Пряный мёд

Здесь, на границе, листопад. И хоть в округе одни дикари, а ты — ты за тысячу миль отсюда, две чашки всегда на моем столе. Д.Р. Фаулз

День идет бестолково. Утром Цзян Чэн отправляет сообщение Вэй Ину, смотрит фильм, лежит на месте Сичэня, дышит запахами его тела и волос. Думает, что надо бы спуститься вниз, послоняться там, чтобы заметили. Встает, ищет зеркало, чтобы хоть немного привести себя в порядок, но находит только небольшое и чисто утилитарное в ванной комнате. Из него выглядывает встрепанный осунувшийся Чэн с лихорадочным блеском в глазах. Маловато. Вдруг хочется окинуть взглядом этого Чэна с головы до ног, унести с собой в памяти, как фотографию, присутствие этого Чэна в последнем дне в «Синем Доме», в этой комнате. Цзян Чэн обходит апартаменты еще раз. Зеркала в рост — нет. Да не может такого быть! Он озирается по сторонам. Должно же быть хоть что-то. Потребность создать визуальную связь между своим телом и комнатой Сичэня зудит под кожей. Повинуясь импульсу, Цзян Чэн раздвигает шторы: стекла — это тоже отражающая поверхность. Как же, размечтался! Только солнце в глаза и никаких отражений. Никаких! «Вот же!..» Смирившись, он приглаживает волосы вслепую, дышит в ладонь — сойдет — и спускается вниз. «Не Сичэнь», который караулит и рисуется в холле, тут же подруливает, зависает рядом. Цзян Чэн проглатывает его приторную улыбку, делает над собой невиданное усилие — улыбается в ответ. Пристраивается на табурете. Надо бы пообедать, но аппетита нет. Может, выпить что-нибудь в качестве аперитива? — Водки, — просит он у бармена. Тот, не моргнув глазом, словно и не полдень на дворе, ставит перед Цзян Чэном запотевшую бутылку. После первой стопки Цзян Чэн задумывается о ритуале, на который согласился и который они начнут сразу после возвращения Сичэня. О власти тела над чувствами и о власти боли над телом. Что хочет сделать с этой властью Сичэнь? Совершить что-то типа обряда перехода? «Куда фига — туда дым», «…перейди икота на всякого». Так они кричали в детстве глупые смешные считалки. Но сейчас Цзян Чэну как-то не смешно. Как и куда им придется перейти, чтобы оставить прошлое за порогом? После четвертой стопки в голову непрошено лезут прочитанные в книжках обряды жертвоприношений, песнопения у огня и всякая поебень про североамериканское племя манданов. Те дырявили мышцы, продевали в дыры веревки и подвешивали на них человека под потолком хижины. На веревки вместе с кровью и криками по законам симпатического переноса переходили боль и страх. Потом веревки обрезали и сжигали. Переживший ритуал становился бесстрашным и великим воином. Цзян Чэн невольно поднимает глаза к потолку, чтобы поискать глазами крюки. Выдыхает с облегчением — нет там ничего подходящего для манданов, но от одной мысли, что Сичэнь может придумать нечто похлеще, потеют ладони, начинают гореть лицо и спина. Цзян Чэн опрокидывает в себя последнюю стопку — все, хватит напиваться, — возвращается в комнату. Не раздеваясь падает на кровать. «Бред. Это просто бред». Закрывает глаза и приказывает себе заснуть, чтобы больше не вести утомительный и бессмысленный разговор с самим собой. Чтобы сон прогнал ненужные мысли. Когда Сичэнь будит его прикосновением, Чэн вздрагивает и еще некоторое время помнит, что во сне был маленьким, смотрел на огромную луну, качался в лодке и слушал, как где-то вдалеке, за прудом, сестра поет печальную песню, а ветер приносит ее слова с шуршанием лотосов. Цзян Чэн смаргивает воспоминание. — Спать на закате — к головной боли, — мягко говорит Сичэнь. Цзян Чэн кивает и прищуривается. За отдернутыми шторами свет роскошного низкого солнца начинает сгущаться до кроваво-золотого сиропа. Сколько же он спал? Спрашивает: — Как все прошло? Удачно? — голос спросонья хрипловатый, приходится откашливаться. — Да. Все хорошо. У вас с Вэй Ином будет мальчик. Поздравляю. Мянь-Мянь