Пряный мёд

Говорят, что воспоминания — это единственный рай, из которого мы не можем быть изгнаны. Но иногда они же — единственный ад, от которого мы не можем избавиться. ©

В умных книгах Цзян Чэн читал умные фразы, и сейчас, на парковке «Синего Дома», в памяти вдруг всплывает одна: «Неделю умираешь, неделю просто больно, потом начинаешь забывать, а потом кажется, что ничего и не было, что было не с тобой, и вот ты плюешь на все». Цзян Чэн думает: «Как можно было такую ахинею написать? Может, у того чувака ничего на самом деле и не было?» Решает: «Больше никогда не буду забивать голову чужими мыслями». Знает — с ним было. И есть. И будет, и он не собирается на это плевать. Цзян Чэн дергает на себя дверь, видит Сичэня сразу. Тот сидит на своем обычном месте за барной стойкой: неестественно прямая спина, собранные широкой эластичной лентой волосы. Идет к нему быстро, так быстро, что понимание, что это не Сичэнь, запаздывает. У того, кто себя за него выдает, не так свешивается с мраморной столешницы кисть, не тот угол в сгибе колен, не так сидит белое ханьфу — мелочи, но именно в мелочах Цзян Чэн силен. Он, не успев затормозить, врезается в самозванца, стаскивает его с табурета, разворачивает на себя: — Блядь! Ты кто еще такой! Парень льнёт к нему, обнимает и громко, так, что аж бармен косится, говорит: — Дорогуша, скандалы мы тут не любим. Пойдем лучше покувыркаемся, — а потом тихо, в губы, почти целуя: — Мистер Цзян, все хорошо. Он ждет вас у себя. Я провожу. Цзян Чэн чуть не сплевывает — чужой запах, чужие губы, чужое дыхание. Но сдерживается. Только вскидывает бровь — зачем его провожать? Он что? Не знает, где у Сичэня «у себя»? Но оглядывается на любопытные, повернутые в их сторону головы. Чувство слежки ошпаривает шею с новой силой. Кивает: «Веди». Сичэнь действительно ждет его у себя, одет один в один как тот, который привел: те же белила на щеках, та же подмалевка вокруг глаз. Цзян Чэн так рад его видеть, что даже на грим не очень досадует, уголки губ сами собой ползут вверх. Это еще не улыбка от уха до уха, но уже недалеко. Сичэнь смотрит сквозь его улыбку. Не рад? Взгляд усталый и какой-то обреченный. «Много раз в голове прокрутил случившуюся херню?» — Не ждал? Взгляд у Сичэня тут же меняется, через обреченность проступает удивление, на смену приходит осторожная радость и, наконец, огромная нежность. Не ждал. Рот Сичэня еще остается жестким, но мышцы вокруг глаз уже начинают формировать морщинки. Цзян Чэн, предвкушая момент, делает шаг навстречу, заслоняя Сичэня от ряженого. Нечего тому глазеть. Когда улыбка появляется, Цзян Чэн на секунду замирает, как перед долгожданным чудом, принимает как должное, что весь его мир отныне и навсегда будет вращаться вокруг этой улыбки. — Я думал, что заедет Вэй Ин, — все шире улыбается Сичэнь и сразу, без паузы, говорит «самозванцу»:  — Смой все и переоденься. На сегодня мы закончили, — потом снова улыбается Цзян Чэну так, что тот вдруг смущается и ворчит: — С чего бы Вэй Ин-то? — Втягивает через рот знакомый, ставший родным запах, добавляет после короткой паузы: — Что за маскарад? — и чуть не бьет себя по губам. Ну что он опять? Ну зачем цепляется? Наверняка же так надо. Сичэнь точно и не замечает ворчливости, поясняет с легкостью, словно поглаживает словами: — Натаскиваю дублера, то он спускается вниз, то я. Потом заменит меня тут на какое-то время. Белила, помада и ханьфу — запоминающаяся бирка и хорошая наживка для людей Жоханя. Цзян Чэн не спрашивает, что будет с тем парнем, если его прижмут к стенке. Наверняка у Сичэня и на этот случай есть план. Спрашивает про другое: — Можешь проверить, не привел ли я за собой хвост? — Если и привел, это только на руку. Я