***
— Ставлю десять золотых, что это мыши, — сказал Дориан, ставя на место на стене недавно отремонтированную руническою панель и вытирая лицо тыльной стороной руки. Откуда-то из-за его спины весело фыркнула Дагна. — Ты что, хочешь потерять деньги? Потому что, я имею в виду, если это так, то у меня есть несколько действительно замечательных идей, которые я могу передать послу Монтилье, поэтому технически я еще не обеспечила финансирование, поскольку технически это… — Ты принимаешь ставку или нет? — О, предки, да! Где-то в тепле и сырости, особенно с гномьей техникой? Тогда это должны быть глубинные охотники. Дориан великодушно поклонился ей, когда она вскарабкалась на край ближайшего пустого бассейна, быстро отряхиваясь. — С нетерпением жду возможности забрать у Вас деньги, моя дорогая Чаровница, — торжественно произнес он. Она по-девичьи хихикнула, ее лицо радостно засияло, когда она приблизилась к соответствующей рунной панели по другую сторону отверстия в стене; механизм для бассейнов был тщательно спрятан за довольно впечатляющей, но потрепанной мозаикой, и как бы они ни старались, не могли найти защелку или механизм, чтобы открыть то, что, по общему предположению, было дверью. Они позвали Гатси, чтобы помочь им безопасно удалить как можно больше мозаики, в надежде, что в ближайшем будущем они смогут восстановить ее до более великолепного состояния. — Готов? — спросила она, положив руку на панель. — Стать богаче на десять золотых? Абсолютно. Они одновременно нажали на панели, и мгновение ничего не происходило — затем руны вспыхнули, теплея под рукой Дориана, и он отступил с торжествующей улыбкой на лице. Послышался грохот, когда механизм начал вращаться, тяжело поскрипывая, когда древние шестеренки, отвыкшие от напряжения, снова начали вращаться (хотя то, как они работали и как соединялись друг с другом, было выше его понимая, он едва ли понимал их работу и, конечно же, не мог уверенно тыкать в сложные машины, подобные этой), и они оба отшатнулись назад от выхлопа пара, который хлынул из теперь уже открытого клапана. Дагна радостно захлопала в ладоши. — Работает, работает! — Пахнет просто чудовищно. — Сернистые испарения и в обычные времена пахнут не лучшим образом. Дориан замахал рукой перед лицом. — Ты уверена, что прочистила трубы как надо? По прошествии нескольких столетий кальцификация и возможное окисление должны были… Его прервал громкий булькающий звук, и они обернулись, увидев, как на стенках ближайшего бассейна появилось несколько маленьких дырочек, из которых толчками и брызгами выплескивалась ядовито-коричневая вода. Он вскинул кулак в воздух, прежде чем понял, что делает. — Ха! Дориан – один, древние гномьи технологии – ноль. Дагна ткнула его локтем в ребра. — Ты должен мне десять золотых, — многозначительно сказала она, указывая на плавающий комок в быстро наполняющемся бассейне. Глядя на него, он едва мог различить позвонки, торчащие из ссохшегося кожистого тела, но и этого оказалось достаточно, чтобы увидеть, как они переходят в хвост, явно принадлежащий рептилии; он издал звук, полный отвращения. — Это стон «я так зол на тебя за победу» или «меня стошнит, если я продолжу глядеть на мертвых ящериц» стон? — Я универсален – мне нравится думать, что он выражает оба твоих предположения. — Дориан присел на корточки у края бассейна, морщась и прижимая руку к носу. — Создатель, здесь пахнет как вчерашнее дерьмо мабари вкупе с тухлыми яйцами. — …это ужасно вызывающе. — А разве это не так? — сказал он, указывая рукой на бассейн, наполненный коричневой, дурно пахнущей жидкостью. — Это копилось здесь веками. И, если честно, все могло быть гораздо хуже. — Она уже надела пару тяжелых кожаных перчаток и наклонилась, размешивая смесь почти комично длинным ковшом. Очевидно, в этом была какая-то цель, но на самом деле это заставило его подумать не слишком доброжелательно о ферелденском рагу. — Мы оставим его работающим на ночь с открытым водостоком, и, надеюсь, к завтрашнему дню он будет работать намного лучше. Если мне удастся