Темные глубины

Темнота обступила их костер внезапно, укрыла от любопытных глаз, и Тереллай безмятежно улыбнулась уже было нахмурившемуся Терфистуну. Он часто напоминал ей улитку без раковины, еще чаще — домашнего котенка с выдранными когда-то когтями, попавшего на улицу, но трепетно верящего в прекрасных и добрых хозяев, что заберут его домой. Это неизбывное пламя любимого ребенка грело его изнутри, отбрасывало блики пламени на всех, кто его окружал, и Тереллай порой грызла неясная, мучительная зависть. В памяти в эти мгновения сами собой загорались спокойные болотно-мутные глаза, безразличные и бестрепетные, будто глаза подводных монстров из сказок, глаза, которые она привыкла ненавидеть; у Терфистуна же глаза были темно-зелеными — глазами Аскорделии и Тереллай, и они были несомненно живыми. Сам Терфистун был живым. И он улыбался, он безотчетным жестом протягивал руку, готовый принять самозваную темную жрицу с голосами в голове, готовый выслушать сотни историй, готовый опровергнуть ее неприкасаемую веру в подстерегающее предательство — и ни одна шпилька не была способна сбить его с ног. Терфистун всегда был готов принять и согреть любого — маленький дурной домашний котенок, который никогда не поверит, что мир может быть настолько жесток, как он есть. У Тереллай в кои-то веки не поднялась рука на хрупкие иллюзии. Это было после Канараха, после его теней и его жестоких истин: место на полотне было пусто, и она не придумала ничего лучше кроме как занять его — чувство бесконечной вины захлестнуло ее с головой, сомкнулось где-то в вышине темными волнами, и ей оставалось только виртуозно играть чужую роль под чужим именем, неизбежно приближаясь к концу истории. Она смеялась, она танцевала, и в груди все замирало, готовое оборваться: что будет потом, когда правда неизбежно всплывет наружу, как всплывают трупы разбитых надежд и безыскусного обмана? У нее не было ответов — как не было и у богов, и эта мысль грела ее немного — и оставалось лишь пытаться, изображая из себя живую нить, связать то, что никогда уже не могло быть связано. И именно поэтому она, прятавшая свой истинный облик под чужим, надевающая на себя чуждую оболочку, называла себя именем погибшей женщины, произносила слова, которые никогда бы не произнесла и славила богов, хотя хотелось лишь плеваться ядом. Круг ее страданий и мести замкнулся, привел ее почти к самому началу — и теперь она вновь служила другим, а не самой себе, и готова была положить свою жалкую, ничего не значащую очередную жизнь на то, чтобы уберечь мир от его конца. Темнота обступила их костер внезапно — живая и мягкая, как кошка — и Тереллай мягко улыбнулась уже нахмурившемуся было Терфистуну: тени были ее стихией, пусть он и не должен был узнать об этом сейчас; ей было слегка интересно, что же собирается делать новый враг, и она мысленно подкидывала монету с полустертым изображением символа Небесного Избранника на одной из сторон: нападет или убежит, поджимая хвост? Он не убежал. Он не напал. Он предложил им помощь — как делал едва ли не каждый на их пути, осведомленный об их миссии, кажется, едва ли не лучше их самих — и Терфистун согласно кивнул, проигнорировав раздраженный взгляд Тереллай. Она злилась, она даже не скрывала этого — да и какой в этом был толк, если Терфистун был слишком проницателен для человека, а нового спутника она хотела разве что отправить куда-нибудь подальше? Проклятье, проклятье! Он был Тенью, как и она — под всей этой красивой смертной мишурой — и острые иглы тревоги впивались уколами в нее изнутри: а вдруг он ненароком скажет что-то, а вдруг он ненароком бросит пару слишком недвусмысленных фраз? Терфистун слишком проницателен, и пусть даже она сумеет придумать уместные оправдания и объяснения — что будет, когда вскроется правда, что будет, когда их история подойдет к концу? Комок страха в очередной раз подступил к горлу — страха, от которого она отвыкла за те сотни лет, что прошли после смерти Аскорделии и воскресшего после неумолимой истины, открывшейся ей в недрах Канараха; истины, которую она запрятала глубоко в сердце, позволяя ей пожирать свою душу и свои мысли, но не желая делиться ею ни с кем из живущих — даже с Теарнором, нашедшим ее вскоре после того, как она старательно ломала как могла тот проклятый барельеф. Что не могли сделать их бесконечные пикировки, что не могли сделать непрекращающиеся удары в самое сердце и неустранимые различия, с каждой новой встречей еще больше расширявшие разделявшую их пропасть — мог сделать один-единственный узор, начертанный в начале творения, поверх которого ложился второй, уже магический; Тереллай никогда не думала, что станет так изворачиваться и лгать, сжигая себя, корчась, как рыба на сковороде — и все во имя Теарнора, в отчаянной попытке уберечь то немногое, что у нее было и не ускользало прахом с течением веков. Тереллай бы сделала все, что угодно — лишь бы боги никогда не забирали его, не даровали ему благословенную смерть; и Канарах, скалясь ей в лицо бессмысленной пустотой, вырезанными судьбами, объяснил ей и то, почему Теарнор так же, как и она, далек от гибели. Почему он вынужден был так долго странствовать и играть героя в очередной раз. Ей тогда хотелось хохотать, хохотать до истерики — но за ее спиной притаилась пустота, готовая пожрать ее смех, ее душу, ее мысли и ее надежды — и Тереллай вместо этого методично взрезала узоры барельефа, выскребала магические камни, и не надеясь, что сейчас или потом ей удастся их уничтожить, а затем закладывала так удачно захваченные с собой плетения огненных заклятий и рушила свод, наплевав на все: на то, что она должна была быть тихой, на то, что Теарнор имеет шанс догадаться, что именно она делает, если она в своем помутнении пропустила хоть один знакомый ему участок. Ужас сковывал ей язык, ужас въедался в кожу — ужас правды, неотвратимый и неоспоримый. Его нельзя было отогнать, только принять, и Тереллай знала, что до конца своей вечности останется наедине с ним в темноте, давно принявшей ее в свое лоно. И сейчас этот страх подступал к горлу, и если бы ее могло тошнить, ее бы выворачивало от него наизнанку — но ей оставалось лишь бессильно наблюдать за Тенью, часто моргая, чтобы прогнать белые пятна перед глазами; а он косился мутно-зелеными болотными огнями из-под надвинутого капюшона, и Тереллай лучше кого-либо еще знала, что под тканью нет ничего — ни плоти, ни крови, ни костей. Он наблюдал за ней, и его тень ухмылялась вместо него, пока Тереллай безнадежно пыталась придумать хоть какой-то повод отвадить его от Терфистуна — не было на барельефе ничего про Темных, ей ли было не знать.  — Ты смотришь на меня странно, — сказал Тень в конце концов, и Тереллай возблагодарила все на свете за то, что он не прибавил к своей речи такого обычного «эфалай». Сложно было бы объяснить витающему в облаках, но как обычно цепкому Терфистуну, почему Тень называет ее, жричку из разрушенного храма, сестрой.  — Не думала, что Народу есть дело до мира.  — Народ живет в этом мире, как и все другие. Они помолчали. Терфистун пробормотал что-то про себя — Тереллай уловила знакомые слова и поняла, что он повторяет про себя очередную магическую формулу. Порой он проговаривал их даже во сне, и она успела привыкнуть — а в первые разы слегка напрягалась, думая, что вот сейчас он может их всех подорвать, и тогда можно будет попрощаться с очередным фрагментом древнего узора, который и так летел к демонам, разваливаясь на ходу.  — Я больше удивлен, что здесь ты, — сказал Тень. Тереллай чуть сощурила глаза: она начинала понимать, почему он с самого начала не назвал ее «эфалай», и причина была еще хуже, чем предполагалось. — У каждого есть свои причины на то, чтобы быть там, где они есть, — оборвала она, стараясь не нервничать: слишком близко был Терфистун, слишком близко она была к тому, чтобы дать ему пищу для размышлений, которые могут привести его на кривой путь правды раньше положенного срока. Она мрачно подумала, как было бы лучше, если бы к ним вышел один из давно вымерших Светлых — они-то ничего не знали про ее давнее предательство, накрепко впаянное в память всех Теней, сколько бы веков ни прошло, сколько бы лишений ни пришлось им испытать и сколько бы страданий ни вынести. Светлый бы просто набросился на нее, и у нее была бы весомая причина набросить парочку темных заклинаний, известных жричкам темного аспекта, и не волноваться как сейчас.  — И какие же у тебя? — Тень мягким, нечеловеческим движением — Тереллай старательно сдерживала такие у себя, слишком уж странно и жутко они выглядели — перетек из одной позы в другую.  — Могу спросить тебя о том же.  — Я хочу помочь, — сказал он просто. Болотные огни под капюшоном вспыхнули ярче. — Я знаю о том, что предначертано магу и знаю, что в моих силах ему помочь. Так сказала мне Прозревающая.  — И как ее имя? — спросила она, чуть покачав головой и надеясь, что не выглядит подозрительно и сможет убедить Тень не сболтнуть лишнего. Не дурак ведь, должен понять, что она может скрывать и почему ходит без капюшона.  — Я не буду обсуждать Прозревающую, — отозвался он и, помолчав, добавил. — Особенно не с Народом. Тереллай готова была улыбнуться: либо он понял ее правильно, либо просто хотел унизить, не суть важно; главным было то, что он старательно уводил Терфистуна от правильного вывода. Оставалось только спровадить его подальше — она не имела никакого представления о том, как отреагирует узор на такое наглое вмешательство, и не хотела этого выяснять. Если бы Тень отправился вместе с ними, впереди их ждала бы только пустота — пустота, подстерегающая Тереллай, прятавшаяся среди ее перьев и волос, вплетавшая бесплотные пальцы в позвоночник; пустота была бременем, обрушенным на нее барельефом, пустота была неизбывной виной, от которой не было возможности сбежать, ядом, от которого не было лекарства. Они замолчали, и настороженная тишина не ускользнула от рассеянного внимания Терфистуна.  — Вам, темным, нужен сон? — вмешался он — неуместно любопытный и доброжелательный, как и всегда. — Я никогда не встречал вас до сегодняшнего дня.  — Нет, — отозвался Тень безразлично, и Тереллай показалось, что он ушел куда-то в глубь своих мыслей. — Нам не нужен сон, нам не нужна еда, нам не нужна вода. Мы лишены ваших слабостей, смертные существа.  — И уязвимы к тому, что не причиняет вреда смертным, — заметил маг.  — Это так, — чужак помолчал и добавил, будто вскользь. — Но также мы отчасти похожи на вас.  — Что ты хочешь сказать? — Тереллай слышала свой звенящий от напряжения голос и напряглась, готовая отрицать и оправдываться. Но Тень обманул ее ожидания.  — Только то, что в любом смертном есть часть темного. Только и всего. Он снова перетек из одного положения в другое обманчиво мягко и аккуратно — Тереллай знала, что достаточно желания, чтобы эта неземная грация превратилась в смертельную быстроту, делавшую первый удар последним — и отошел от круга света, отбрасываемого огнем. Она молча смотрела ему вслед, ощущая на себе пристальный, задумчиво-отрешенный взгляд Терфистуна.  — Ну что? — спросила она слегка раздраженно, чувствуя, как впившаяся в сердце тревога снова собирается мелкими червями где-то в позвоночнике. Маг чуть улыбнулся и пожал плечами.  — Я просто подумал, что он бы мог прорицать. У него подходящий голос.  — А я здесь при чем?  — Я подумал, что ты тоже могла бы прорицать. Она дернулась, как от удара: к чему эти околичности? Терфистун никогда не имел привычки говорить прямо, он разглядывал вещи исподволь, соединял одно с другим, и Тереллай никогда не могла толком предугадать, какие выводы он делает или уже сделал. Это раздражало, и, пожалуй, Терфистун мог бы злить ее куда как сильнее предсказуемого и родного до отвращения Теарнора — если бы не мягкий свет, который Терфистун, казалось, отбрасывал на все вокруг, если бы не его податливая мягкость, схожая с мягкостью глины, если бы не глаза Терфистуна, полные живого любопытства и тепла — глаза, которые были так похожи на ее собственные в те времена, когда боги еще не тронули своей дланью ее жизнь, когда еще были живы все надежды и чаяния юности, когда смерть еще не собрала свою скорбную дань, а ее не выкинули, как надоевшую куклу. Тереллай не могла его ударить ни словом, ни клинком — слишком мало осталось после Канараха в ней уверенности, слишком страшным был мир вокруг, чтобы она могла принести ему такую жертву; и слишком сильно ей хотелось поверить в то, что достаточно было нескольких капель лжи, чтобы все исправить. В такие моменты она вспоминала Теарнора, слепого в своей вере в искупление и прощение — вере, как она знала теперь, пустой и бесплодной, как выжженные земли — и думала о том, что точно так же у нее бы не хватило сил нанести ему последний, решающий удар, который поставил бы точку в их бессменной грызне, который оставил бы их в равных условиях, который низвел бы обоих до уровня проигравших. Он, возможно, и заслуживал честности — но он также заслуживал жалости хотя бы за то, что пережил сам и когда-то помог пережить ей — и ныне Тереллай бежала от него с тем же упорством, как бежала когда-то к нему. Она была уверена, что наступит день, когда пустота выжрет последнее человеческое в ней, когда даже Теарнор будет для нее не более чем чуждым существом; в этот день она разложит перед ним магические камни, в этот день она соединит их в нужной последовательности и расскажет ему всю правду, откроет, что умудрилась разбить ему жизнь, еще не появившись в ней — что умудрилась заставить его страдать от бесконечных приказов богов, еще не обратившись в тьму. Она скажет, что у богов попросту не осталось других игрушек, чтобы исправлять их ошибки. Она скажет, что они растеряны и напуганы больше, чем кто-либо, и что только она — их же просчет — этому причиной. Тереллай не знала, что произойдет дальше. Часть ее — пожалуй, худшая часть, та, которую следовало бы называть Кассирэ — прикидывала, на что лучше поставить: на то, что Теарнор, обезумев, снова пойдет вырезать всех подряд и тем самым лишь подтвердит ее бесконечные издевки, или что Теарнор сломается там же, на месте, оставшись бессмысленной оболочкой, старым псом богов, исполняющим повеления и ложащимся подыхать по приказу. Тереллай, пожалуй, и не хотела знать — пока что. Она улыбнулась Терфистуну, в очередной раз бормотавшему что-то себе под нос, и устало подумала, что, пожалуй, он готов был принять незнакомую темную жрицу с голосами в голове, плетущую ему чушь про предназначение и провиденье, которое поможет ему ее руками — только вот он, не обманывающий ожиданий, дарящий всем подряд свой свет и не спешащий осуждать, не сможет простить того единственного, чего она не могла не совершить. Лжи.