потом объясню. Не переживай. Проходи, я сейчас. — Цзян Чэн кивает, но не проходит, а прислушивается. В ванной шумят кранами, через приоткрытую дверь слышно, как взвизгивает молния, что-то падает, что-то шуршит. Да что ж дублер там так копается! Когда свалит и оставит его с Сичэнем наедине? Наконец парень выходит без грима и одетый как среднестатистический посетитель. Кивает, неспешно плывет к выходу. Цзян Чэн косится в его сторону, словно подталкивая, но не может не отметить, что ногу дублер ставит как Сичэнь, с пятки на носок, а ступню слегка косолапит, и голову держит так же. Очень похож. И идея зашибись. Сичэнь очень аккуратно, без щелчка, закрывает дверь. Не успевает повернуться, как Цзян Чэн выпаливает все, с чем приехал, прямо тут, у двери, словно больше не может держать слова при себе: — Я на самом деле за тобой. Хорошо, что ты человека на замену подготовил. Завтра все, значит, без проблем пройдет. — Чэн!.. — Что «Чэн»? Я двадцать шесть лет уже Чэн. Тебе даже паспорт менять не надо. — При чем тут паспорт. Ты просто не знаешь всего. Я… Сичэнь задерживает дыхание, Цзян Чэн пользуется этой паузой и вставляет: — Оправдываться собираешься? Рассказывать, что виноват передо мной и моей семьей? — Да, собираюсь. Хочу, чтобы ты знал, что отчасти в той бойне есть и моя вина. — Как будто ты что-то мог сделать! — Мог! — Ага! Тогда я тоже мог! Мог вылезти из-под кровати и броситься на этих скотов с Цзыдянем. Мог сдохнуть там со всеми вместе. Не поверишь, иногда я очень жалею, что так не сделал. От нервов он говорит быстро, шепотом, но самому ему кажется, что кричит. Чувствует, как натруженные на прессухах связки начинает сводить. Не замечает, как на глаза наворачиваются слезы. Не замечает, как его начинает трясти, как тошнота подступает к горлу. Не сразу замечает, что лицо Сичэня с каждым его словом меняется. Там, где только что светилась улыбка, появляется что-то похожее на ужас раненого зверя, загнанного в ловушку. — Ты думаешь, что один такой виноватый? — в запале додавливает Цзян Чэн, находит в себе силы, чтобы посмотреть Сичэню в глаза, а не на точку между бровями; в глазах у Сичэня черная тоска напополам с ужасом, и истолковать это можно только одним способом — он залез пальцем прямо в незаживающую рану и поковырял. — Ты… ты не знал, что я был там? Блядь! — Цзян Чэна начинает подташнивать, будто он с разбега головой влетел в бетонную стену. — Прости! Я не чтобы упрекнуть. Я к тому, что нельзя вечно казнить себя. Попробуй не винить себя ни в чем. Хорошо? Или я тоже буду. За то, что выжил, за то, что не похоронил, за то, что не сразу отомстил… — Но я смалодушничал! — А ты хотел умереть безупречным?! Ни разу не оступившись?! — взрывается Цзян Чэн. И вдруг чувствует, что теряет напор, необходимый для убеждения. Он столько думал, столько настраивал себя на этот разговор, столько раз проживал этот момент, что от переизбытка всего в совокупности что-то в нем перегорает. Он переводит дух, сглатывает и пытается начать сначала: —  Поехали со мной. — Я не могу, — Сичэнь все так же непреклонен, а на Цзян Чэна в придачу наваливается усталость последних напряженных часов и бессонных ночей. — Херня, — говорит он, но в голосе нет прежней уверенности. — Я не могу, Чэн. Когда Ванцзи увезет тебя и твоего Вэй Ина, я некоторое время побуду тобой для отвода глаз. Похожу в твой офис, чтобы Жохань сразу не пустил ищеек по следу. Это часть плана. Хорошего плана, и мы не будем его менять. Цзян Чэн прислоняется к стене, чувствует, что у него подрагивают колени и кончаются доводы, но еще возражает: — Но это опасно. — Не опаснее всего остального, Чэн. Это — работа. Позволь мне ее выполнить. Это займет несколько дней. Только несколько