Пряный мёд

Слова — сокровища, на которые можно купить персональный рай. Слова — боль, которую больше нет сил хранить в себе. Когда у слов и боли нет адресата, остается один выход: вести диалог со своим телом и бритвой. Андре Асиман

И назавтра с Цзян Чэном все правда хорошо. И послезавтра тоже. Он с легкостью держит данное себе слово. Потому что Цзян Чэн — это Цзян Чэн, а «Синий Дом» — это из другого мира. И при пересечении все ужасно. Нет. Сначала просто зашибись. Зато вот потом… Лучше, для всех лучше, чтобы миры не пересекались. Даже не касались друг друга. С Цзян Чэном все хорошо, но он злится, потому что когда он злится, то других чувств не остается. Злится и работает, потому что злость двигает его вперед. С Цзян Чэном все хорошо, но с каждым днем то ли ветер становится все холоднее, то ли солнце в небе остывает и сереет. Хотя осень же, почти зима. Неудивительно, что все вокруг неуютное и раздражающее. Даже доразобранный по косточкам-полочкам и вычищенный до синюшной прозрачности Протокол с Минобороны не греет. Все утро Цзян Чэн делает в нем какие-то правки, пролистывает на экране какие-то уточнения в чертежах, рассылает аккредитации на предстоящие через три недели испытания. Из злой бестолковой рутины его вырывает телефонный звонок: — Презентацию я прихватил. Она будет визуальной и агрессивной, как и наше новое оружие. А ты бери прайсы и последний вариант бизнес-плана, — голос Вэй Ина в телефоне звучит бойко, но в нем чувствуется скрытое напряжение. — И мозги не забудь. Машина уже ждет. Спускаемся. — Ты знаешь что-то, о чем мне не доложили? — Через пятнадцать минут на твой смартфон поступит звонок из приемной министра. Нам назначат на полдень с тем расчетом, что мы не станем просить о переносе встречи, но застрянем в пробках в час пик. Хотят начать переговоры со слов «если вы даже вовремя приехать не можете, о чем тогда…» ну и дальше в таком духе. Старперы хотят из нас сделать мальчиков для битья. Одного не учли: их переговорщик к полудню точно не успеет. Жена рожает, представляешь! И это не я подстроил! Чэн, это шанс. Если начнем без него — у нас преимущество. Но надо поторопиться. Цзян Чэн не спрашивает, откуда Вэй Ин все знает — у Вэй Ина везде или жучки, или друзья, или взломанные охранные системы. Он принимает обещанный звонок уже в пути. Делает вид, что приглашение на срочное совещание застало его врасплох. (С Вэй Ином и не такое научишься делать.) Сбивчиво обещает приехать. Смотрит на Вэй Ина, у которого в глазах азарт, и сам проникается азартом. Старперы в погонах обсираются, и это очень приятно. Протокол о намерениях подписан в новом варианте, очень хорошем варианте для Дома Юньмэн. — Это бизнес, — говорит Цзян Чэн и смотрит на Вэй Ина. Тот сидит, низко опустив голову, чтобы никто не мог видеть его смеющихся глаз и обкусанных губ. Цзян Чэн, в отличие от Вэй Ина, не может позволить себе радоваться открыто. — Это бизнес, — повторяет он, твердо смотрит в глаза министра, из которых за последний час схлынула вся самоуверенность. — В бизнесе везет или новичкам, или идиотам. Вас, уважаемый Вэнь Жохань, никак нельзя причислить ни к тем, ни к другим. А меня можно. Пока еще. Но вы сами знаете, что второго такого шанса у меня может и не быть. Ему кажется, что он говорит хорошо и ведет себя на уровне, но Вэнь Жохань кладет ему руку на плечо, и Цзян Чэн морщится. Хорошо, что мысленно. — Если вам удалось доказать, что разработанный нами Протокол несовместим с нашими же общими интересами, — говорит Вэнь Жохань, и каждое его слово ложится как бетонный блок на плечи Цзян Чэна, — это похвально. И это не везенье. Это компетентность. А везенье, мой юный друг… — от «отечески»-покровительственного тона Цзян Чэна коробит, но он пытается выдавить из себя польщенную улыбку. Судя по сузившимся глазам министра, получается не очень. Министр продолжает уже не