти. Сичэнь аккуратно проверяет, сколько войдет; Цзян Чэн расслабляет горло, входит неожиданно много, Цзян Чэн от себя такого не ожидает, и от этого опять до сумасшествия хорошо. Остро и ни на что не похоже. Хотя звука больше нет, Сичэнь продолжает с силой посылать воздух в бамбуковый корпус и перебирать отверстия, трогает их, надавливает. Цзян Чэн видит медленную хореографию пальцев, посасывает сяо, и по его телу разливается волна теплой дрожи. Сичэнь, естественно, чувствует, он всегда все чувствует раньше самого Цзян Чэна. Начинает двигать флейтой быстрее, иногда слишком глубоко, так, что Цзян Чэн едва подавляет рвотный спазм, распахивает испуганно глаза, но Сичэнь тут же меняет темп и глубину. А потом что-то происходит. И Цзян Чэн тоже это чувствует. Чувствует, что Сичэня ведет от вида его мокрых губ, напряженных и распухших, от вида пластичного излома шеи с дергающимся кадыком, от пульсирующей вены, до предела наполненной кровью, от прорисованного рельефа мышц, от разлета ключиц в раздерганном вороте рубашки, от гусиной кожи и багровых пятен возбуждения. Сичэнь погружает и вынимает сяо. Вращает, прижимает кончик языка к зубам, постукивает по клыкам, заводит за щеки. Неровности лакированного бамбука будоражат и царапают сосочки, язык пощипывает, вкусовые ощущения необычны и мягки. Цзян Чэн продолжает посасывать и покусывать, Сичэнь вдувает в него себя, дыхание то обжигает, то холодит гортань. Рот переполнен своей и чужой слюной, она вытекает, пачкает, Чэн чувствует ее на шее, от нее промокает ворот. Цзян Чэн не замечает, в какой из моментов пальцы заменяют сяо, ему жарко, сердце бьет набатом, долгое воздержание не проходит бесследно, ему бы кончить, вот прям сейчас, он отлично понимает, что долго не продержится. Хочет, чтобы руки Сичэня сжали член, но эти руки заняты делом. Одна продолжает тиранить его рот, другая фиксирует острый обслюнявленный подбородок, жесткими пальцами поворачивает так, чтобы было сподручнее. По подбородку течет рекой, Цзян Чэн пытается проявить инициативу, просунуть язык между плотно сжатыми пальцами не получается, засосать поглубже тоже выходит плохо, тогда он сдается и просто позволяет трахать свой рот, толкаться за щеку, проводить подушечками по языку. Ловит яркие, острые ощущения, слишком необычные, чтобы возражать. Слишком откровенные, чтобы оставаться пассивным. Цзян Чэн шире раздвигает ноги, рвет пуговицу и молнию на джерси, счастье, что сегодня на нем обычные слипы, а не защита, скользит ладонью дальше, за резинку трусов, освободить возбужденный член из мягкой эластичной ткани — детская забава. Собственная грубая ладонь обжигает, но сейчас не до нежности. Надо торопиться, пока его никто не остановил. Захлебываясь собственной слюной, беспомощностью и восторгом, Цзян Чэн дергает рукой до исступления. Спускает. Успокаивает разноцветные круги перед глазами. Сичэнь, устроившись у Чэна в головах, большим пальцем с нажимом проводит по вспухшим губам, по щекам, которые горят, будто Цзян Чэн только вышел из пожара, всматривается в мокрое, растраханное, все еще перевернутое лицо, перевернутую улыбку. Этот шальной парень что-то делает с Сичэнем. Переписывает в нем что-то заново, забирается под кожу, распечатывает чувства. Сичэнь переводит взгляд на зажатый в кулаке член, из кулака вытекает густая вязкая сперма. Дотягивается до мягких хлопковых салфеток, перемещается с кровати и устраивается между коленями Цзян Чэна. — Руку убери. Как только Цзян Чэн разжимает пальцы, целует в самый центр ладони, сует ему салфетку, а сам принимается растирать сперму по еще ходящему ходуном животу. Говорит: — Как тебя легко завести. Цзян Чэн никогда раньше за собой не замечал, чтобы его было легко завести. Скорее наоборот. Но он послушно кивает и чувствует, что Сичэнь сам заведен не меньше, медовые глаза, выгоревшие до золота, сыпят искрами. В них легко читается желание и нежность, выдержка и деликатность. Одного выражения этих глаз достаточно, чтобы не сомневаться: вот такой он и есть на самом деле, внимательный и мягкий, отзывчивый и чуткий, а все остальное — недоразумение. «Синий Дом», переход от одного тела к другому, холодность и неразборчивость — всему этому есть причина, и Цзян Чэн ее узнает… и устранит. А пока… А пока Цзян Чэну нравится смотреть в глаза пряного меда и ни о чем плохом не думать. Он так бы и смотрел, но Сичэнь наклоняется, берет полуопавший член в рот, пачкает помадой, мягко посасывает головку, играет с уздечкой, чередует твердый напряженный язык с мягкими губами. Оглушенный ощущением мокрого горячего чужого рта, Цзян Чэн завороженно следит за этим зрелищем. У него снова стоит. Теперь уже не на грубый трах в губы и рот, а на нежность и ласку. Сичэнь начинает покачиваться взад-вперед, использует язык для исследования каждого желобка и каждой выпуклости, а Цзян Чэна выносит после каждого движения, брови сами собой складываются жертвенным изломом. Сичэнь начинает работать языком резче, плотнее смыкает губы вокруг члена, берет глубже, почти заглатывая; Цзян Чэн чувствует, как на головке