дней. Я не самоубийца, Чэн. «Не уверен», — думает про себя Цзян Чэн, вслух говорит: — Но ты никогда не был у нас. Как ты сумеешь? — это его последний аргумент. — Ванцзи перешлет мне виртуальную модель. Ее достаточно. Вот и все. Он проиграл? Должно же открыться второе дыхание? — А потом ты приедешь? — Цзян Чэн может сформулировать по-другому: «А ты меня вообще любишь?» — но на такой вопрос у него все-таки не остается сил. Сичэнь еще раз проверяет, плотно ли закрылась дверь за ушедшим. Слегка двигает челюстью, словно не может решить для себя, отвечать что-то Чэну или промолчать. Очень хорошо понимает, что Чэн спрашивает на самом деле о том, готов ли он, Сичэнь, выстроить будущее, в котором они оба будут всегда вместе. Медлит с ответом, потому что его гложет другой вопрос: имеет ли он вообще право любить? Есть ли у такого человека, каким он стал, право на будущее? Весь прошлый опыт Сичэня говорит, что нет. В подтверждение ум разворачивает боевые штандарты аргументов, статистики и гарантий. Но Цзян Чэну плевать на опыт. Он просит поверить. Только не понимает, что это и есть самое трудное. Какие гарантии может дать вера? Никаких. Может ли Сичэнь просто поверить, что все будет хорошо? Что он сможет снова полюбить свое тело и не казнить себя за свое прошлое? Решается, точно прыгает в неизвестность: — А потом я приеду, — говорит в мрак коридора и замирает. Выбор неожиданно приносит ему огромное облегчение. Цзян Чэн хватает ртом воздух, потому что все то время, что протекло между вопросом и ответом, он боялся пошевелиться. Внутри все ликует и требует незамедлительного скрепления договоренности. Цзян Чэн ждет, когда Сичэнь обнимет и прижмет его к себе, поцелует в ворот рубашки. Проявит, как уже сложилось между ними, инициативу. Но ничего подобного не происходит, Сичэнь так и стоит в полутьме, словно у него тоже кончились все силы. Тогда Цзян Чэн сам впивается губами в красную помаду, скусывает ее, ломает, как тонкий лед на болотах. Как будто вместе с помадой ломает прочную продуманную защиту этого человека. Сичэнь поднимает руку, вроде бы чтобы его остановить, но этот оборонительный жест превращается в ласку. Ладонь скользит по груди Цзян Чэна, исподволь поглаживая. Гордые губы, помедлив, отзываются жадно, не пылко, но властно обнимают рот Цзян Чэна в ответ. Цзян Чэн улучает момент, чтобы стащить эластичную ленту; тяжелые пряди тут же накрывают лицо, приятно щекочут щеки, набиваются в рот между поцелуями; отводя их в сторону, он успевает вставить: — Я люблю тебя, — слова, которые давно должен был сказать. Думает, что наконец разряжает обстановку, проясняет все окончательно, но Сичэнь опять напрягается, отстраняется. Цзян Чэн перехватывает его на полпути: — Что опять не так? — Я боюсь испортить тебе жизнь. Еще раз. Не хочу просыпаться рядом с тобой, захлебываясь от стыда. Не хочу, чтобы однажды ты увидел меня таким и разлюбил. Цзян Чэн слышит в его голосе уже знакомое эхо вины, чуть не теряет терпение: — Каким таким? — Дай руку. Проведи отсюда и выше. На глаз не заметно. Цзян Чэн ныряет под свободный рукав ханьфу, нащупывает слегка бугристую дорожку из трех шрамов, уходящую от запястья вверх к плечу, ведет по ней пальцами, дойдя до бицепса, отрывает пальцы. Не спрашивает. Почти уверен, что и на другой руке будет такая же. Тонкие, деликатные шрамы. Цзян Чэн знает, что они означают: когда внутри у Сичэня не хватало места для хуйни, он, чтобы справиться и не потерять контроль, выпускал хуйню через порезы наружу. Заставлял тело кричать вместо него. Цзян Чэн проглатывает комок в горле и говорит: — Они давнишние. И их не так много. — Да, — говорит Сичэнь. — Не много. Я не мог портить товар. Придумал другой способ. Прикасался