им уже занимается. Шутка царапает Цзян Чэна где-то в глубине острым напоминанием, что отъезд неизбежен и все, что он обрел и завоевал, с рассветом обратится в мираж. — А родители? Я про настоящих. Они что? Его нам одолжили? — У А-Юаня нет родителей. Он жил тут, в подворотнях. — О! Тогда пацан обрадовался небось, что его оденут, накормят и покатают. Сколько ему? Шесть, говоришь? Я в его годы любил путешествия. А в Гонконге мы его потом куда? Назад отправим? — Не совсем. — То есть? — А-Юань очень сообразительный ребенок. За одно только «покатать» и «покормить» он играть роль сына наотрез отказался. Торговался с напором. Сошлись на том, что в обмен на услугу Гусу возьмет его младшим учеником. — Далеко пойдет малец! — хмыкает Цзян Чэн и меняет тему: — Сколько у нас времени? Я имею в виду, до приезда Ванцзи. — До пяти утра, — Сичэнь улыбается ему своей тихой улыбкой, но Чэн видит, что за ней прячется тревога и напряжение. Отвечает на улыбку улыбкой, хочет, чтобы та выглядела спокойной, ободряющей, но сердце ни с того ни с сего начинает учащенно биться, с губ слетает вопрос: — Не передумал? — Нет, — отвечает Сичэнь. — Но мне надо подготовиться, дай мне десять минут. Цзян Чэн садится на кровать. Чтобы отвлечься и не отсчитывать про себя эти чертовы несколько минут, он начинает медленно расшнуровывать и скидывать с себя ботинки, стаскивать мотоциклетные штаны, и тут замечает, что пьяные цвета заката выгорают прямо на глазах, а им на смену стены красит лиловый полусвет сумерек. *** Когда Сичэнь возвращается, из всей одежды на нем только черное полотенце, низко сидящее на бедрах и оттеняющее светлую кожу. Цзян Чэн невольно любуется контрастом, скользит взглядом по животу и ниже, замечает напряженные бедра и первые признаки возбуждения, незамедлительно реагирует сам: во рту появляется вязкая слюна, и он облизывает вмиг пересохшие губы. Чтобы сбить накатившую волну желания, переводит взгляд на лицо. То ли от освещения, то ли оттого что теперь Цзян Чэн знает, куда смотреть, он отчетливо видит шрамы. В сгустившемся после торопливого заката воздухе они кажутся тонкими следами прошлого одиночества и отчаяния. Сичэнь молчит, от этого молчания Цзян Чэна прошивает робостью, живот реагирует предательским урчанием, по спине пробегает горячая волна неуверенности, но потом… потом скопившееся за день ожидание и любопытство пересиливают. Он ломает тишину вопросом, в котором слышится плохо скрываемое хмельное предвкушение: — Зашторить окно? — Как хочешь. Чэн хочет успокоиться, хочет потереться головой о плечо, обнять и никуда не уезжать завтра утром, хочет, чтобы все скорее началось и быстро закончилось, а на окно ему по большому счету наплевать. Спрашивает снова, словно подталкивая Сичэня к действию:  — Уверен, что получится? — Нет, — Голос Сичэня звучит глухо и как-то отрешенно. — Между ритуалом и реальностью нет прямой связи. Нет логики. Нет причины и следствия. Но я надеюсь. Готов? Чэн кивает и тут же любопытствует: — Что ты будешь делать? Вместо ответа Сичэнь делает движение рукой. В самый последний момент, когда уже поздно протестовать или останавливать, Чэн замечает между его пальцев бритву. Лезвие решительно скользит по коже одного запястья, потом второго, а Цзян Чэн прикусывает щеку, чтобы не вскрикнуть. Да, он ждал всего, в том числе и такого, но все равно оказывается застигнутым врасплох. С вмиг окаменевшим лицом он смотрит, как на прямых, похожих на трещины, порезах, появляются яркие бусины крови. Отрепетированным, много раз повторенным в прошлом и впитавшимся в память тела жестом Сичэнь наносит порез за порезом на предплечье, на кожу с левой стороны рта, на левое бедро. Кровь замирает дрожащими каплями, нехотя передает воздуху свою густую кисловатую ритуальную силу. От запаха, от танца рук, от мерцания тонкого матового лезвия у Цзян Чэна в животе образуется что-то