Пряный мёд

Следует знать, что война общепринята, что вражда есть закон. Гераклит Плачущий

После возвращения с полевых испытаний Цзян Чэн носится с мыслями о Сичэне как с сокровищем. Не то чтобы он его стыдится или скрывает, но впервые в жизни не треплется. Это личное. Это только для него. У него снова нет времени поехать в «Синий Дом», а звонить — ну это вообще как-то для баб. Проверяя баллистические экспертизы, он крутит в пальцах заколку и плевать хочет на любопытные взгляды Вэй Ина. Он договаривается с Минобороны о гарантиях, которые не включены в Протокол, но которые позволят защитить отцовские патенты и разработки от посторонних — заколка лежит в кармане и греет. Хотя переговоры проходят успешно, после них в офисе душно и тревожно. Червяк под сердцем, вместо того чтобы успокоиться, шепчет: «Осторожно. Осторожно. Не торопись». «Хватит накручивать, — глушит внутренний голос Цзян Чэн. — Патенты отца и разработка ИскИна неограниченного ресурса для дистанционного сканирования химической и радиоактивной угрозы останутся под защитой. Дом сохранит независимость, относительную, конечно, но это неизбежно при любом слиянии». Посветив лицом в очередном ролике, помахав кнутом и поулыбавшись на публику, Цзян Чэн понимает, что сыт по горло. Что край. Он хочет тишины и касаний. Он просто должен поехать в «Синий Дом». Потому что там, как в логове, он может расслабиться. Как змей, поменять кожу. Пласт за пластом содрать наносное. То, что мешает. Позволить пальцам Сичэня расковырять в нем колодец, в котором давным-давно утонула душа шалопая, того, кем Цзян Чэну разрешали быть в детстве и кого война превратила в серьезного человека с непроницаемым лицом. В комнате, в кровати, просто рядом с Сичэнем он чувствует себя в безопасности. Хорошим парнем, а не наследником Оружейного Дома Юньмэн. И там его никто ни о чем не спрашивает, хотя, наверное, это потому что Сичэнь не дурак, понимает, что ни на один вопрос ему не ответят. Цзян Чэн закрепляет челку красной заколкой, Цзыдянь тепло лежит в ладони, оплетенная кожей рукоять дразнит, в голову лезут веселые и похабные мысли, под сердцем начинает щемить от предвкушения. Цзян Чэн набирает Вэй Ина, перекладывает на него часть срочного: дорабатывать вопросы юридических и банковских гарантий. Прячет кнут за пазухой, седлает «Агусту» и прямиком отправляется из студии в «Синий Дом». Быстрая езда, холодный ветер, свистящий в уши, свежий запах мокрого асфальта успокаивают и одновременно распаляют. Цзян Чэн представляет, как приедет, как сбросит напряжение, словно одежду, как почувствует кожей кожу. Когда над головой громыхнуло, Цзян Чэн порадовался, что успевает к Сичэню до грозы. И только потом понимает, что заявился не вовремя. *** Сичэню надоедают голые ветки и ветер, который не перестает дуть со вчерашнего вечера, нагоняя тревогу и непогоду. Он спускается вниз, косит глазом в планшет бармена. Обычно Сичэнь не читает прессы и не следит за тем, что происходит во внешнем мире. Ему неинтересно. Но черт его дергает посмотреть на экран. Калейдоскоп новостей и рекламных роликов не волнует его ровно до тех пор, пока с экрана на него не оглядывается слегка раскрасневшийся Чэн — душа нараспашку, улыбка на миллион, совсем не его улыбка, чужая и меняющая мальчишку до нехорошего чувства между лопаток. Только вот красная заколка держит вспотевшую челку. Только заколка в кадре и настоящая. Голос за кадром восхищенно произносит: «Глава Оружейного Дома Юньмэн! Поделитесь вашим секретом! За последние три года никому не удалось превзойти вас в состязании "кожаных змей"…» Сичэнь медленно отворачивается от планшета, послабляет петлю обернутого вокруг шеи красного «роупа» и медленно поднимается к себе. Набирает номер Мянь-Мянь. «Будь добра, я разболелся. Вирус. Кто знает. Может быть, тот самый, да. Конечно. Я и сам хотел тебе сказать, что никаких контактов. Пришлешь медсестру завтра утром. Ты золото». Он кладет трубку и опирается рукой о стену. Кажется, что шатает, что он вышел по весне на лед, а тот под ногами треснул, и теперь Сичэнь тонет. Он ведь знал? Он чувствовал, что где-то видел это лицо. Эти неуловимые, загадочные черточки, которые мальчик