открыть клапан фильтра, я смогу ввести в систему что-нибудь сверхпрочное, чтобы очистить ее — о, мне пришла в голову мысль, что, если я смогу применить сверхпроводящую пасту для труб, а затем… — Ты строишь планы, как лучше всего взорвать нас за пределами Завесы? Она заговорщически постучала себя по носу. Он усмехнулся и покачал головой. — Вопреки моему здравому смыслу, я оставляю тебя в покое для проведения коварных экспериментов и пойду сообщу массам, что мы добились определенного успеха, — сказал он, поднимаясь. — Я уверен, у нашей дорогой Инквизитора есть несколько вариантов «я же тебе говорила» для меня, которые она горит желанием мне высказать. — Передай ей от меня привет! — Не буду. Скажу ей, что это был я и только я, а ты прикрываешься моими исследованиями и пытаешься украсть любовь и признание, которые по праву принадлежат мне. — Я могу спрятать твое тело под этой грязью, и никто никогда его не найдет. — Я передам ей привет от тебя. Ее сияющая улыбка провожала его до самого выхода из пещеры. Он взбежал по лестнице, направляясь к кабинету Жозефины, и врезался прямиком в Каллена, быстро шедшего в противоположном направлении. Папки, которые Каллен держал в руках, рассыпались по полу грудой бумаг и карт, а руки Каллена почти мгновенно поднялись, хватая его и поддерживая, чтобы ни один из них не упал на пол или не покатился вниз по лестнице. Они так и остались стоять в огромной бумажной кипе с застывшими на губах извинениями, глядя друг на друга. В конце концов, это была самая близкая их встреча за все те мучительно долгие недели, прошедшие со времен событий в Западном пределе. Неужели ты думал, что он когда-нибудь полюбит тебя? Прошло уже больше месяца, как они вернулись из Адаманта, а Дориан становился все более… Ну, наверное, самым подходящим словом было «изолированным». Противоположности работали одинаково хорошо. В конце концов, он был человеком, который очень гордился собой и тем, кем он являлся, и, как и у любого доведенного до предела человека, у него был переломный момент. Его отец обнаружил это, когда пытался обернуть его разум против собственных возражений и желаний. Он еще не решил, подтолкнул ли его Каллен к этому моменту. О, он прекрасно осознавал, насколько неразумно было осуждать Каллена за то, что сделал демон, но он не мог не реагировать на реакцию Хоук на те слова. Слова, которые демон изрыгнул губами Каллена, произвели на нее сильно впечатление, прозвучав как: «только не снова». Что, по его мнению, означало, что ей действительно приходилось слышать эти слова от Каллена в прошлом. «Я совершал ужасные поступки», — всхлипывал Каллен, а он утешал его, целуя и уверяя, что его попытки искупить вину — доказательство доброго сердца. Конечно, существовала огромная разница между неким неосязаемым знанием о прошлых поступках Каллена и необходимостью лично наблюдать их. Самым очевидным решением было бы просто сесть рядом с Калленом и потребовать от него откровенности — но насколько глупо это выглядело бы? «Аматус, дорогой мой друг, не мог бы ты поподробнее рассказать о временах твоей бытности рыцарем-командующим? Не жалей подробностей, я хочу знать каждое оскорбление, которое ты когда-либо бросал таким людям, как я, каждый акт насилия, который ты упускал из виду или поощрял — порадуй меня; демон сказал, что я найду эту тему увлекательной». Поэтому он отбросил эту идею. Поначалу это было легко, потому что большая часть армии оставалась в Адаманте на неделю, чтобы убедиться, что крепость свободна от любых задержавшихся там демонов или пойманных в ловушку магов, и Намаэтель очень хотелось свернуть на юг в сторону запретного оазиса, кишащего венатори. Каллен, потерявший сознание в первые два дня после ранения, оставался с основными силами Инквизиции, а Дориан отправился на юг. А тем временем слова кошмара начали гноиться под его кожей. Они были похожи на крошечные лезвия, впивающиеся в его кожу со всех сторон, независимо от того, как он вертелся, чтобы защитить себя. Один за другим, дюйм за дюймом, обжигающее и постоянное