похожее на вакуумную воронку. «Зачем я согласился? — стучит в голове. — Зачем кивнул? Я же соврал! Ему соврал и себе. Я совершенно не готов. И никогда не буду готов!» Эмоции подкатывают к горлу слезами и хотят вырваться дикими порывами. Чэн давит их и заставляет себя стоять и смотреть дальше. Прервать Сичэня, усомниться в его действиях и намерениях — все равно что предать. А Цзян Чэн — не предатель. Он хватает ртом воздух, шире раскрывает глаза, боковым зрением ловит новый взмах кисти, и действо начинает казаться ему гипнотическим: отвратительным и притягательным одновременно. Его собственная кровь рвется наружу, колотится в висках. Кроме этого шума Цзян Чэну ничего толком не слышно, поэтому момент, когда Сичэнь начинает говорить, Цзян Чэн пропускает. Включается только со второй или третьей фразы. — …потому что о вине надо говорить сразу, — продолжает Сичэнь, и его слова медленно долетают до сознания Цзян Чэна, — пока она свежа и в теле, и в памяти. Иначе вина укореняется и разъедает изнутри. Мягкость, с которой Сичэнь произносит каждое предложение, совсем не вяжется с их смыслом и его действиями. Цзян Чэн даже решает, что Сичэнь специально тянет слоги, замедляет голосом время, чтобы каждое слово не взрывалось в голове как граната: — Я не мог говорить. Некому было. Пришлось резать себя и пускать кровь, чтобы дать вине хоть какой-то выход. Я ненавидел себя. Мне хотелось переделать себя, снять кожу, надеть вместо нее новую. Как переодеться во все чистое, понимаешь? Глупо, конечно. Невозможно. Но желание осталось, и сейчас хочу сделать что-то очень к этому близкое. Новые шрамы поверх старых. С новым чувством. Новая история поверх старой. Цзян Чэну снова нестерпимо хочется отвернуться, или еще лучше: прекратить все это немедленно, заломить руку, ударить, сбить с ног, наорать… Но если Сичэню надо еще раз приносить себя в жертву перед ним — он справится. Он не остановит, не отвернется и не зажмурится. Цзян Чэн заставляет себя сосредоточиться на запястьях. Чтобы лучше видеть, даже делает шаг вперед. Теперь стоит почти вплотную. Вдруг подставляет руку, и одна из капель падает ему на ладонь. Чэн глубоко и шумно всхрапывает, словно обжегшись, и понимает, что давно задержал дыхание и забыл об этом. Понимает, что его бьет озноб, а ожидание того, что будет дальше, становится все темнее и глубже, как и воздух в комнате. Порез. Чэн хочет сказать: «Ты больной». И не может. Еще порез. Хочет сказать «прекрати» и не может. Еще один порез. В этот раз Чэну кажется, что резанули ему прямо по глазам, он смаргивает слезы, и внезапно понимание происходящего меняется. Короткие и длинные линии, как точки и тире, как крик о помощи, как частокол, забор, граница во времени. Черта, за которой Сичэнь был до Чэна, порез — переход, после которого он будет вместе с Чэном. Сичэнь не режет, он отрезает то, что будет, от того, что было. Новый порыв охватывает Чэна. Теперь он хочет не убежать, а зажать лицо Сичэня между ладоней. Сказать: «Хватит! Хватит терзать себя! Я понял!» И больше не может сдерживаться. До лица дотянуться не получается, быстрее получается перехватить запястья. Когда они оказываются в руках, Чэн неожиданно для себя целует. Сначала одно, потом другое. Чувствует, как тут же напрягается у него между ног. Не обращает внимания, мимолетным и точным движением языка слизывает теплые капли, помечает каждое место прошлых-будущих шрамов поцелуями. Молча. Да и нахуй им слова? Хотя нет, слова все-таки нужны: — Дай! — приказывает красными от крови губами, отпускает запястья и протягивает руку, раскрытой ладонью вверх. — Дай! Требование Чэна застает Сичэня врасплох, он встревоженно ищет взгляд Чэна, старается в нем разглядеть отвращение, пренебрежение, непонимание, но видит только понимание и все растущее желание. Он не надеялся на такую реакцию. Боялся, что Чэн просто сделает вид, что все