Речь, которую Солас произносит перед Инквизитором у Завесного огня — это такой поворотный пункт в их отношениях, от дружеского подшучивания в Убежище до более серьезного тона, который он принимает, как только угроза Корифея становится очевидной.
***
Корифей вырвал мою руку из сустава и раздробил мое запястье, сжав его. Боль была ослепительной, а у меня даже не было лишнего зелья. Было ощущение, будто прошли дни, пока я шла, спотыкаясь в темноте гор и проваливаясь по пояс в снег. По дороге не было ни звезд, ни ориентиров, но моя метка — Якорь, так Корифей назвал ее, — испускала темную магию, которая, казалось, тянула меня сквозь ночь. А потом появился Каллен, подхвативший меня на руки, и Кассандра где-то рядом шепчет благодарственную молитву. После этого я ничего не помню, была лишь темнота и беспокойный сон, в который я провалилась и падала, падала, падала… Я чувствовала гнев, страх и панику, кружащие вокруг, но когда я, наконец, проснулась, я почувствовала только теплую руку у себя на лбу. Я не ожидала увидеть Матерь Жизель, но это была она. Она отбрасывала каждую мою паническую мысль ласковым словом, подавляя мое богохульство своей верой, пока в наших разговорах мы не пришли к какому-то единению. И когда воспоминание о Корифее вновь грозило овладеть мной — она запела. Сначала я подумала, что это что-то вроде колыбельной, но тут к пению присоединился голос Лелианы, ее коварство и жестокость были отодвинуты на второй план ради чего-то такого нежного и чистого. Я вспомнила, что когда-то Лелиана была сестрой в Церкви, и поняла, что эта песня была, должно быть, частью ее церковного песнопения. Затем свой голос возвысил Каллен, и это придало храбрости солдатам и заставило весь лагерь запеть вместе с ним. Это было красивое, западающее в память шемленское преклонение, несколько неопытное, но проникающее в самую душу. А потом они стали падать к моим ногам, один за другим становились на колени, и мой желудок болезненно сжался от этой сцены. Спокойствие быстро покинуло меня, и я словно осталась стоять одна; это были не мои люди, не мои песни, не мои боги, не мой дом. Пожалуйста, вставай, вставай, вставай, вставай, вставай, вставай!.. Меня словно парализовало. В последний раз, когда эльф осмелился вмешаться в дела человеческой веры, ему отрезали уши и сожгли на костре. Шартан не был героем среди долийцев, но его история предостерегала: не вмешивайся. Когда это все сомкнулось вокруг меня, сзади раздался резкий голос: — На пару слов. Мое сердце снова подскочило. Я не видела Соласа с тех пор, как мы расстались у требушета в Убежище, и вместо теплого приветствия он сейчас просто ушел. Я схватила свой посох и бросилась за ним — если его инстинкты хоть немного были схожи с моими, то двум эльфам-магам было пора уходить. Словно кто-то натянул канат, по которому нам не стоит идти. Но затем я заметила, что шел Солас расслабленно. Он вел себя уверенно, даже немного высокомерно: провел меня в небольшую рощицу и зажег Завесный огонь. Когда он заговорил, его тон звучал как никогда раньше — будто я стала равной ему, и больше не была своенравным ребенком. — Люди уже много веков так не возвышали никого из нашего народа. Эта вера добыта тяжким трудом, леталлин, и достойна гордости. Леталлин, одна из его народа, близкий друг. Я не преминула отметить, что он никогда меня так раньше не называл. Вдали от чужих глаз, сейчас он стоял здесь, и каждый его дюйм был настоящим эльфом. Нет, даже больше, чем эльфом, как человеческий принц больше, чем просто мужчина — величественным. И почему-то он гордился, что оборванная толпа перепуганных шемленов склонилась передо мной, чтобы взвалить нежеланную мной веру на мои же плечи. Никогда никто не смотрел на меня так, как Солас в тот момент. Мужчина, который всегда относился к своей природе эльфа будто это не более важно, чем цвет его глаз, сейчас говорит о “нашем” народе и “наших” богах. А потом он доверяет мне, что сфера тоже “наша”. Это было откровение, которое могло склонить человеческое благоговение к насилию, но Солас явно был готов. — Мы должны быть вне подозрений, чтобы нас считали ценными союзниками. Мы. В то время он казался таким мудрым, и только гораздо позже я поняла, что он говорил вовсе не обо мне.