Черное солнце, серебряное солнце

Покинув равнину Битвы, я вернулся в те места, где прежде обитала моя стая. Скалы над морем, в которых ветер, время и Стая пробили ходы и выточили пещеры. В тех пещерах я и жил долго, очень долго, в одиночестве. Больше ни один из Стаи не вернулся под черное солнце, не вернулся домой. Никто иной тоже там не поселился; должно быть, страх перед Поющими Смерть оставался так же силен, несмотря на то, что черная стая, самая сильная, сгинула без следа. Хотя нет, я все еще оставался Поющим, хотя и остался теперь один. Со временем я заметил, что в поисках добычи ухожу все дальше от скал, и даже рыба не ловится на берегу. Сперва я не придал этому значения, но однажды, преследуя харла несколько дней кряду и не находя другой добычи, на которую мог бы отвлечься, понял - после охоты я в пещеры не вернусь. Одиночество и тишина - хороший знак, знак безопасности. Все же я всегда был среди родичей или друзей - сперва Стая, а потом, после второго рождения, отряд. Так что теперь тишина и одиночество перерастали в тоску и гнали меня прочь из дома; может быть, стоило поискать новый. _____ Мы так и звали его в отряде - Овечий Пастырь, или просто Пастух. Младший, я не задавался вопросом, почему он, такой мирный, странствует вместе с отрядом буйных воинов. Сам Пастух говорил, что заботится о нас, и для меня-Младшего это не требовало объяснений: все Старшие так делали, заботились о Младших, о бойцах, Пастух же очевидно был Старшим. Незадолго до Битвы Пастух попрощался с нами и ушел - никто его не остановил. Мы жаждали пролития крови, как иные жаждут пира, он эту жажду не разделял, не о чем говорить. В конце битвы, став Старшим, сменив прозвище, я был рад, что среди прочих мне не придется оплакать еще и Овечьего Пастыря. Его я нашел первым, его и овец, когда тоска по Стае погнала меня прочь из пещер, где я был рожден. Овца лежала на земле, шерсть ее уже потускнела, тепло и жизнь давно оставили ее. Пастух сидел подле нее, запустив пальцы в свалявшиеся завитки и низко склонив голову. С времен войны он как будто стал меньше ростом, и сидел сутулясь, кутаясь в овчину же, и сам был похож на диковинную овцу. Я приблизился, положил копье на землю и сел возле него. Он не мог не знать о моем приближении, но не заговорил со мной, не посмотрел даже. Еще одна овца прибрела поближе и легонько ткнула меня теплой мордой в бок. Вроде бы обычная, из тех, что едят траву, а не зазевавшегося путника - встречались мне и такие. Что-то с ней было не так, но едва ли она собиралась напасть. Овца еще раз ткнулась мне мордой в бок, вздохнула и убрела обратно в стадо. - Есть хочет, - первые слова Пастыря были, конечно, об овце. - Пастбище за пастбищем, поле за полем, и ни одно их не кормит. Далеко же ты забрался, Младший, - так же, как об овцах, заговорил он и обо мне. - Хотел тебя повидать. - Я медленно протянул к нему руку - медленно, чтобы он не принял за нападение - и коснулся пальцами его запястья. - Стаи нет, а Отряд рассеялся... то, что от него осталось. И я теперь Старший. Пастырь поднял наконец голову, посмотрел на меня, кивнул - да, мол, это так. - Меня прозвали Плакальщик, - продолжил я. - Вот о ком мне говорили, значит. - И тут же, резко, почти грубо обратился ко мне, велел мне: - Оплачь ее. Я уставился на него, не понимая. Это же овца. У нее, наверное, даже имени нет. - Она умерла, оплачь ее, что тут непонятного? - Пастух не умел гневаться, и сейчас тоже не научился. Вся резкость в его словах, его голосе шла от горя, глубокого и сильного. Потому я просто кивнул - да, я сделаю. Умение оплакать погибшего не числится среди редких, и все же среди эохи я больше не знаю почти никого, к кому бы обращались так