улыбаясь, чеканя каждое слово, так, словно забивает гвозди в гроб: — Везенье понадобится вам на испытаниях, — и проводит ладонью через лоб до затылка, словно волосы убирает с лица, хотя какие у него волосы? «Ежик» у него вместо волос. «Тик, наверное», — проносится в голове у Цзян Чэна, и он ловит себя на том, что уже когда-то думал эту мысль. И жест. Он уже его где-то видел. Вот только где? — До встречи на полигоне, — вырывает его из размышлений тяжелый, все прогибающий под себя голос министра. — И если испытания пройдут успешно, то вам уже не отвертеться — придется предъявить чертежи и патенты. Иначе мы не сможем открыть финансирование. Скрытая угроза? Да пошел он! Патенты и чертежи — собственность Дома Юньмэн. Собственность отца! Чуть доработанная им и Вэй Ином. Но что это меняет? Они проверили. Патент действителен двадцать пять лет. У них все права, и никто, даже министр, не сможет их отнять. Вот так. Но до испытаний он все равно не покажет ему чертежи, как было предусмотрено в предыдущей версии Протокола. Пусть выкусит. Пусть угрожает сколько душе угодно. Цзян Чэн возвращается в офис в приподнятом настроении, Вэй Ин задерживается с Иньчжу, поди просит привезти прям сюда шипучки или чего покрепче — отметить. Цзян Чэн ждет у лифта и бездумно слушает болтовню офисного планктона: — Да вот где-то часов пять назад все и случилось. Су до сих пор в себя прийти не может. Это его первый выезд был, и сразу такое. Кровища, мозги и осколки по всему номеру. Зовет выпить прям сейчас. Не могу же я его бросить? Не по-людски будет. У тебя врач знакомый есть? Чтобы смыться по уважительной причине, а? — Есть. Сброшу эсэмэской, как поднимемся. А что там в «Синем Доме» такого случилось? Самоубийство? Убили девочку? У Цзян Чэна дергает за грудиной. И словно только для того, чтобы подлить масла в огонь, толстяк с пивным пузом и галстуком до ширинки говорит: — ЧП там. Завтра будет на первых полосах всех газет. Су говорит, в русскую рулетку играли. «Мадам» показала записку — все по обоюдному согласию. Клиенту повезло, а от головы «дневного красавца» ничего не осталось. Только ты не трепись, ладно? Дело-то не публичное. Я тебе как другу, по секрету. В голове Цзян Чэна что-то щелкает и начинает пульсировать. «А вдруг… Только не он». Дальше он даже не думает. Выдержки едва хватает, чтобы дождаться лифта и быстрым шагом дойти до «Агусты». Где-то у живота вибрирует смартфон. Плевать. Вэй Ин и без него прекрасно отметит. Цзян Чэн так спешит, что забывает про шлем, который второй день пылится в кабинете, и теперь задыхается в вакууме скорости. «Только бы не… Сука. Убью». Гонит байк, прорываясь сквозь пробки, проскакивая на красный, обгоняя по встречке, пригибаясь к земле на крутых поворотах. Пусть только попробуют его остановить. Перед глазами мелькает калейдоскоп из улиц и машин. Но ему все равно кажется, что он движется как в плотном сиропе, против времени, которое обволакивает его и удерживает на месте. *** — Я сегодня не принимаю, — Сичэнь старательно выговаривает слова, но они совсем не вяжутся с тем, как быстро он распахивает дверь, как без сопротивления отступает, освобождая проход. Как-то слишком плавно отступает. Слишком ровно держит голову. Цзян Чэн инстинктивно напрягается, считывая подвох. Если бы в этот момент он хоть что-то соображал, то наверняка решил бы, что Сичэнь на самом деле только его и ждал, вот тут, под дверью, а вся эта фраза — позерство. Но Цзян Чэн пока и дышит-то с трудом, куда уж соображать. В нем только бешеный страх, который пригнал его в «Синий Дом», и бешеные инстинкты. Цзян Чэн не делает шага вперед. У него слишком пульсирует в голове, в горле, и сердце набатом бьет в ребра, чтобы делать что-то осмысленно. Цзян Чэн тянет время и смотрит на Сичэня, обрамленного неярким тяжелым светом низкого солнца. Как драгоценность. Как мираж. Молча протягивает руку, чтобы