лезвием к старому шраму и нажимал, вгоняя бритву в мышцу, как топор в дерево, а потом раздвигал порез до чистой белой ложбинки, ждал, пока не хлынет кровь. Отвратительное действо, зрелище и последствия. Можешь мне поверить. — Но ты ведь так больше не делаешь. — Но где гарантия, что не начну? Желание порезать приходит приливами, и в такие минуты я себя не контролирую: всплеск норадреналина, падение серотонина и ацетилхолина. И я это делаю. Делал. От меня легче отказаться, чем все это исправить, Чэн. — Я что-нибудь придумаю, — начинает Цзян Чэн, понимая, что от хуйни их будущее совершенно не гарантировано и привычка резать может действительно вернуться. Но это в будущем. А сейчас ему надо всего лишь выбрать правильные слова, чтобы успокоить. Только слова не выбираются. От усталости Цзян Чэн соображает медленно, слова висят перед ним в пустоте; как только протягивает к ним руку — дымом развеиваются между пальцами: не ухватить суть. Вместо слов вспоминается Вэй Ин, как тот выхаживал его после Пристани, как не отходил. Не сдавался и не отказывался верить, что Цзян Чэн выкарабкается. — Ни в одной из вселенных я от тебя не откажусь, — тихо говорит Цзян Чэн. — Ни-ког-да! — старается вложить в «никогда» всю уверенность, какая у него есть. — Буду смотреть, как тебя кроет, буду отпускать тебе все то ядовитое говно, что ты накопил. Думаешь, у меня кишка тонка? Пойдем, дам тебе самому удостовериться… Что? — Ты сам-то понимаешь, что предложил? — неожиданно смеется Сичэнь и становится тем Сичэнем, к которому Цзян Чэн привык. Вжимает его в стену, умелыми пальцами расстегивает брюки, запускает руку в прорезь и медленно гладит пах. Контакт через тонкую ткань белья дразнит, распаляет. Сичэнь угадывает момент, когда в трусах становится тесно, когда удовольствие перетекает в болезненное нетерпение, приспускает резинку и вынимает мокрое чудовище в перепутанных канатах набухших вен. Держит, пока опускается на колени, а Цзян Чэну кажется, что он держит не его член, а его самого целиком в своей руке. Когда берет в рот, Цзян Чэну кажется, что он берет его самого с потрохами. — Хватит, — выдавливает из себя Цзян Чэн. — Хватит, или я прям тут… Чувствует, что его обхватывают губами, языком, щеками, втягивают, и сам толкается до самого неба, потом до самого горла. В голове ярко вспыхивает, и Цзян Чэн кончает. Сичэнь сглатывает. Поднимается с колен, заправляет все как было: — Это на случай, если мой брат дал точные инструкции и тебе надо забрать паспорта, а потом быстро возвращаться. — Твой брат со мной вообще не разговаривает. Так что никаких инструкций никто мне не давал. — Тогда останешься у меня до отъезда. Ты тут уже поскандалил и снял себе «девочку». Человек Жоханя наверняка проследил до моей двери, доложил, и теперь они подключились к камерам Дома. — Караулят? — Конечно. Вот только смотрят они голографические фильмы Ванцзи. Ничего из того, что происходит в реальности, не увидят. Когда за тобой приедет машина, ты просто выйдешь с черного хода. А утром с парадного выйду я. За мной они и начнут слежку. — А за Вэй Ином не будут? — А у него есть право доступа к вашим банковским ячейкам? — Нет. — На нет и слежки нет. Они же охотятся за планами «Периметра». Все еще уверены, что они в сейфах. Или в офисе, или в банке, но не с тобой в Цзыдяне. Вэй Ин им не интересен. Давай уже отойдем от двери? У кровати Сичэнь раздевает его медленно. Укладывает. Его руки и губы ощупывают тело Цзян Чэна повсюду: яремная впадина, локтевая, подмышки… Сичэнь уже знает и эту кожу, и эти запахи, эти мускулы, нервы и жилы. Но сегодня каждое прикосновение воспринимается как новое, как в первый раз. Сичэнь практически не выпускает Чэна из рук, целуя, спускается по ворсу