раздражение, которое переросло во всепоглощающую боль. Логически, конечно, он мог ясно оценить ситуацию — демон пировал на страхе и боли, самых мучительных кошмарах своей жертвы, таким образом, отравляя ядом, который он впрыснул в него. Это была ложь. Он уходил, и это было легко, когда они были вдали друг от друга, но потом, когда он вернулся в Скайхолд… Каллен тоже держался на расстоянии. Они, казалось, замкнулись в цикле осторожного кружения возле друг друга, прекрасно понимая, что между ними что-то изменилось, но ни один из них не хотел совершить прыжок веры, чтобы преодолеть выросшую пропасть. Опять же, он понимал, что Каллен получил серьезную физическую травму в сражении при Адаманте, что он находился в постоянном напряжении если не тратя время на встречи с Намой, то проводя его со своими лейтенантами и капитанами, возвращающимися с поля боя. Глядя на него, он понимал, что тот плохо спит и почти не ест, и что усталость в его глазах была не просто признаком истощения, а напоминанием о зависимости, с которой он боролся каждую секунду. Неужели ты думал, что он когда-нибудь полюбит тебя? — Дориан, — сказал Каллен удивленно. Он не сразу отпустил его, и Дориан заметил, как инстинкт почти заставил его наклониться и поцеловать Дориана, и как вспыхнули его глаза при виде него. Он выпрямился так же быстро, как Дориан заметил, переместив весь свой вес на пятки, будто он не качнулся к нему по привычке. — Я не ожидал увидеть тебя здесь. Дориан вскинул бровь. — В Скайхолде? — саркастически спросил он, стараясь не обращать внимания на то, как бешено заколотилось сердце, когда Каллен наклонился к нему. — Ну… — Лицо Каллена вспыхнуло, и он, казалось, не мог оторвать от него глаз, постоянно нервно скользя в сторону. — Нет, конечно, нет, я просто имел в виду. Здесь. Рядом с кабинетом Жозефины. — Что за странности ты говоришь. — Он слишком поздно понял, что его руки лежат на гладком металле нагрудника Каллена, и было бы так легко скользнуть ими вверх, обвивая его шею, когда тот наклонился к нему. Он довольно демонстративно убрал их и отступил на шаг, Каллен неохотно отпустил его. — А почему я не должен быть рядом с кабинетом Жозефины? Каллен наклонился, чтобы собрать разбросанные бумаги, и на мгновение замолчал; Дориан боролся с желанием скрестить руки на груди и нетерпеливо притопнуть ногой. — Считай это глупостью от дурака, который не может держать собственные мысли в порядке, — сказал Каллен, снова выпрямляясь, уже с охапкой пергаментов. Дориан не знал, хотел ли он отругать его за самоуничижительное замечание или поцеловать за извинения. Он остановился ни на чем. — Ты определенно выглядел расстроенным, — сказал он вместо этого. — Насколько я понимаю, день выдался напряженным? Выражение лица Каллена тут же стало непроницаемым. — Оживленная дискуссия, безусловно, — ответил он, явно не желая вдаваться в подробности. Что сразу же означало, что Дориану необходимо знать больше. — Оу? Поделись, аматус, мне неприятно думать, что ты что-то скрываешь от меня. Использование нежного обращения задело его за живое, если судить по тому, как поморщился Каллен. — Мы… Совет… Сегодня днем мы обсуждали решение Инквизиции предоставить убежище мятежным магам и наше будущее участие в любой системе, которая придет на смену андрастианским Кругам. — Дебаты о будущем южных магов? — переспросил Дориан, подняв брови, когда что-то небольшое и колкое зашевелилось в его животе. — Какая странная тема для разговора. Предполагаю, что вы полагались на превосходную осведомленность Великой Чародейки Фионы или нашей дорогой Вивьен, учитывая, что меня не пригласили. Каллен выглядел расстроенным. — Дориан… — Нет? Не было вообще никаких магов? — Он неодобрительно прищелкнул языком. — Как приятно получить такое убедительное подтверждение того нижайшего уровня уважения, которые вы, южане, питаете к безопасности и мнению таких людей, как я. Но, постой, мы ведь не совсем люди, не так ли? Каллен замер, раздражение на его лице сменилось откровенным ужасом. К его чести, он не скрывал своего