дотронуться. Сжимает запястье. Настоящий. Отпускает. — Я знаю. У вас ЧП, — говорит, сглотнув, и не знает, что еще добавить. Что в таких случаях принято? На ум больше ничего не приходит, но и развернуться и уйти Цзян Чэн не может. Поэтому стоит и пялится. Сичэнь тоже стоит. Без макияжа, без белил. Без духов. В домашних шароварах и свитере, съехавшем с плеча. «Правого», — машинально отмечает Цзян Чэн. Так же машинально осматривает линию аккуратного кровоподтека вокруг шеи, туманности из багровых точек… «Это я оставил, бля…» Случайно подсмотренная демонстрация уязвимости кружит голову, с которой у Цзян Чэна и так не все в порядке после гонок без шлема. Цзян Чэн моргает, старается подавить пугающе-неуместное возбуждение. — Я на пять минут, — говорит и наконец делает этот долбаный шаг вперед. Теперь стоит близко. Так близко, что видит на чужом изможденном лице уплотнения тончайших шрамов над бровями и у рта, видит, как расплавленный лен закатных лучей путается в черном льне распущенных волос. Ровно в этот миг понимает, что уже не оставит Сичэня по доброй воле. «Да как же я так…» Потому что одержим. Ровно в этот момент понимает, что едва сдерживается, чтобы не вжать Сичэня куда-нибудь в стену. Молча. Зло. Начать водить по созвездиям красных точек кровоподтеков и по белым уплотнениям шрамов пальцами, языком… Цзян Чэн сейчас бы прям и кончил на это вот все: на лицо, на волосы, на шрамы. Но вместо этого он злится, протискивается мимо и выходит на вроде бы знакомое пространство комнаты. При раздвинутых шторах и естественном освещении жилище Сичэня кажется больше и холоднее, похоже на миниатюрную копию холла, с панорамным окном во всю внешнюю стену. «Аквариум какой-то», — думает Цзян Чэн и чуть не опрокидывает низкий столик с дорогими бутылками. Так вот оно что? Плавность движений? Игра в гляделки? Высоко вздернутая голова? Да Сичэнь просто пьян. «Если бы у меня в доме кто-то себе мозги вынес, я бы тоже напился», — решает Цзян Чэн. Говорит: — Налей мне тоже. Если не жалко. — Хм, — Сичэнь достает второй стакан, наклоняет DIAMOND Ice Noble. Последняя капля, подразнив, срывается вниз, не долетев до цели, цепляется за край изрезанной узорами рюмки. Стекает мимо. Сичэнь задумчиво ставит еще холодную бутылку на пол, с уважением берет новую. Начинает отвинчивать крышку, но у него не задается. Цзян Чэн усмехается: — Там пробка. — Наблюдает за лишенными координации попытками, не выдерживает: — Лучше дай мне. — Я. Сам. — Сичэнь отводит его руку, вытаскивает пробку зубами. Наклоняет. В рюмку выливается много и сразу, через край и дальше, прорванной запрудой по черному лаку богато инкрустированного стола. Сичэнь тяжело опускается прямо на пол, начинает смакивать рукавом. Его лицо цвета магнолии слегка розовеет, а черные волосы слегка макают концы в виски. Цзян Чэн не комментируя берет наполненную до краев, так и не предложенную ему тару и опрокидывает в себя. Виски обжигает. Потом греет. Становится легче, но еще не настолько, чтобы развязать язык. Цзян Чэн смотрит на только что так бездарно ополовиненную бутылку Kavalan ex-Bourbon Oak. Задумывается: добавлять или не добавлять. Добавляет. Потом еще. Последняя рюмка рождает душевный подъем и придает уверенности. Он взрослый мужик. Он только что с министром бодался. Он и тут сумеет донести мысль: — Прости. — Не понял? — отрывается от своего артистического занятия Сичэнь. — Это ж вроде я тут все изгадил. — Все ты понял, — злится Цзян Чэн. — Я тебе капилляры разорвал. На шее. И там, ниже. Наверняка. Не знаю. У меня иногда с головой совсем нехорошо. Прости. Сичэнь на него не смотрит. Глаза прячет? Что за?.. Потом до Цзян Чэна долетает: — Я хотел этого. Цзян Чэн не может уловить интонации. Как он это сказал? Холодно? Отрешенно? Виновато? Ласково? Он вдруг представляет, как Сичэнь говорит эту фразу, проводя пальцами по его губам. «Я