живота в пах, зарывается носом в слегка вьющиеся волосы. Раздвигает ноги. Желание обладать всплывает неожиданно. Когда он последний раз был сверху? В самом начале отношений с Яо? Когда-то это ему очень нравилось. Он смотрит на манящую темную расщелину между ягодиц Чэна. Сглатывает. Проводит рукой по своему полувзведенному члену, тот отзывается, твердеет. — Можно? — Нужно, — тут же отвечает Чэн, словно только и ждал этого вопроса. Сичэнь переворачивает его на живот, затем, мягко направляя, ставит на локти и колени, благодарно целует в поясницу, нажимает, чтобы слегка прогнуть, начинает разминать ягодицы, разводить их в стороны, осторожно дотрагивается до заднего прохода языком, пытается ввести его, чтобы растянуть, как Чэн дергается. Зажимается. Но молчит и, наоборот, даже шире раздвигает ноги, подставляется под ласку. Словно собирается что-то в себе преодолеть. И Сичэнь чувствует, что дело тут не только в том, что Чэн очень тугой, скорее всего никого и никогда к себе не подпускал и поэтому боится неприятных ощущений. Тут все сложнее. Сичэнь, приласкав и расслабив, снова слегка надавливает языком на анус. Чэн за секунду превращается в комок нервов, рефлекторно сжимает ягодицы и озирается. Яо так же дергался и так же затравленно озирался. И только когда их отношения стали надежными, рассказал, кто, как и где его насиловал. Сичэнь ни за что не хотел, чтобы его воспринимали как насильника, больше никогда не брал Яо сам, почти заставил себя быть пассивом. В Чэне читается тот же страх. То же отчетливое нежелание оказаться снизу. Но может быть, он ошибается. — Тебе неприятно, когда тебя растягивают? Ты не хочешь? — Не в этом дело. Оно само… — Да, иногда тело нам не подчиняется, — с грустью говорит Сичэнь, аккуратно и нежно ведя рукой по напрягшейся спине Чэна. — Я тебя спрошу кое о чем. Можно? — Да. Но… — Тебя насиловали? — Сичэнь очень надеется, что Чэн не спрячется от него и его вопросов за агрессивностью, не передумает быть откровенным, потому что если его не разговорить сейчас, то дальше уже может не представиться возможности. Чэн не прячется, отвечает: — Нет. Но пытались. — Тогда, в Пристани? — Ага. Нашли и… я почти и не помню ничего. Почти мальчишкой был. — Ты и сейчас мальчишка. У тебя целая жизнь впереди. Нельзя оставлять все как есть, — не договаривает, что с Яо они оставили все как есть, понадеялись, что потом само исправится — но не исправилось, стало только хуже. — За один раз, конечно, не получится. Но я тебе просто покажу. Прямо сейчас сделаю так, чтобы тебе было хорошо. Только языком. Никаких резких движений. Только очень приятные ощущения. Вместо тех, плохих. Это как написать один текст поверх другого. Не переставая поглаживать, чуть приподнимает Цзян Чэна, устраивая под животом подушку, прижимается губами к тому месту, где пахнет наиболее соблазнительно. Проходит по ягодицам, кожа там кажется ему похожей на теплую наждачную бумагу, оттого что вся покрылась крупными мурашками. Потом он очень нежно водит языком, приручая пульсирующий сфинктер к ощущениям, дожидается, пока сжатые края ослабевают, давая возможность пройтись по гладким внутренним стенкам. Засовывает язык так далеко, как получается. Вылизывает. Чэн молчит, потом начинает постанывать. Нерешительно, затравленно, стыдясь самого себя. Когда Чэн начинает стонать сладко, Сичэнь меняет позицию. Садится у Чэна в головах, чуть откинувшись на спинку кровати: — Иди сюда, — подтягивает Цзян Чэна на себя, усаживает меж своих ног, вкладывает его пальцы себе в рот, облизывает, раздвигает ноги шире: — Давай, — проталкивает мокрые пальцы Чэна между ягодиц, давая понять, что позволит ввести столько пальцев, сколько Чэн захочет. Чэн вставляет один, очень