смятения и не пытался ничего отрицать. — Кто тебе об этом сказал? — тихо спросил он. Дориан закатил глаза. — Давай пока просто скажем, что мне это приснилось. — Это был Варрик? Или Хоук… Это была Хоук, не так ли? — Разве это имеет значение? — резко сказал Дориан, его голос стал громче, прежде чем снова взял себя в руки. Челюсти Каллена сжались, словно он проглотил красочную обличительную речь. — Я бы предпочел, чтобы такого рода… откровение ты услышал от меня. — И когда же это произошло бы, Каллен? Через месяц? Через год? Через десять лет, когда мы бы обзавелись брачными обетами и детьми, чтобы все усложнить? Это был первый раз, когда кто-то из них сказал что-то определенное об их будущем, какое-то признание того, что есть реальное стремление к большему, к завтрашнему дню, который они могли бы встретить вместе. Это было больнее, чем он мог бы описать, в подобной ситуации. И, судя по вспышке боли в глазах Каллена, в этом он был не одинок. — Ты получишь все мое безраздельное внимание и самые пылкие извинения, Дориан, — тихо произнес он, подходя ближе и крепко сжимая его руку. — Но я не буду вести этот разговор на людях. Дориан вскинул подбородок. — Тогда, конечно, командующий, показывайте дорогу. Несколько мучительных мгновений они смотрели друг на друга, и Дориану оставалось только гадать, испытывал ли он когда-нибудь такую невыносимую боль в душе, как сейчас. Взгляд Каллена на какую-то долю секунды скользнул к его губам, а затем момент прошел, и они оба снова посмотрели друг на друга холодно и колюче. Ноздри Каллена на долю секунды раздулись, когда он выдохнул, а губы поджались от разочарования. — Идем со мной, — тихо сказал он, продолжая держать Дориана за руку, когда он едва ли не силой потащил его в Большой зал. — Думается мне, что я вполне способен передвигаться самостоятельно, — пробормотал он, стараясь незаметно убрать руку, чтобы не вызвать скандала. У Каллена же были другие мысли на этот счет: его пальцы сжались так сильно, что Дориану пришлось стиснуть зубы, удерживаясь от того, чтобы не огрызнуться. Они молча пересекли зал, направляясь через ротонду, которую Солас назвал своей, в воздухе витал стойкий запах краски, а контуры новой фрески ожидали терпеливой руки эльфа. Соласа, к счастью, нигде не было видно, и Дориану не пришлось огрызаться насчет того, чтобы тот не лез не в свое дело, какую бы остроту тот ни кинул. Кроме того, дорога к башне Каллена была пуста, ни один солдат не пользовался этим коротким путем, и крупные дождевые капли тяжело обрушивались на них, когда они спешно передвигались, не настолько, чтобы промокнуть к тому времени, когда Каллен толкнет дверь, но достаточно сильно, чтобы они чувствовались как камешки, брошенные ему в спину. «Парию забрасывают камнями у городских ворот», — размышлял Дориан. Каллен отпустил его в тот момент, когда за ними закрылась дверь, что было явным пусковым действием к большинству их взаимодействий, когда Каллен был очень осторожен, чтобы не быть слишком ласковым на публике, но почти запрыгивал на него, как щенок, стоило им остаться наедине. Дориан повел плечами, рука горела в том месте, где ее касался Каллен; он хотел прикоснуться к ней, провести пальцами ко коже, почувствовать, был ли жар, который он только что ощущал, лишь в его голове или ладонь Каллена оставила на нем клеймо. На мгновение его охватила извращенная трепетная дрожь от мысли, что Каллен отметит его, заявив свои права, чтобы это видели все. Но Каллен стоял к нему спиной, тяжело опираясь на стол, и линия его плеч не располагала к близости. Дориан был будто брошен и расстроен, и даже более того — одинок. Он был измучен голосом, который просто отказывался позволить ему жить и подавлять собственную проклятую гордость от того, чтобы просто попросить у Каллена разъяснений. Не обращая внимания на этот голос в голове, отдающийся эхом в затылке, который говорил ему, что это ошибка, вместо этого сосредоточившись только на том, что требовал независимости и признания его талантов, Дориан стоял на своем. Если он станет