хотел этого». — Я хочу этого, — соглашается Цзян Чэн, повторяет эхом, качнувшись в сторону Сичэня. Поясняет: — У меня достаточно денег, чтобы забрать тебя отсюда. Прямо сейчас. Сичэнь молчит. Ему хочется вышвырнуть Цзян Чэна вон, потому что вот такие глупые слова рвут у него мясо с костей. Ему хочется заткнуть Цзян Чэна поцелуем прямо сейчас, потому что от одного только запаха мальчишки у Сичэня встает. Но Сичэнь молчит и не двигается. Потом поднимает глаза и говорит: — Меня здесь ничего не держит, кроме собственного желания. Цзян Чэн перестает нервничать. По его ощущениям, Сичэнь молчал примерно один год и это был очень тяжелый для Цзян Чэна год. Хорошо, что хоть одно предложение из себя выдавил. Но бля, ничего же не понятно. Задает наводящий вопрос: — И? Сичэнь ощущает, что вместе с вопросом в него летит мощный поток разнообразных эмоций. Сичэнь ощущает, что в нем сейчас слишком много градусов, чтобы эти эмоции рассортировать. Но мысль, появившаяся еще у дверей, продолжает с упорством тюкать мозг: «Что ему от меня надо? Зачем ему все это надо? Он же видел, чем это заканчивается? Если не размазанными по стенам мозгами, так наркотиками или еще чем-то таким, что разрушает медленно, но верно». Мысль эта такая увесистая, что впервые за долгие годы Сичэнь хочет взять и ударить. По стене, по окну, по Цзян Чэну. Ударить так, чтобы оттолкнуть. Чтобы сломать. Желваки у него начинают ходить, губы превращаются в узкое бритвенное лезвие. «Сейчас звезданет», — думает Цзян Чэн и зажмуривается. Но ничего не происходит. Сичэнь прячет руку, сжатую в кулак, за спину. Когда Цзян Чэн промаргивает черно-красные круги, то снова видит — Сичэнь как ни в чем не бывало улыбается этой своей тихой змеиной улыбкой и говорит: — И ты меня совсем не знаешь. — Зато ты меня хорошо знаешь, даже лучше, чем Вэй Ин. — Тот парень, с которым ты приходил в первый раз? Твой любовник? В вопросе Цзян Чэну слышится что-то такое… что-то обиженное… Еще чуть-чуть, и неприкрытая ревность? Это, черт побери, неожиданно приятно. Сейчас бы сказать Сичэню, кто, кого и к кому должен ревновать. Да только Цзян Чэн же не ревнивый? У всех своя жизнь. Поэтому Цзян Чэн отвечает нейтрально: — Почему сразу любовник? Друг. Почти брат. Ничего такого. Можешь поверить. У меня вообще проблемы с близостью. — У меня, как видишь, тоже. «Синий Дом» — все, что есть. — Твой персональный ад? Сичэнь думает, что трезвеет слишком быстро, а это не к добру. Думает, что еще никогда не слышал ничего банальнее, но эта банальность отлично описывает его жизнь. Ему хочется разбавить эту избитую фразу чем-то очень личным. Вытащить под этим злым взглядом и разложить на полу все секреты, которые он надежно погреб на самом дне своей души. Вскрыть себя перед мальчишкой: вот сердце, вот печень, вот легкие, вот селезенка. Смотри. Все действительно очень банально. Все как у всех. Тебе это будет неинтересно. Это грязно, и от этого будет тошнить по утрам. Я трус. Не веришь? Сейчас скажу. «Я приложил руку к гибели твоей семьи». Но вместо этого он произносит ответную банальность: — Не хочу возвращаться туда, где меня знали раньше. А пьяный язык готов молоть дальше, готов всю ночь говорить про Яо, про ту войну, о которой не принято вспоминать, которая больше похожа на мелкие локальные зачистки. Но Сичэнь язык прикусывает. Еще не хватало жаловаться. У Чэна самого было этого мелкого локального конфликта с избытком. Но он, в отличие от Сичэня, справился. И процветает. И молодец. И славно. Вот и поговорили. Сичэнь уже собирается указать на дверь, но слова как-то сами выпрыгивают из заторможенных алкоголем губ. Потребность быть прощенным пересиливает здравомыслие. — У меня было все. Но я облажался. И тебе лучше держаться от меня подальше. Разве я не ясно дал понять? — Ясно. И в тот раз. И сейчас. — А что сейчас? — Шрамы. На чувствительных точках. Сегодня