унаследовал от Фэнмяня. И эти раны. Тот день он никогда не забудет. В тот день за ним приехал Яо. Сказал: все кончилось. Мы возвращаемся. Тот день был самым счастливым в его жизни, потому что Яо впервые сказал «мы», и это, зная Яо, было не просто так. А вечером он узнал, что Пристань Лотоса, где в тот выходной находились Фэнмянь с семьей, разгромили. Никого в живых. Все сгорело. Сичэнь не мог поверить. Яо искал выживших. Не нашел. Когда через пять лет в небольшой мьянмской газетке появилась заметка, что в результате разборок был застрелен генерал освободительной армии «Трех принципов» Сюэ Ян, подозреваемый в расправе над главой Оружейного Дома Юньмэн, Сичэнь начал копать сам. То, что он в итоге откопал, стало началом конца. Сичэнь тогда доподлинно выяснил, что во всем, что случилось с Домом Юньмэн, есть часть и его вины, малая или большая — уже не имеет значения. Кто и на каких весах будет проверять? И как это поможет чудом выжившему мальчишке, столько лет прятавшемуся по углам и заграницам, мальчишке, который из-за его халатности видел столько дерьма, сколько не положено видеть ни одному взрослому человеку? И именно с этим мальчишкой свела его судьба. Какая же она сука. Как же теперь дотрагиваться до Чэна? Руками, на которых кровь его семьи. Как же после этого смотреть в его злые и требовательные глаза? Не заслужил Сичэнь такого счастья. Но хочет, именно сейчас до душевной дрожи хочет увидеть Чэна, прижать и больше никогда не отпускать от себя. И молить прощения. Да только кому оно теперь нужно, его раскаяние? Сичэнь стоит у окна и смотрит, как по нему зигзагами стекают первые капли будущего ливня. На сердце тяжело, как и в воздухе. Скоро грянет гроза. Ее преддверие лежит у него на горле, как рука мертвеца. А вот и первая вспышка. От нее в глазах пульсирует, словно на них надавили. А вот и гром, и дребезжание стекол. Сичэню надо принять решение, но гроза сбивает с толку. Он всегда неадекватен в грозу. Чтобы не видеть всполохи и, по возможности, не слышать раскаты, он идет в душ, раздевается, повернуть кран так и не успевает, из-за того что кто-то по-свойски хлопает входной дверью. — Мянь-Мянь! Я же просил оставить меня в покое! Опять шум, какая-то возня, возмущенный голос Мянь-Мянь, отсюда не слышно, о чем она истерит. Снова хлопает дверь. Вместо Мянь-Мянь Цзян Чэн выдает с порога: — Какого хрена! Ты что? Цену себе набиваешь?! Я предложил тройной тариф, а меня чуть взашей не вытолкали. Если твоя стерва позвонит в полицию, я тут все разнесу! Дурака нашел, да? Сичэнь слушает, машинально накидывает первый попавшийся под руку халат. Когда выходит из убежища, Цзян Чэн уже стоит в середине комнаты весь на взводе. С неба льет и грохочет, из самого сердца свинцовых туч вырывается долгая молния, в ее свете Сичэню мерещится, что вместо Чэна перед ним стоит Яо: — Уходи! В первую секунду Цзян Чэну кажется, что Сичэнь это не ему, что в номере еще кто-то есть, кто-то посторонний. Оборачивается. Смотрит по сторонам. Никого. Раздосадованно делает шаг к Сичэню: — Что за дела? — Сичэнь в очередном белом прикиде выглядит необычно, Цзян Чэн никак не может понять, что не так, видит только нездоровый блеск в глазах. — Что за фигня тут происходит? В этот момент снова вспыхивает молния, и до Цзян Чэна доходит: на лице Сичэня нет ни белого слоя грима, ни помады, неподведенные глаза совсем больны, выцвели, как пыльные шторы, за которыми он что-то прячет. — Ты что, реально заболел? — раздражение и гнев сразу проходят. — Надо врача тогда, а не запираться. Я сейчас. — Уходи. Холодный стеклянный взгляд ставит в тупик. Какого хрена? Но больше, чем найти ответы на вопросы, Цзян Чэну хочется спрятаться от внезапно настигшего его разочарования. Неужели он все себе придумал? Или его просто обманули? Поиграли в близость? И Цзян Чэн прячется от этих мыслей за угрозой. — А ты попробуй меня выставить! —  повышает он голос, меняется в лице. Зло ухмыляется — обман должен быть наказан. Не так он хотел провести сегодняшний вечер. — Давай. На слабо. «Всё против меня», — думает Сичэнь и ощущает себя человеком, с которого заживо сдирают кожу. За то, что привязался к этому мальчику с его порывистой внутренней