нормально, и смолчит. Как молчат перед сходящими с ума дорогими людьми. Боялся, что Чэн попытается притвориться и спрятаться за бессмысленными словами. Но в глазах Чэна горит настоящее чувство, именно ему, а не словам, Сичэнь подчиняется, а Чэн расстегивает рубашку и резко, решительно полосует себе грудь одним длинным продольным взмахом, лезвие тут же выскальзывает у него из пальцев и падает на пол: — Черт! Как, в пизду, ты это терпишь! От резкой и острой боли темнеет в глазах, к ознобу прибавляется головокружение и что-то первобытное, идолопоклонническое. Словно вскрытая кожа высвобождает скрытую тайну. Что-то запретное, сакральное, из тьмы веков. Перед глазами вспыхивают, как фейерверки падучих драгоценных осколков, похожих на зерна граната, какие-то эпизоды чьей-то жизни: воздушные змеи, брызги холодной воды, поединки на мечах, раздоры, сцены охоты и страшной бойни в загадочном безумно красивом месте на берегу огромного озера, сплошь покрытого розовыми цветами лотосов. «Чертовщина какая-то», — почти выстанывает Чэн. Онемение первых секунд проходит, и тело чувствует боль от свежего пореза, похожую на тысячи иголок, воткнутых вместе, сразу и очень глубоко. — Зачем ты? — голос Сичэня возвращает Цзян Чэна в реальность. — Чтобы понять, до самого конца понять. — Порез глубокий, останется след. — Мы все залечим, — голос Чэна, несмотря на все усилия, звучит ненормально высоко, и ему приходится с этим смириться. — У меня есть состав. Вэй Ин часто ранится, у меня есть… «Да сто раз нахуй!» И, не договаривая, он опять глотает солоноватые капли с рук Сичэня, соль с его плеч… Потом тянется, губами находит напряженные и теплые губы, принимает в себя и кровь, и дыхание — словно и оно у них одно на двоих. Внезапно осознает, что понимает этот язык крови, это связывание телесного и непроизносимого. Этот ритуал — клятва верности не на своде законов клана, а на живой книге тела. Этот ритуал не только для Сичэня, но и для него. Что, кроме клятвы на крови, может закрепить их удивительное и окончательное единство? Чэн вжимает Сичэня в себя, становится почти им, чувствует радость Сичэня и упивается его радостью, ужасается его ужасом, наслаждается его наслаждением. Им в головы приходят одни и те же мысли, а перед глазами возникают одни и те же картинки. Сичэнь представляет, как медленно срезает с себя, кусок за куском, свое старое тело, которое ненавидит. Цзян Чэн видит оставшийся от Сичэня скелет, белые изящные кости. Они оба видят, как на этих костях нарастают новое мясо, нервы, кожа. Это какая-то магия, магия взаимопонимания, ее не хочется разрушать, ее хочется укрепить, смешивая кровь и сперму. Одного резкого движения хватает Чэну, чтобы избавить Сичэня от полотенца, устроиться между его ног, прижаться лицом к его паху, к его эрегированному члену, стиснуть в ладонях прохладные, удивительно гладкие ягодицы. Провести запястьем по упругим рельефным мышцам ног. Взять в рот и начать сосать жадно, не церемонясь, не жалея, задевая уздечку зубами и чувствуя, как плоть отзывается на движения языка, заполняет рот собой и солоновато-горьким предэякулятом. У самого Чэна член тоже стоит жесткой диагональю, и с этим срочно надо что-то делать. Чэн ненадолго отрывается от Сичэня и избавляется от всего лишнего, от всего, что может помешать им двигаться дальше. Прежде чем снова взять в рот, тщательно вылизывает налитую кровью и пульсирующую головку. Сичэнь запускает пальцы ему в волосы, то гладит, то тянет, направляя и задавая темп, у него от переизбытка эмоций дрожат пальцы, а в горле у Чэна рождается и перекатывается какой-то звук, похожий на рычание. Сумрак смешивает тела и запахи, делая их вязкими, текучими, взаимозаменяемыми, переходящими друг в друга. Делая удовольствие запретным, а оттого еще более острым. Сичэнь в последний момент отстраняется, не дает себе кончить, опрокидывается на