Темные глубины

Теарнор не меняется — впрочем, как и она сама. Бессмертие ломает, накладывает неизгладимый отпечаток, оставляет вместо человека его слепок. Тереллай не хочет признавать, что сама стала только отблеском себя прежней, когда-то живой и искренней девочки, готовой любить и укрывать весь мир, а потом и обезумевшей от боли предательства бунтаркой — если она признает, если произнесет это вслух, рухнет одна из многих иллюзий, которые держат ее цельной, рухнет что-то важное — и в этот час снова придет Кассирэ. Тереллай мерзко от мысли, что она не хочет выпускать ее не потому, что Кассирэ кровожадная тварь, готовая убивать во имя жестокости, а потому, что Теарнор ненавидит Кассирэ. В одной мысли — неизбывное унижение, такая же острая потребность давать вытирать об себя ноги, какая, видно, терзает Теарнора, собачкой бегающего по приказам богов. Но ей не привыкать. Теарнор не меняется, как и она сама. Бессмертие изломало их, исковеркало, только вот между ними есть различия, которых не избежать — проклятие может быть одно, но люди всегда разные. Эта невеликая истина разводит Тереллай и Теарнора по разные стороны уже много сотен лет подряд — и их отвращение тем сильнее, что в памяти еще свежи те дни, когда они верили, что смогут найти друг с другом общий язык. От этих напрасных попыток у каждого осталась парочка шрамов на сердце, парочка историй, которыми можно доводить другого до срыва, и горечь старых унижений, едкая, как кислота. Тереллай знает, что он тоже не смог бы выдержать без нее так долго — если бы играл честно, если бы был в тех же условиях. Но у него есть дар, на который боги поскупились для нее. Надежда. Они говорят ему: твое искупление возможно, твое исцеление близко — и он идет вперед, без сожалений и раздумий, оставляя ее позади, в холодной неподвижной темноте вечности. Он верит в свои грехи, верит в то, что заслужил все, что ни на есть, пока Тереллай видит за всеми подвигами и стремлениями только очередные игры богов, нашедших очередную удобную пешку, и упорное желание смерти, которое она вправду может понять и принять. Однако остается еще множество вещей во всем этом дерьме, которое она ненавидит до крика. Тереллай говорит ему: не лицемерь. Тереллай говорит: ты точно такой же, как и я, просто тебе повезло. Ты совершаешь все свои геройские деяния не ради людей, золота или славы — ты попросту хочешь забвения, и ты знаешь, что если бы для этого понадобилось тех же самых людей убивать, ты бы пошел на это. Тебя бы не остановила чужая невинность, и самые прекрасные детские глаза не заменили бы тебе желанной смерти. Тереллай говорит: твои боги с тем же успехом могли бы приказать тебе поубивать всех твоих старых друзей, уничтожить мир, за который ты по их же приказу боролся — просто потому, что такова сущность всех богов, даже самых добрых и человечных когда-то; стоит дать им в руки шахматы, и они уже никогда не научатся видеть людей за черно-белыми фигурами. И ты бы сделал это без колебаний, когда вечность вновь начала бы пожирать тебя. Она уже уничтожает тебя — уничтожает нас обоих. Тереллай говорит: признай это. Теарнор обливает ее презрением похлеще любого жреца светлого аспекта, язвит и жалит, как пустынная змея, и все его слова полны пафоса — поистине божественного пафоса, который вызывает у Тереллай только желание вырвать ему язык, а потом закопать по горло в землю. Умрет он не сразу и перед этим помучается, да и быстро возродится потом — да даже простит, потому что у них обоих нет никакого выхода! Сколько раз они ранили друг друга, сколько раз били в самые уязвимые места — и все равно возвращаются друг к другу, скованные одной цепью схожего проклятия. Теарнор говорит: ты меряешь всех по своей мерке. Теарнор говорит: тебе давным-давно неведомы сострадание и сочувствие даже к тем, кто воистину несчастен, ты играешь в человечность, как дети играют в войну. Какое тебе дело до людей, которыми якобы играют боги, какое тебе дело даже до жестокости, которая приелась тебе сотни лет назад, когда мы встретились в первый