силой. «На слабо, говоришь? Ну хорошо». — Ты прям со студии? Кнут с тобой? Вынимай. Смена темы озадачивает, злость, готовая вот-вот сорваться бешеным псом с цепи, отступает. Он и правда хотел показать. Затем и привез. Цзян Чэн достает из-за пазухи Цзыдянь. — Я сегодня посмотрел, как ты с ним ловко управляешься. — Вроде бы комплимент, но Цзян Чэн встречает отсутствующий взгляд, и что-то не стыкуется. Белый оверсайз распахивается, на красно-оранжевой подкладке плывут закатные облака, покачивается длинная нитка красных бусин на голое тело — больше на Сичэне ничего нет. — Покажи, так ли ты хорош, как говоришь. Сичэнь широко расставляет ноги. Превращает себя в пародию манекена, с которым Цзян Чэн работал в студии. — Не дури. Это боевые удары. — Это зависит. Могут быть и стимулирующими. Сомневаешься? Во мне или в себе? Изящный, сумасшедший, с отсутствующим взглядом и подрагивающими, как у хищника, ноздрями. У Цзян Чэна внутри вместе с желанием поднимается злость. Легкая, как газ, ядовитая. Мутная. В ней так легко спрятать обманутые ожидания. Цзян Чэн оглядывает помещение не любопытным, а профессиональным взглядом. Места не так уж и много, надо действовать осторожно. Распускает Цзыдяню хвост. Поглаживает рукоять. Хочет ли он этого? Хочет! Не все же Сичэню с ним играть? Приноравливается и делает небольшой кистевой замах, направляет витую кожу в самое безопасное место. Хлопок. Удар. В комнате зажигается приглушенный свет. — Я тебе не бычок, чтобы меня стреножить, — Сичэнь смеется ему в лицо, и этот смех провоцирует, превращает осторожность в желчь. — Что, выше лодыжки слабо? Сичэнь больше не кажется ни хрупким, ни уязвимым, но Цзян Чэн еще себя контролирует: — Выше лодыжки это уже не игры. Боюсь попортить твою холеную кожу. Она ведь так дорого мне каждый раз обходится. — А ты не бойся. Я люблю боль. Ты же хотел, чтобы я возбудился? Хотел, чтобы я кончил для тебя? Ну так продолжай. — Сичэнь точно не знает, чего добивается. Наказать себя? Прогнать упрямца? Что-то ему доказать? Что-то доказать себе? Рациональная его часть уступает место рефлексам. Адреналин ударяет в голову, мир становится очень детальным, как во время соревнований. Цзян Чэн теребит рукоять Цзыдяня, берет ее нагонным хватом. Ярится на себя, за то что нафантазировал себе любовь-морковь, на Вэй Ина, за то что привел его сюда три месяца назад, на обстоятельства, на весь мир. Цедит сквозь зубы: — Тебя за язык никто не тянул. Теперь без претензий. — И Сичэнь видит, как мужская, почти подростковая красота Цзян Чэна становится мрачной. Впитывает ее как наркотик, как обезболивающее. Довольно улыбается и даже не пытается остановить или остановиться, прекрасно осознает, что еще немного — и Цзян Чэн сорвется, но Сичэню просто необходимо, чтобы его наказали. Сам себя он уже наказывать не в силах. Замах Чэна, в этот раз локтевой, проводка — боковая, Цзыдянь взвивается к потолку, стремительно кидается вперед, встречается с податливой кожей, плавным движением перетягивает ляжку и послушно возвращается к хозяину. На белой коже появляется красный широкий след. Яркий, как ожерелье. Цзян Чэн знает, что это уже не пробный удар. Что это больно. Смотрит на реакцию. Сичэнь перебирает несколько деревянных бусин, и пальцы его не дрожат, неторопливо снимает с шеи ожерелье, оно соскальзывает на ковер, следом падает белая ткань с ярким подкладом. Сичэнь поднимает руки: — Это все? Этого даже разбудить меня не хватит. Чэн. — Его слова выворачивают Цзян Чэна наизнанку, извращают его желания или, наоборот, вытаскивают на свет именно то, что он на самом деле желает. И Цзян Чэн подчиняется. Показывает своего зверя. Еще удар. Плечевой замах. Кнут обходит голень по внутренней стороне и охватывает бедро. Обвивается вокруг мошонки, затягивается тугим узлом, наверняка лижет походя ягодицы. Интересно, какие они у Сичэня? Цзян Чэн ведь толком их не видел никогда. Он вообще толком не видел Сичэня обнаженным. И где возбуждение? Где обещанное? Где хоть какая-то реакция? Сичэнь даже не морщится. Смотрит куда-то в сторону, будто на стене вдруг возникло что-то занимательное. Цзян Чэн на периферии сознания понимает, что переступил что-то, чего