кровать и тянет Чэна за собой, раздвигает ноги. — Ты сверху. Не потому, что боится травмировать Чэна, а потому что он чувствует себя свободным выбирать свою чувственность. И снизу он чувствует все ярче. Вкуснее. Может быть, у него плохой вкус. Но это его вкус. Чэн сжимает обеими руками его щиколотки, заводит ноги над головой так, что колени прижимаются к плечам. Нависает над Сичэнем какое-то время, ловя расфокусированный взгляд и сбивчивое дыхание, потом опускается на колени, ведет руками по икрам, бедрам, раздвигает ягодицы. Проникает внутрь сначала пальцем, потом тремя, находит и трет простату. Дожидается первого стона, каменного стояка и мелкой дрожи в бедрах, только после этого проталкивает свой член внутрь. Начинает двигаться напористо, быстро, но чем дальше, тем труднее ему дойти до конца. Предстоящий отъезд, неизвестность и интимная близость переживаний последнего часа взвинчивают чувствительность до предела, но вместе с тем мешают сосредоточиться. Сичэнь же, наоборот, кончает быстро, заливает живот и грудь спермой, становится мягким и расслабленным, его губы приоткрываются и выпускают наружу долгий стон, почти крик. Чэн подхватывает его за поясницу, приподнимает, чтобы входить глубже и с большей амплитудой, не останавливаясь наклоняется, обводит приоткрытые влажные губы большими пальцами, надавливает, раздвигает шире, проникает в горячий, наполненный слюной рот. Сичэнь начинает их посасывать, работает языком, захватывает все глубже, снова возбуждается, насаживается яростно и снова кончает. Чэн чувствует, что тоже близок. — Вынь его! — просит Сичэнь, и Чэн не раздумывая делает. Смотрит, как Сичэнь приоткрывает рот, готовясь принять подергивающийся покрасневший и набухший член, торопливо подается вперед, но не успевает. Оргазм у Чэна случается внезапно и без всякого соприкосновения. Семя мощной струей выбрасывает Сичэню на лицо, и он, высунув язык, ловит большие теплые капли. Чэн, пошатываясь и улыбаясь, смотрит на это действо. В голове у него пусто, в теле легко. Понимает, что то, что было Сичэня, стало его, равно как и то, что принадлежало ему, теперь стало Сичэня.  — Чэн, — зовет тот одними губами, и Цзян Чэн непослушными пальцами убирает с этих губ прилипшие к ним нити волос, целует в них, требовательно просовывает язык между зубами, ненасытно ощупывает им небо, втягивает в себя слюну и дыхание. Его снова охватывает желание. *** Под утро Чэн, так и не сумевший сомкнуть глаз, смотрит на дремлющего Сичэня, тело которого кажется инкрустированным засохшей кровью и подсохшей спермой, слушает его сердце, чувствует его тело как свое собственное. Ему кажется, или так действительно случилось, что после этой ночи он изменился. Стал больше чем Цзян Чэном. Стал больше чем один человек, но так и не смог представить себе новую жизнь в другом месте. Гонконг виделся ему чем-то вроде голливудского Майами — роскошный, жестокий, свободный и бездушный. Чужой. Чэн никак не мог представить, как там вообще живут люди, как там будет жить он сам. Он думал об этом и считал минуты, а потом просто считал, чтобы унять сердце. Пора. Уже пора. Сичэнь вздрагивает так, словно Чэн сказал эти слова вслух. — Время, Чэн, — говорит, вставая, — я быстро, — наклоняется и тепло целует Чэна в губы. «Это последний поцелуй или первый из тысяч будущих поцелуев?» — думает Чэн с колотящимся сердцем. Он одновременно и уверен в будущем, и боится этой своей уверенности. Сичэнь выходит из ванной через несколько стремительно пролетевших минут: — Теперь ты. Сейчас сюда поднимется Мянь-Мянь. Грим и последние инструкции. Чэн не слышит, как открывается дверь, но догадывается, что это происходит почти сразу, как только он открывает воду в душе. Он проводит под струями больше времени, чем обычно. Знает, что оно у него есть, слушает воду и дает ей обмыть его тело и смыть с него растущую тревогу. Как же они будут