же, как ко мне. С одной стороны - трудно ли рассказать, чем был славен ушедший, с кем враждовал или дружил, или хотя бы как погиб, или - если уж вовсе ничего о нем не известно, то выразить печаль о том, что потеряно вместе с ним, пропало без следа. С другой стороны - делают это нечасто. Вся жизнь эохи проходит в танце вокруг силы - кто кого сильнее, в чем, и кто с чем способен справиться - особенно это важно среди тиарна. О, все могут справиться со всем, что бы с ними ни случилось, или погибнуть. Вот и с горем принято - справляться. Скрыть внешние проявления, загнать поглубже, пусть оно, поверженное, сидит там на цепи. Вот только горе эохи само разве из другого народа? И оно подтачивает победителя, грызет его изнутри, пока разум победителя не распадается на части или не обрушивается сам в себя. Что же, передо мной была овца. Мы живем долго, век зверей бывает краток. Пастырь носил шкуры; похоже, и мясо он ел. Не смертность овец его печалила. Я завел речь о том, что эта овца была живой, затем - о том, что она могла бы жить еще немного, и после этого еще чуть-чуть, и стал искать печаль внутри этой речи. Но находил только фальшь, и отклика от Пастыря не получил - стало быть, я начал неправильно. Смерть этой овцы пока ничего не говорила мне, или же я неправильно слушал. Слушал... и не слышал. Вокруг было стадо, и живые овцы подавали голос - часть из них узнавала во мне хищника, я отвлекся на их страх - не слишком сильный, но все же. О чем-то я продолжал вести речь в тот момент, потому что замолкать, терять нить плача нельзя - тихо-тихо я рассказывал сам себе, и еще немного - Пастырю, какое у нее руно, какие крепкие ноги, сколько полей и холмов она, должно быть, исходила вместе со стадом... Началось ли это с речи о полях и холмах, или же о стаде, не могу теперь сказать. Знаю только, что остановился я, замолчал я оттого, что Пастырь с ужасом смотрел на меня - с ужасом и жалостью. Многие не верят, что мы, Поющие Смерть, не создаем ее своей песней, а всего лишь называем то, что видим. В какой момент вместо мертвой овцы я запел о живом стаде? Спеть их смерть было просто, совсем просто - она вокруг них была всего одна, та же, что и у остывшей уже овцы. Так просто - от поля к полю, от холма к холму, и нигде нет пищи, дающей жизнь. О, трава есть, земля здесь пока растит ее - вот только в траве этой чего-то нет. Жизни? нет жизни ни для овцы, ни для стада... Ведь Пастырь только их хотел оплакать, верно? Глядя Пастырю в глаза, я не сразу сумел заговорить. Прости, хотел я сказать, прости, я пытался выпустить твое горе, услать его прочь, а не призвать еще большее. И вновь Пастырь обратился ко мне первым. - Я знаю, - сказал он тихо, - знаю. Хорошо, что ты мне спел. Они все умрут, да? Это ничего... Дар Поющих редко встречается вне Стай, но иногда и дара не надо, чтобы понять. Мысли Пастыря , его внутренний голос затихли, сравнявшись с неясным шумом звериных мыслей, но кое-что я распознал ясно, хотя Пастырь и пытался защитить меня от этого: "И мы тоже". Я остался с Пастырем и его стадом на месяц или около того, но более он не разговаривал со мной, хотя видел меня ясно, и не избегал прикосновений, и заботился о том, чтобы мне не было холодно, а стадо меня не пугалось. Горе его перешло в спокойную, глубокую печаль, не требующую слов. Я же, воин по рождению и воспитанию, не мог смириться и создать в себе такое спокойствие, которое позволило бы и мне остаться рядом с ним в этих холмах, среди травы и мелкого вереска, и терпеливо ждать того же, чего и он. Потому , дождавшись, пока луна зайдет на очередной круг, я отправился в путь - на этот раз не имея точной цели. Главное - двигаться, и в движении чувствовать себя живым...