раз? Все твое бунтарство и проклятия богам имеют не больше сил, чем непроизнесенные клятвы на истлевших губах — потому что твоя душа, если она у тебя была, твоя страсть, которой ты могла обладать до того, как вечность исказила тебя, сгнили в тебе же самой. Ты знаешь, насколько бессильна твоя ярость и знаешь, что в этой войне тебе никогда не победить — но продолжаешь цепляться за старую ненависть, смысла в которой уже нет ни на ломаный медяк. Теарнор говорит: я делаю что-то, чтобы вернуть людям те жизни, которые я отнял у них. Я спасаю тех, кто и вправду заслуживает спасения и прощения. И, может быть, я тоже заслужу их. Но пока я вижу в людях самих людей, ты меряешь их только по одной мерке: повинуются они богам или нет, и это, как ни странно, ровняет тебя с теми голосами в твоей голове, которые шепчут, что боги умеют видеть лишь шахматные фигурки — и если они достойны смерти за это, то ты достойна ее не меньше. Теарнор говорит: не лги сама себе. Их короткое время, полное зыбкого спокойствия и легких шуток, пролетает — и они возвращаются к тому, что заставляет их оставаться хоть кем-то, похожим на себя, когда вечность давит на плечи невыносимым грузом. Города и империи рушатся вокруг них вот уже далеко не первую сотню лет, люди истлевают быстрее, чем они успевают хоть немного узнать их — и в этом бесконечном кошмаре, в котором они бродят подобно неупокоенным призракам, они есть друг у друга. Искалеченные. Отчаявшиеся. Живые. Они порой берут с собой кого-нибудь — обычно таких заблудших овечек приводит, как ни странно, Тереллай, обладающая чутьем на интересные вещи — и то, что вещь обладает рассудком и языком, делает ее только интереснее. Она пытается не отдавать себе отчета в том, что ныне далека от людей, которых хотела спасти от истинной тирании, как луна от солнца. В ней не осталось ни на грош веры в победу — зато осталась затаившаяся, бездонная ненависть, в которой она порой тонет и захлебывается, слушая хохот Кассирэ в своей голове. Рыцарь был одним из таких. У него были глаза цвета зыбких ненадежных зловещих болот — как раз того самого цвета, что Тереллай истово ненавидела — и желание принести людям мир и свет, сочащиеся из него, как гниль из трупа. Она предложила ему путешествие с самим героем — и как же загорелись его глаза. Тереллай мрачно думает о том, насколько же восторженной дурочкой была она сама когда-то: избранница богов, дитя света, ребенок-чудо и героиня, призванная избавить мир от надвигающейся тьмы. Тереллай мрачно думает о том, как легко боги отказываются от своих слуг.  — Это правда, что герой когда-то защитил Канарах от великой угрозы?  — Это правда, что герой когда-то спас мир от войны, которая потрясла бы звезды?  — Это правда, что герой всегда приходит на помощь обездоленным? Тереллай фыркает, не в силах сдержать пренебрежение. Теарнор рассказывает мальчику о своих похождениях, старательно придерживаясь официальных версий историков и постоянно сбиваясь в мелочах. Ему было на редкость удобно притворяться возрожденной сущностью древнего короля, должного приходить на помощь людям в темные времена; ей было на редкость легко делать вид, что она подчиненная забытым ритуалом проклятая из сказаний, должная помогать избраннику и оберегать его от бед. Теарнор «умирал» часто — буквально как только она говорила о том, что им следует уйти — а людская память была короче дня в зиму. В конце концов, всегда были и будут приграничные миры, так зачем оставаться? Теарнор не обращает на нее внимания: это его любимое оружие. Остается ловить помрачневший взгляд, сжатые зубы и четко обозначающиеся скулы всякий раз, как она в очередной раз выводит его из себя. В эти их долгие пасмурные годы не остается ни тепла, ни нежности, которые они обретают при каждом новом воссоединении — только горечь, только все чаще пробуждающийся страх в глазах Теарнора, когда он получает новый приказ. Тереллай хохочет. Тереллай говорит: с тем же успехом ты и вправду мог бы заключить сделку с каким-нибудь демоном, они тоже ведут тебя по пути и точно так