потом жить вне этого помещения, в котором властвуют иные законы и иные, чем снаружи, правила? Сумеют ли расширить апартаменты «Синего Дома» до всего мира? Проходит двадцать? тридцать минут? прежде чем он наконец заставляет себя одеться. Процесс поглощает его целиком, он ни о чем не думает, кроме собственных действий: пять счастливых минут натягивает брюки, потом надевает два комплекта нательного белья, корсет, безрукавку, бадлон, шерстяной жилет пухлой вязки, рубашку, жилетку и пиджак, на два размера больше, чем он носит, светлый и мешковатый, похожий на колониальный, — такие носят европейцы, когда приезжают в свои «бывшие» колонии. Шнурует ботинки и чувствует себя отяжелевшим под слоями одежды, растолстевшим и уставшим. «Хреновы конспираторы, я же сдохну от жары!» Наконец закладывает в рот валики, выходит и чуть не вскрикивает от удивления. В первую секунду ему кажется, что кто-то принес в комнату огромное зеркало и он наконец полностью в нем отражается, только почему-то совсем в другой позе. Ему надо несколько секунд, чтобы сообразить, что нет никакого зеркала. Есть постриженный и одетый в точности как Цзян Чэн Лань Сичэнь. Цзян Чэн невольно ведет рукой по своей голове. Короткие волосы покалывают подушечки, а хочется совсем других ощущений. Цзян Чэн наклоняется и подбирает с пола темную прядь. В ней нет прежней тяжести и красоты. Теплые, тяжелые, дурманящие волосы стали холодными, лишились прежней притягательности, точно умерли под стальными ножницами Мянь-Мянь. Ушли в прошлое и унесли с собой очарование «Синего Дома». Цзян Чэн шевелит пальцами, и прядь рассыпается под ними шелухой. «Сколько же предстоит ждать, пока они отрастут снова?» — думает Чэн и уже тоскует по их тяжести и мягкости, по шелковистому скольжению между пальцами, по их россыпи по плечам, по их притягательной силе и красоте. Понимает, что волосы — это всего лишь малая цена за удачный побег. Но все же он бы предпочел не платить вовсе. Переступив через темную массу — этот выкуп за счастье обоих, — Чэн разглядывает переодетого Сичэня. Находит сходство с собой не только в одежде и стрижке. Все в Сичэне стало им: от выражения решительного недовольства на лице до тщательно завязанных на подъемах шнурков фирменных хайтопов, от широко расставленных ног до прихватывающих бедра и ягодицы спортивных брюк и вызывающе облегающего худи. Даже его изящные удлиненные ладони визуально стали шире и грубее. — Теперь твоя очередь, немного контуринга тебе не помешает, придется еще выбрить лоб и виски под тамбурованный парик, и мушку нарисуем, да, Сичэнь? Где там у него по паспорту родинка? Над губой, справа? — мягкий, как у Сичэня, голос Мянь-Мянь звучит ободряющее. Чэн послушно садится на принесенный раскладной стул, брезент под ним натягивается, и он напрягается, сохраняя равновесие. — Посмотрим, посмотрим, что с этим можно сделать. Он цепляется за эти последние минуты перед расставанием, но они пролетают так же быстро, как вся предыдущая ночь. Финальный штрих — и Чэн теперь точь-в-точь похож на того, кто смотрит на него с поддельного паспорта. — Выйдем черным ходом. Там уже стоит машина. Твоя семья ждет. Чэн нерешительно смеется и идет следом. Черная лестница в «Синем Доме» скрыта за дверью с вывеской «прачечная», она встречает их предательским мраком, на ней ступени узкие, крутые, без перил. Они торопятся вниз в темноте и тишине, а потом вдруг оказываются на утреннем свету, в небольшом тупичке между старыми и новыми постройками. Мерседес представительского класса, дорогой и оттого совершено безликий, ждет распахнутыми дверцами и работающим мотором, похожий на маленький частный самолет, готовый к разбегу по взлетной полосе. Ванцзи опускает стекло, говорит, смотря Чэну в глаза: — Три минуты опоздания, — так, точно Чэн опять стал во всем виноват. Потом переводит взгляд на Сичэня, его лицо не меняет сурового