сжимаются и слегка вибрируют связки, словно Сичэнь что-то там поет про себя. Цзян Чэн не замечает, что начинает поскуливать. Сжимает зубы, собирается с мыслями, вышептывает: — Ты обещал кончить со мной, — тянется к чужому паху тем, чем может дотянуться — ступней, накрывает, нащупывает стояк, хочет надавить, но Сичэнь шипит, сбрасывает ступню, не дается. От этого сопротивления желание пеной раздувается внутри Цзян Чэна. По телу катится дрожь, в этот момент головка члена ударяется в небо, и это становится последней каплей. В этот раз оргазм похож на сход лавины. Цзян Чэн каменеет и не может ни дышать, ни двигаться. Струя бьет Сичэню в горло, он сглатывает первую горькую порцию, потом соскальзывает с члена мальчишки и подставляет ладонь, собирает в нее по капле вязкую жидкость с подрагивающего члена, начинает медленно размазывать по животу, поднимается до сосков, проводит Цзян Чэну по губам. Потом кладет вымазанные спермой пальцы на губы, облизывает один за другим, словно пробуя Цзян Чэна на вкус. Цзян Чэн смотрит, видит, что на губах практически не осталось помады, что они чувственные и тонкие, красивые, как у топ-моделей на просмотрах мод. Он тянется схватить Сичэня за плечи, притянуть, просунуть свой язык между этих губ, разделить странную ритуальную трапезу. — Нет. — Сичэнь выставляет руку и толкает Цзян Чэна назад. Все слишком быстро. Он не доверяет себе, не доверяет тому, что испытывает в присутствии «золотого мальчика». Мираж? Ностальгия? Обман? Он еще не готов к разочарованию и не хочет разочаровывать Чэна. Он умеет возбуждать только других, но еще одно прикосновение, и он сорвется, начнет целовать, говорить нежные слова, давать новые обещания. А что потом? Цзян Чэн падает на подушки, заваливается на бок, расслабленный и пресыщенный. Молчит. Сичэнь тоже молчит и слышит стук собственного сердца, а в промежутках — как ресницы Чэна бьются о ткань, как крылья бабочки; слышит, как тот наконец выдавливает из себя претензию: — Ты обещал кончить. — Я никогда не держу слова, — полушутя-полусерьезно отвечает Сичэнь, но не хочет расставаться на плохой ноте. Не хочет отпускать мальчишку с обидой на душе. Говорит: — У меня для тебя подарок, — достает из рукава заколку для волос. «Опять его трюк», — думает Цзян Чэн, но не может не улыбнуться:  — Она красная! Девчачья! — Тебе пойдет, — одними глазами улыбается в ответ Сичэнь. — Не стригись, мне нравятся длинные волосы, — потом добавляет уже с нотками металла в голосе: — Тебе пора. Слова возвращают Цзян Чэна в действительность. От них то ли грустно, то ли муторно. От них на плечи наваливается усталость. — Еще пять минут, у меня есть еще пять минут, — возражает Цзян Чэн, сжимает заколку в кулаке и прикрывает глаза. Ровно через пять минут подрывается и уходит. Сичэнь идет в душ и делает то, чего не делал очень, очень давно. Получает удовольствие. Остается наедине с воспоминаниями о блестящих глазах и красном натертом рте Чэна. Он думал, что Чэн — случайность. Очередной из многих. А вон как вышло. Он и не заметил, как все случилось. Как «золотой мальчик» перестал быть «одним из» и стал особенным. Встал на то место, которое было пусто. И все заработало. Сичэнь вбивается в собственный кулак, поглаживая и скручивая свободной рукой затвердевшие соски. Оргазм для дрочки получается неожиданно бурным. То, что началось на уровне зрительного и эмоционального удовольствия, разрешилось удовольствием физическим. Словно телесная глухота, которая на него навалилась в ночь гибели Яо, отступила. Обтерев кафель и живот, снова моется. Выливает на себя весь гель, но все равно пахнет Чэном. Надо бы заснуть, но сон не идет. Только и остается, что смотреть в окно. Оно и дверь в «Синий Дом» — это граница, которую он провел между собой и миром. За которую запретил сам себе выходить. Только стекло и кованое железо между ним и внешним миром. И вот этот мальчишка. Который ходит туда-сюда. Приносит тепло и облегчение. Дышит, стонет, плачет и смеется. Касается. И не боится его бесчувственных мослов и костей, не боится выпотрошенного любовью к Яо нутра. И стекло и железо больше не защищают. Больше не кажутся щитом, становятся преградой. Слабость ли это? Или просто пришло время возвращаться? В этот момент полумрак комнаты разрезают неоновые полосы фар. Они отражаются в стекле и пластике, пересекаются, перепутываются, превращаются друг в друга. Сичэнь всматривается через них в город за окном, и ему кажется, что оттуда, из-за стекла, на него смотрит Яо и улыбается своей неповторимой улыбкой. Сичэнь протягивает руку и… все пропадает. Сичэнь задумчиво проводит пальцем по холодной поверхности, потом ведет по стеклу всей пятерней, словно кот, что просится домой после долгого загула. Аккуратно подпиленные ногти извлекают из поверхности жалкий звук. Сичэнь прислоняется лбом к стеклу. Гладкость и холод приятны, но ему не это сейчас нужно. Ему до конвульсий в пальцах хочется, чтобы было плохо и больно. Заносит руку и ударяет со всей силы по своему отражению. Нет, решает Сичэнь, не пора. Он все еще в долгах перед прошлым.