быстро два, потом три. У него нет терпения на долгую растяжку. Он едва держит себя в узде, когда Сичэнь судорожно вздыхает, сжимаясь вокруг. Ему хочется быть внутри, хочется самому и изнутри доводить Сичэня до оргазма. Но он терпеливо, как ему кажется, растрахивает сфинктер, потом проводит пальцами по раскрытому, чуть припухшему отверстию. Ощупывает шрамчики от старых разрывов и прислушивается к себе. Нет ни тени брезгливости. В нетерпении Чэн вынимает пальцы, Сичэнь сбившимся голосом говорит: — Смазка в верхнем ящике. Дотянешься? — а сам уже разворачивается и встает на колени. Цзян Чэн выдавливает аж половину тюбика. Смазка заливает простыни, пальцы, но рука, направляя член, на удивление не дрожит. Цзян Чэн закрывает глаза и надавливает. Задний проход раскрывается перед головкой, глотает ее. Цзян Чэн ощущает пожатие сильных мышц. Толкает себя дальше. Хотя перформанс с дилдо был совсем недавно, первое, что Сичэнь чувствует после торопливой неумелой растяжки — это боль. Он едва не вскрикивает, когда Чэн делает новое движение. Боль острая, будоражащая, почти приятная, без привкуса унижения и грязи. От нее все вокруг замедляется, становится ярче. Ему даже жалко, когда она заканчивается. Но вместо нее приходит чувство Чэна. Он заполняет собой все, не оставляя в Сичэне пространства для него самого. Выталкивает вовне все ошибки, потери, разочарования. Освобождает Сичэня от него самого. А потом, в благодарность, по телу пробегает вспышка дикого, острого удовольствия, от которой Сичэня выгибает, заставляя вцепиться пальцами в простынь. Цзян Чэн пугается: — Я сделал тебе больно? — Не останавливайся! — просит Сичэнь, вполоборота смотрит потерянным взглядом и с ошалелой радостью понимает, что ему хорошо. Но для Чэна его голос звучит неубедительно, Чэн мешкает, и приходится настаивать: — Ты все испортишь, если остановишься. Цзян Чэн слушается, начинает ритмично двигаться в хорошо смазанной гладкой кишке, входит все глубже, с каждым толчком все увереннее, словно поднимается по ступеням оргазма и ведет Сичэня за собой, дальше, выше, и так до самого неба. Наваливается на него всем весом, обвивает всем телом, осторожным жестом запускает пальцы в волосы, медленно отводит с шеи, проводит языком от кромки волосяного покрова через позвонки вниз, собирает капельки пота, сглатывает, дотягивается носом до горячей пунцовой скулы, без разрешения нащупывает упирающийся в живот член, сжимает. Видит, как ходит желвак под тонкой кожей, ощущает, как горячая струя ударяет в кулак. А Сичэнь весь внутри сжимается, пульсирует, его тело ходит ходуном, бедра мелко, но сильно дрожат, его снова выгибает, и он выплескивается бурно, с низким хриплым стоном. Этот звук, поднявшийся откуда-то из глубины, вырвавшись, становится густым и тяжелым, обволакивает собой и их обоих, и всю комнату. Цзян Чэн не знает, чего в этом звуке больше: удовольствия или муки, приобретения или потери; чувствует, что и у него самого остались считанные секунды до пика. — Вынуть? Я без резинки. — Нет. Не останавливайся. Ты убьешь меня, если остановишься! — отвечает Сичэнь. Тогда Цзян Чэн отпускает себя, вынимает и с силой вставляет снова, полностью, до самого корня, налегая всем телом, до предела; его ведет от того, как Сичэнь обхватывает внутри его член; на очередном заходе его наконец накрывает оргазмом, и тело выдает несколько коротких, но умопомрачительных спазмов. Хватая ртом воздух, он опускается на пятки и смотрит, как из раскрытого заднего прохода сочится его сперма. *** Сичэнь засыпает первым, сидя; Цзян Чэн держит его за плечи, смотрит на откинутую на его грудь голову, смотрит, как свет проходящих за окном машин скользит по впалым щекам и подрагивающим