выражения, но словно начинает светиться изнутри; он добавляет: — Почти идеально, — и Чэну вдруг становится спокойно и он вместе с Сичэнем понимает, что скупая ремарка относится не только к новому имиджу, но в целом характеризует ситуацию и перспективы успеха. А вот Вэй Ин внутри не усидел; высокий и изящный, в платье в горошек с облегающим бюстье и с развевающейся юбкой, в тонких черных чулках и в туфлях на высоком каблуке он выглядит нереально в утреннем влажном воздухе. Чэн не находит слов, только втягивает в немом удивлении дразнящий запах женской косметики. Потом ухмыляется: — Хороша. Вэй Ин кокетливо поправляет завитые и забранные в высокий хвост волосы, моргает густо накрашенными и от этого неприлично густыми и длинными ресницами, радостно и беззаботно смеется, то ли от радости, что все идет по плану, то ли над новой внешностью Чэна, над его блондинистым париком и серо-зелеными линзами в глазах, над вставленными в рот тампонами. Чэн смотрит на него почти с завистью — ему бы такую беззаботность. Отсмеявшись, Вэй Ин приоткрывает дверцу и показывает на прилизанного мальчишку в салоне: — А-Юань! Познакомься с папой! Хмурый и одетый по последней моде пацанчик вылезает из машины с грацией подрастающей дикой кошки. Его тяжелый взгляд тут же пресекает поползновение Цзян Чэна потрепать его по вихрам. Чэн убирает за спину уже протянутую руку и озадаченно переводит взгляд с Вэй Ина на Сичэня. Пацаненок еще некоторое время бычится, а потом вдруг улыбается такой открытой и красивой улыбкой, что преображается до неузнаваемости. Говорит: — А ты забавный, Сичэнь не соврал. Ну все, поехали, — и снова устраивается на своем месте. Цзян Чэн открывает переднюю дверцу; прежде чем опустить свою задницу на сиденье, поворачивается к Сичэню. — Я приеду, — быстро говорит тот одними губами, Цзян Чэн не успевает что-то ответить, от резкого толчка теряет равновесие и почти заваливается на кожаные подушки кресла. Дверца захлопывается. Ванцзи трогается с места, плавно и неумолимо. Мерседес начинает движение. «Как же все скомканно! Как все…» — думает Цзян Чэн. Ему очень хочется выскочить из долбаной машины, побежать назад, но он сжимает челюсти и смотрит вперед на дорогу невидящими глазами. Сичэнь еще несколько секунд следит за габаритными огнями, а потом снова возвращается по черному ходу в свою комнату. Через час из «Синего Дома» выходит Чэн. Для постороннего глаза он ничем не отличается от того, кто зашел в «Синий Дом» позавчера во второй половине дня. Та же стрижка, та же походка, тот же разлет плеч. Новый Чэн четким привычным движением закидывает ногу на «Агусту» и заводит мотор. *** Цзян Чэн берет телефон. Номер незнакомый, наверняка предоплаченный и с одноразовой симки. — Стрела не, — говорит Цзян Чэн и очень-очень хочет услышать правильный ответ. — Камень, — говорит телефон голосом Сичэня. Чэн начинает машинально босыми ногами мерить в длину дзен-дорожку посреди уютной комнаты, вылизанной обслугой настолько, что Цзян Чэн готов поверить — каждый мелкий камешек на дорожке и каждый лист фикусов и пальм полируется ежедневно. Цзян Чэн вздыхает, вдыхает, задерживает дыхание, на выдохе говорит второе условленное слово, еще полностью не веря, что все закончилось и закончилось хорошо: — Дорого… — Небо, — отвечает Сичэнь, и, даже не видя его, Чэн слышит в голосе усталую улыбку. Значит, все получилось. — Ты где? — Открой дверь и увидишь. Камешки стучат по деревянному полу, Цзян Чэн чуть не наворачивается, поскользнувшись. Открывает. В дверном проеме бледная кожа Сичэня отливает перламутром. Чэн втягивает в себя цитрусовый аромат парфюма и скрытый под ним другой, более интимный, чуть более солоноватый. Только после этого убеждается, что перед ним правда Сичэнь. Впитывает в себя пронзительный взгляд медовых глаз, погружается в них, как в зеркала, и наконец чувствует себя дома. — Здравствуй.