колебаться – это будет конец, и он понимал это; он извинится за свое легкомыслие, успокоит беспокойство Каллена ложным сочувствием, и извинится сам, и какое бы расстояние ни было сейчас между ними – оно станет только шире и холоднее. И вот, с дрожащими коленями, руками и сердцем Дориан требовательно сказал: — Скажи, что любишь меня. Гром, раздавшийся после его драматической просьбы, казалось, был рассчитан слишком точно, чтобы являться естественным событием, и на мгновение Дориану пришлось замереть и подумать, может, он действительно потерял контроль и нарушил энергию в буре до такой степени, чтобы вызвать гром. Честно говоря, это был бы не самый ребяческий поступок в его жизни. Он уставился на спину Каллена, не уверенный, хочет ли, чтобы тот обернулся и упал на колени, моля о прощении, или хотел, чтобы тот обернулся и начал спор. Энергия неуютно пульсировала под кожей, стремясь вырваться наружу. Ссора, драка, истерика… даже секс. Чтобы кусаться, толкаться, ругаться и хрипеть, достаточно сильно, чтобы ударить, пуская кровь, когда зубы погрузятся слишком глубоко. Он вздрогнул в ожидании, прикусывая щеку изнутри. — Серьезно? — Тон Каллена колебался где-то между усталым недоверием и разочарованием, когда он повернулся к нему. — С этого мы начнем? Конечно, я люблю тебя, Дориан. — Этот тон в самом деле так необходим. Что случилось с «Привет, извини, что мы не разговаривали почти несколько недель» или какой-нибудь другой элементарной вежливостью? По какой-то странной причине слова «конечно, я люблю тебя», произнесенные таким недоверчивым, слегка покровительственным тоном, не особо успокоили беспокойство в его сердце. — Я не был уверен, что мы все еще верим в элементарную вежливость, — огрызнулся Дориан. — В конце концов, я ведь не совсем человек, не так ли? Я ведь не могу придерживаться тех же норм приличия, что и все вы, добрые и нравственно и морально преданные андрастиане, правда же? Каллен знал о колкостях, учитывая, что Дориан однажды позволил им выскальзывать, но виноватый взгляд улетучился, и он отпрянул назад к столу, его плечи сгорбились, будто он хотел свернуться калачиком… Этого было почти достаточно, чтобы он почувствовал себя мерзавцем из-за того, что вообще заговорил об этом. Почти. — Я могу спросить, кто тебе рассказал об… этом? — тихо спросил Каллен, многозначительно глядя в пол между ними. Дориан раздраженно махнул рукой перед лицом, словно отмахиваясь от мухи. — Это вообще имеет значение? Я думаю, что более уместный вопрос — почему я услышал это от кого-то другого, но не от тебя. О, и мне чрезвычайно любопытно, какова была твоя собственная позиция в сегодняшнем обсуждении — как ты его назвал? Свобода южным магам, не так ли? Мне очень интересно узнать, что твои предложения могли повлечь за собой — тюрьму? Принудительный труд? — Он щелкнул пальцами, словно на него снизошло вдохновение. — О, быть может, зверинец! Поскольку мы, маги, на самом деле не люди, возможно, было бы лучше держать в зверинце, как и других экзотических существ. Голова раскалывалась, а сердце билось слишком сильно и быстро. Он чувствовал, как кровь стучит в его глазах и висках. Дориан понимал, что подливает масла в огонь, но в своем отчаянии, в уверенности, что Каллен никогда, никогда не полюбит его, он с легкостью отбросил всякую осторожность. Каллен тихо вздохнул, прикрыв глаза; он выглядел так, словно постарел на дюжину лет всего за несколько ударов сердца. — Я говорил тебе, что совершал ужасные вещи. Дориан почувствовал, как в нем закипает гнев. — И есть существенная разница между туманными намеками на прошлые поступки и открытым признанием того, что ты считал таких людей, как я, нелюдями! — А как я должен был сказать тебе это, Дориан? Прежде, чем он успел подумать об этом, он пересек комнату, втиснувшись в личное пространство Каллена и заставив его посмотреть себе в лицо, когда зарылся одной рукой в мех его плаща. — Ты мог бы начать с того, что поверил, будто я достаточно взрослый, чтобы справиться с неприятными новостями, — прорычал он, наклоняясь