ресницам, думает, что ему по большому счету плевать, что придется уехать. Ему плевать на этот город и на эту страну, в которой и только в которой его отец хотел строить свой бизнес. Цзян Чэну теперь все равно, где восстанет из пепла Пристань Лотоса, потому что его дом навсегда останется в этом человеке. *** Утром они просыпаются одновременно. Первым делом Сичэнь говорит: — Надо поесть. Чего-нибудь теплого и умиротворяющего. После часа суеты, урчания животов, хлопот Мянь-Мянь и умиротворяющей трапезы снова спрашивает: — Ты не передумал? Цзян Чэн в ответ берет его лицо в свои ладони. Хватка у него нежная, но очень сильная. Говорит, поглаживая виски большими пальцами: — Не дождешься. Ты мой. И я буду жить для тебя, а не против тебя. Сичэнь не знает, что в таких случаях нужно говорить в ответ, молчит, впитывает в себя сказанное, чтобы думать об этих словах потом, если вдруг будет особенно сложно. Потом уходит, чтобы вернуться с паспортами. Цзян Чэн затягивает куртку наверх на простыни, раскладывает на коленях, достает конверт из верхнего кармана: — А это тебе. Они передают паспорта друг другу, словно обмениваются кольцами. Цзян Чэн с любопытством открывает новый свой. Ничего особенного, среднестатистический гражданин, если не смотреть на рост, конечно. Скучный, бесцветный человечишка. Богатенький и бестолковенький турагент. Ну что — ему подходит. Тем более по-английски, немецки и французски он разговаривает. Хорошо. Открывает паспорт Вэй Ина, и его брови летят вверх. — Вэй Ин — баба? — Пары вызывают меньше подозрений. — Мы точно вызовем! Ты Вэй Ина видел? Ты знаешь, что он рта не закрывает и скромным быть не умеет? Вот если бы еще и ребенок был до кучи… Сичэнь задумчиво смотрит куда-то Чэну между ключиц, думает: «До завтра я мог бы достать им ребенка». Говорит: — Набери его, прямо сейчас, попроси, чтобы он передал телефон Ванцзи. — А-Чжань? — и в комнате наступает пауза. Тишина вокруг и тишина на том конце телефонной линии. Хорошая такая тишина, живая. В которой спрятано много информации и много радости, которая не нуждается в дополнительных словах. Тишина съедает немного времени, потом Сичэнь развеивает ее: — Нам нужен ребенок и еще один паспорт. Я управлюсь за сутки. У меня они есть? Ответ, по-видимому, положительный. Сичэнь кивает и сбрасывает разговор. — Оставайся здесь. Тебя устроит еще одна ночь со мной? — Ты еще спрашиваешь. — Утром я отлучусь, а Мянь-Мянь порепетирует с тобой грим и наряд. — А ты куда? — За ребенком, — говорит Сичэнь. — Его надо найти и отмыть. Как закончите с Мянь-Мянь — делай что хочешь, только не выходи наружу. В Доме все соединения безопасны. Можешь продолжать работать на удаленке. Вечером я вернусь и… Сичэнь замолкает и как-то странно смотрит. Цзян Чэн не может понять, что читается в этом взгляде. Страх? Да нет. Сичэня трудно испугать. Что же тогда? Сомнение? Просьба? Решает, что последнее. Кивает. — …и мы попробуем с тобой одну штуку, — заканчивает Сичэнь подвешенную в воздухе фразу. — Я никогда не смогу выразить словами то, что во мне скопилось. Яд, грязь, гнев… Ты прав, мне нужно все это оставить тут. Ритуальность — самый быстрый и внятный способ. Я не уверен, как ты к этому отнесешься. Возможно, просто уйдешь. Возможно, поймешь. Возможно, решишь никогда больше не иметь со мной дела. Возможно, это извратит твое чувство ко мне. Но зато это будет честно, Чэн. Это буду настоящий я. Если ты не против, то… — Я не против, — говорит Цзян Чэн. И он действительно готов к любым ритуалам, к переводу любых совместных чувств в любые совместные физические ощущения, лишь бы прошлое отвязалось, перестало быть калечащим. Если то, что хочет сделать Сичэнь, поможет переписать жизнь в их пользу — он перепишет.