не под гримом. Чем? — Бритвой. — От меня зря прятал. Меня этим не отпугнуть. Кого-то заставил тебя порезать? Как меня — кнутом махать. Или сам? — Тут важен не человек, а причина. Не хочешь задать правильный вопрос? Цзян Чэн решает, что такой поворот разговора дает ему право на многое, на то, что было раньше под запретом. Разрешение спросить — это словно тебе протягивают «ключ» к шифру под кодовым именем «Сичэнь». Главное — не проебать момент. Хочет, чтобы я спросил? Я спрошу! — Почему? — спрашивает Цзян Чэн, хотя думает, что знает ответ. — Потому что близкий мне человек сказал, что у меня слишком чувствительное тело. Я — как инструмент без хозяина. Любой может сыграть. Любой может возбудить. Мне все равно с кем, когда и зачем. Я хотел доказать, что он не прав. Хотел заблокировать меридианы*, снизить чувствительность. Хотя бы на время. Сначала помогало. Потом уже нет. Так что не стоит меня никуда отсюда забирать. Таким, как я, только тут и место. — Дурак твой близкий человек. Может, тело у тебя и отзывчивое, но на этом — все, дальше — скала. До тебя самого не достучаться. Если сам не откроешься. Я видел, какой ты. Да и ты сам сказал, помнишь? Вроде я тебя имею, но на самом деле все наоборот. Любой может сыграть, как на бесхозном инструменте? Нассал тебе в уши твой друг. Управлять телом и плевать на то, что там внутри с тобой происходит? Это все равно что насильничать. Ничего он в тебе не понимал. Или понимал, но все равно трахал. А потом втирал тебе, что это твоя вина? Что ты сам этого хотел? Чтобы потом распоряжаться твоей жизнью. — Нет. Он говорил, что любит. — Ага. И где он, такой любящий? — Я его убил. — Ну и поделом, — недолго думая говорит Цзян Чэн, понимает, что остаться в живых — иногда даже хуже, чем погибнуть вместе. Понимает, что тоже хочет распоряжаться жизнью Сичэня. Только не один. Хочет, чтобы они вместе, вдвоем ею распоряжались. Хочет касаться и Сичэня, и его жизни. И чтобы Сичэнь касался его. Тянется вперед. Черт знает зачем. Потом уже знает. Запускает сначала одну руку, потом, осмелев, и другую в черные спутанные волосы. Мягкие сверху, мокрые снизу. Тяжелые. Греется в них, заставляет скользить между пальцами. Они податливые. Как у сестры. Он умеет их заплетать. Он хочет. Тянет на себя. Втягивает застрявший в темных прядях пряный аромат виски. Притягивает губы. И уже не может затормозить. Или ему не дают. В голове пусто, наверное потому, что вся кровь утекла в другое место. Где-то далеко, в другой жизни падает на пол бутылка, в воздухе пахнет дубовыми бочками, и дымом, и медом. Где-то в другом мире у Цзян Чэна дрожат руки. Поцелуй зависает сладко-горькой каплей, бежит по горлу вниз. Цзян Чэн пытается его поймать, упускает. Ищет губы Сичэня снова, чтобы распробовать. Цзян Чэн не любит целоваться. У него нет этих пристрастий — слюнявить другого человека. Но сейчас он хочет, чтобы язык Сичэня раздвигал ему зубы, обводил десны, давил и ласкал. Пряный и вязкий. Цзян Чэн широко раскрывает рот — хочет вобрать в себя все, что может. Целует в ответ неумело, жарко, напористо. По-настоящему. Как никогда и никого еще не целовал. Когда Цзян Чэн уходит, у Сичэня на губах горит ощущение чужих губ. Он его не стирает. Впитывает. Вслушивается. Раскладывает на части и складывает снова. Запоминает. Словно только что получил секретный шифр к самому себе. Наконец дождавшись, когда в голове прояснится, Сичэнь поднимает добитую Чэном бутылку виски, вдыхает полной грудью сбивающий с толку аромат. Машинально закупоривает тут же найденной пробкой и ставит на столик. Открывает верхнюю секцию окна настежь. Порыв ветра — и шторы пытаются взлететь, но только тяжело бьют о стекло. Сквозняк шевелит на ковре прямоугольник картона. Сичэнь, почти не потеряв равновесия, наклоняется: на карточке золотом выбит номер мобильника. На обратной стороне приписка. «Звони. Жду».