ближе к его лицу. — Ты мог бы поверить, что мои чувства к тебе и мой вклад в наши отношения были достаточно сильными, чтобы пережить все ошибки, которые ты совершил в прошлом, и ты… — Он прикусил язык, оборвав тираду прежде, чем она переросла во что-то другое. – Вишанте каффас, ты вообще когда-нибудь думал обо мне? — Ты сердишься на меня за то, что я испугался? За то, что испугался, что первое хорошее событие в моей жизни может быть потеряно из-за глупых поступков, которые я совершил, будучи озлобленным юнцом, оправляющимся от пыток? — Скажи мне сейчас. Его лицо побледнело. — Дориан… — Скажи мне! Каллен закрыл глаза, на его лице было написано абсолютное страдание. — Маги — не такие люди, как мы с тобой. Дориан не хотел причинять ему боли, но, Создатель, он поступил именно так. Стук в его голове усилился; воздух стал наэлектризованным, таким изменчивым, что он понимал, что не должен делать ничего, что сделало бы еще хуже. Но ему было больно, он был зол, и не мог ясно мыслить, так сильно билось его сердце, и этот холодный кошмар нашептывал в глубине подсознания. — Скажи мне, почему ты это сказал. — А когда Каллен продолжил упрямо молчать, он встряхнул его за плечи. — Скажи мне! — Я не собираюсь оправдываться, Дориан, — сказал Каллен хриплым голосом. — Это было ужасно, и ничего из того, что я собираюсь сказать, не может этого отменить. — Значит, я не заслуживаю объяснений? — Слезы наполнили его глаза, но он сморгнул их. — Я этого не говорил. — Вот именно — ты ничего не говорил. Ты предпочел бы сидеть, зализывая раны и свою уязвленную гордость в одиночестве, чем обращаться со мной как с равным, и верить, что я не рассыплюсь от чего-то болезненного. — Возможно, я боялся, что ты отреагируешь точно так же, как сейчас — будешь избегать меня неделями, как и любого контакта и шанса, что мы проведем слишком много времени вместе, а затем накинешься на меня, не давая возможности защититься? — Я просто… — Его голос на мгновение дрогнул, удивив его; он откашлялся и попытался снова. — Я просто попросил тебя защититься, а ты отказался. Каллен был почти болезненно бледен, и Дориан видел теперь, как сильно он вцепился в край стола дрожащими руками, будто это было единственным, что удерживало его в вертикальном положении. — Я не собираюсь делать ничего, что причинит тебе боль, — попытался он, и, хотя глаза его были крепко зажмурены, по щеке скатилась одинокая слеза. — Ты уже причинил боль, Каллен. — Значит, я просто должен считать, что мои слова причинят тебе еще больше боли и жестокости? — почти прокричал Каллен, когда открыл глаза и впился пальцами в бедра Дориана. — Так вот, что ты думаешь обо мне? Если бы я хотел оттолкнуть тебя, уверен, я смог бы придумать что-то более творческое — быть может, рассказать, сколько раз я наблюдал за ритуалом усмирения в Казематах, или сколько магов покончили с собой за то время, пока я был командующим? Это то, что хочешь, Дориан? От этого тебе стало бы легче? По его щекам текли слезы, а глаза покраснели от усталости. — Я всего лишь чудовище, продажный тиран, которому нет спасения. Считай, тебе повезло, что я вообще считаю тебя человеком, учитывая, что маги забрали у меня всю человечность! — Он глубоко вздохнул, дико дрожа. — Вот, значит, это ты хотел услышать? Достаточно ли этого, чтобы ты ненавидел меня, не сожалея? — Я не ненавижу тебя, Каллен… — А следовало бы! — зарычал он, почти нависая над ним. Дориан никогда не позволял страху овладеть собой, и сейчас не собирался этого делать. — Венедис, ты раздражающий, высокомерный глупец! — крикнул он, отталкивая его, пока бедра Каллена не уперлись в стол. — Не говори мне, что я должен чувствовать! Не говори мне полуправду и не решай за меня, что я заслуживаю знать и как должен реагировать! Я равен тебе во всем, Каллен, или нет! Каллен явно не ожидал, что он набросится на него в гневе, и уставился на него с ошеломленным выражением лица, в то время как на его щеках блестели слезы. Наконец, он отвел глаза, не в силах больше выдерживать его взгляд. — Ты заслуживаешь лучшего, чем