переступать нельзя. Надо остановиться, пока не поздно. Но зверь в нем хочет увидеть слабость, мольбу, подчинение на бесстрастном лице: — На меня смотри, — голос почти срывается от напряжения. Сичэнь встречает новый удар, смотря в темные глаза Цзян Чэна. Как приказано. В них одни эмоции и ни капли разума. Словно Чэн уже не понимает, кто перед ним. Словно бьет того, кого здесь нет. Еще удар. Уже хлесткий, с накатом. Кнут разрывает воздух и что-то в самом Цзян Чэне. Он усмехается и бьет еще, уже не разбирая и не прицеливаясь. На этот раз — чтобы сделать больно. Размахивается с удовольствием. Чувствует молниеносное возбуждение. Удар. Еще удар. Шея, плечи, подмышки, живот. Цзян Чэн вглядывается, алчет увидеть хоть тень страдания. Но ему все еще кажется, что он может остановиться в любой момент. Рука и кнут становятся продолжением его злого взгляда. Взмах ресниц, взмах руки. Цзыдянь снизу проходит по ложбинке между ягодицами, обратным ходом задевает мошонку — это очень неприятно, но застывшее лицо с каждым ударом становится все спокойнее и спокойнее. Как будто Сичэнь ничего не чувствует. Как будто у него вовсе не живое тело. Плечи, даже живот — ничего не двигается. Он даже не дышит. И чем он спокойнее, тем теснее у Цзян Чэна в штанах. Он ударяет в седьмой раз и подается бедрами вперед. Восьмой удар. Рвет пальцами молнию, зажимает Цзыдянь между ног и осознает, что он — извращенец. Ебанутый. Ему всегда нравилось смотреть порно с подчинением, но смотреть на боль вблизи — это не то же самое. Цзян Чэн видел, какой должна быть реакция, на экране. Много-много раз. Из массы вариантов для его сексуальной фантазии в одиночестве подошла бы любая из картинок. Но сейчас ему любая не нужна. Нужна единственно правильная. Та, в которой, как в зеркале, отразится суть Сичэня. Цзян Чэн чувствует ясность в голове, легкость в ногах и тяжесть между. Непреодолимое желание кончить. Выхватывает Цзыдянь левой рукой, свой член сжимает правой. Передергивает. Еще удар. Передергивает. Ну же! Как ты примешь боль? Вскрик? Стон? Движение головой назад? Вздернутый кадык? Сведенные брови? Закушенная губа? Как? Покажи мне близость, Сичэнь! Удар. Это будет честная близость. Без предварительной оплаты. Только между тобой и мной. Давай. Желание заставить Сичэня реагировать превращается в жажду, та — в темную волну. Цзян Чэн рвано выдыхает и кончает с десятым ударом. Только после одиннадцатого замечает расфокусированный, ничего уже не видящий взгляд Сичэня. Тот все еще стоит на ногах, кажется, так же крепко, как и стоял. Но Цзян Чэн почему-то совершенно не уверен, что он в сознании. До того как ноги выносят его из номера, Цзян Чэн успевает морщась застегнуть влажные джерси. Прочь. Никогда больше! Сичэнь приходит в себя медленно. Он чувствует боль. Еще не может понять, хорошо это или плохо. Боль и возбуждение пульсируют в горле, в спине, между ног. Превозмогая этот коктейль, Сичэнь плетется в ванную. Под струями холодной, очень холодной воды ждет, когда сердцебиение нормализуется. Постепенно боль утихает, тело покрывается гусиной кожей, схлынувшее, но неудовлетворенное желание еще болезненно отдается в паху. Полотенце, теплый халат, босыми ногами обратно. За окном слышны затихающие раскаты грома. Все, что осталось от грозы. Сичэнь встает на то место, на котором только что стоял Цзян Чэн. На ковре темнеет сломанная заколка, на ней еще осталось несколько мутных капель. Все, что осталось от Цзян Чэна. «Любовь — это как отчаяние», — сказал ему Яо. Тогда Сичэнь не понял. А вот сейчас… Если не от отчаяния, то от чего еще можно было пойти на такое? Чувствует ли Сичэнь себя еще больше виноватым перед Чэном? Как ни странно, совсем не чувствует. За окном снова гром, молния, тишина. Обычно от этого сочетания перед глазами у Сичэня встает мертвое тело и расплывающаяся под ним лужа из крови и мозгов. Но сегодня он видит перекошенное желанием звериное лицо Цзян Чэна, слышит свист кнута у самого уха, перекрывающий раскаты грома. Прежде чем это воспоминание ускользнет, Сичэнь поднимает с пола сломанную заколку, прижимается к ней губами. Думает, что теперь это единственный вариант близости, возможный между ним и Цзян Чэном.