же постоянно манят наградой. Ты точно так же постоянно готовился бы сделать тот самый, последний, шаг, и танцевал бы в паре бросков от цели. Бросков, которые тебе не дано сделать. Тереллай говорит: интересно, а если бы тебе достаточно было бы просто жестоко убить кого-нибудь невиновного и доброго что образ плодородной богини, и за это, наконец, обрести покой, ты бы колебался секунду или две? Тереллай говорит: твоя надежда на прощение в таком случае имеет столько же смысла, сколько, по твоим словам, моя борьба. Тереллай говорит: у меня, во всяком случае, есть шанс. Теарнор медленно закипает — когда-то раньше он был диким воином, берсерком, готовым насаживать врагов на колы и заставлять мерить длину своих кишок шагами; тогда он срывался быстро, но сейчас столетия наложили на него несмываемую печать. Теарнор сжимает зубы, пытаясь удержаться — но дикая кровь, о которой он рассказывал ей в благословенные, словно нереальные дни искренней близости, берет верх. Теарнор говорит: я не удивлен, что ты следишь за кровью на моих руках. Теарнор говорит: все твои слова полны только яда, и более ничего в них нет. Каково это — когда тебя уничтожает страх вечного одиночества, с которым ты не справишься? Каково это — быть в шаге от того, чтобы добровольно отдать свое тело еще более безумной твари, засевшей в твоей голове? Ты ведь знаешь, что произойдет, когда я уйду; и ты ненавидишь этот ненаступивший день настолько сильно, что готова ломать всех и каждого, включая меня, только бы отдалить его. Теарнор говорит: когда я сражался, я защищал свой народ, и наказание мое соразмерно. Я доверяю богам, потому что хотя бы умею доверять, в то время как ты бросаешься на всех как дикая псина, в надежде, что чужая кровь и чужая боль смогут заглушить твою собственную. Ты играешь в это уже так долго, что отвыкла пробовать иное, и все люди, которых ты приводишь, подобраны на один лад — тот, которого ты лишена. Не думай, что я не знаю, как старательно ты прочищаешь им мозги и осторожно подталкиваешь к ненависти и злобе. Теарнор говорит: я знаю тебя лучше кого-либо на свете, и потому могу понять тебя так, как не понимает никто. Теарнор говорит: поэтому я ненавижу тебя. Рыцарь слушает, открыв рот, и его болотные глаза — Тереллай испытывает нечто близкое к радости, думая, что у Теарнора они синие — сияют от чего-то, близкого к фанатизму. Когда-то, вспоминает Тереллай, она притащила в их дуэт молоденькую жричку, которая смотрела на него с тем же искренним жадным вниманием, и этот эпизод их общей вечности — одна из тех немногих вещей, над которыми она не издевается и которые обходит молчанием. С тем же безмолвным пиететом Теарнор относится к памяти ее сестры и призракам светлого и чистого прошлого, порой заманивающим ее в холодные, темные воды Океана Мертвых, так что неозвученная сделка вполне честна. Рыцарь, кажется, задает сотни вопросов за несколько секунд, и голова у нее почти гудит. Она не останавливает бесконечный разговор: к чему? Заткнутся, когда придет время сна, а пока что есть шанс еще немного послушать наивного ребенка в почти что взрослом теле, умилиться наивностью и верой в добро. Теарнор прав: она любит растаптывать их, любит ломать и коверкать — но пока что время игры не пришло. При посторонних они обмениваются только теми шпильками, которые сами назвали бы поразительно безобидными по сравнению с обычными ядовитыми фразами и жестокими напоминаниями; впрочем, добрячков шокирует даже это. Рыцарь пытается разнять их словесные клинки, влезая в разговор и уводя его в другое русло. Тереллай едва сдерживает улыбку, и в глазах Теарнора, кажется, тоже мелькают веселые искры. Порой она и вправду угадывает с такими людьми — и тогда в их зиме наступает временная оттепель, и они вновь готовы играть вместе, обмениваться взглядами и наступать, прикрывая друг друга. Это длится недолго, но моменты бесценны всегда. Теарнор произносит одними губами: я все еще ненавижу тебя. Тереллай улыбается и вздыхает: я тебя тоже. Рыцарь говорит: кажется, в Канарахе нужна наша помощь.