сломленный человек, — снова повторил он всю ту же старую мантру с усталостью, и что-то в Дориане оборвалось. — Я заслуживаю то, чего хочу, — резко сказал он, тыча пальцем в грудь Каллена. — И я хочу, чтобы мужчина, которого я люблю, относился ко мне, как к разумному взрослому, способному делать собственные рациональные выводы, когда ему доверяют ужасный личный секрет. Чего я хочу, так это того, чтобы мужчина, которого я люблю, обращался со мной как с равным себе и прекратил стоить из себя чертового злодея. — Я не… Я не понимаю, почему ты хочешь, чтобы я причинял тебе боль? Я не понимаю, чего ты еще хочешь от меня, когда я сражался за тебя, защищал словом и делом, когда я сделал все возможное, чтобы отказаться от своей зависимости, чтобы относиться к тебе с уважением, которого ты заслуживаешь. — Ты уже делаешь мне больно, — многозначительно произнес Дориан, делая ударение на каждом слоге, будто это помогло бы донести его мысль до этого глупца. — Ты лжешь мне, скрывая от меня все и полагая, что знаешь, что для меня будет лучше, и беспокоишься о том, как я отреагирую на то, что ты сделал десять лет назад? Я надеялся, что ты знаешь меня лучше, но вижу, что ошибался. Между ними повисла тишина пустая, ужасная и подавляющая. Она была почти осязаема, тяжело оседая холодом на его коже, будто в воздухе над ними витал демон отчаяния, и Дориан провел ладонями по рукам, чтобы сгладить мурашки, появившиеся из-за отсутствия тепла Каллена. — Дориан… — Мне жаль, Каллен, — сказал он прямо, потому что грубить было легче, грубость дала ему некую дистанцию от ужасающей, причиняющей боль, близости войны, происходящей в его сердце. — Но сейчас я слишком зол. Каллен молчал несколько мучительных мгновений, а затем произнес тихим голосом: — Мне тоже жаль. Дориан отрывисто кивнул, подтверждая его слова, а затем развернулся на каблуках, направившись к двери. Снаружи все еще шел дождь, крупный и тяжелый, и, когда он шел к центральному залу, ему достаточно легко было убедить себя, что на его лице был только дождь, а вовсе не слезы.Chapter 4
6 апреля 2020 г. в 16:31
Ставка Командования Скайхолда
Несколько недель спустя
Дождь непрерывно барабанил по витражам, цвета в комнате постоянно менялись, когда грозовые тучи проходились по небу, закрывая солнце. Внутри его черепа раздавался соответствующий барабанный ритм, и Каллен стиснул зубы, тяжело опершись на стол, изо всех сил стараясь не обращать внимания на особо острую головную боль, которая сигнализировала о наступлении плохого вечера.
За открытой дверью он слышал, как Жозефина и Нама весело болтают, хихикают и заговорщически перешептываются, чувствуя себя все более уютно в проявлениях привязанности с тех пор, как Нама нагло набросилась на «выскочку шема, кусок никчёмного галльего дерьма» на центральной площади рынка Валл Руайо неделю назад. Это укрепило то, что возможно, было вторым из худших секретов Скайхолда после него и Дориана, и теперь две эти женщины были почти неразлучны, конечно, их хихиканье, раздающееся из коридора, казалось, подразумевало некоторую степень интимности, которую не могла поколебать даже тяжелейшая ноша Инквизиции. Они болтали и смеялись, направляясь к кабинету Жозефины, будто только что не провели больше часа в спорах, перерастающих в крики, стоит ли Инквизиции вступать в переговоры с Церковью по вопросу восстановления Кругов.
Не то, чтобы это был прямолинейный ответ «да» или «нет» — все они так или иначе выступали за пересмотр существующей системы, но ни один из них не мог прийти к какому-либо согласию по этому вопросу. Жозефина вполне разумно призывала к умеренности в этом вопросе, указывая на экономические последствия попытки создать Круги без поддержки со стороны Церкви, в то время как Лелиана возражала, напоминая, что Церковь разбогатела в основном за счет принудительного труда магов, особенно Формари, и что просьба финансировать Круги деньгами, накопленными за счет их же эксплуатации, ничего не меняет. В какой-то момент Нама пришла в отчаяние, начав бормотать под нос что-то на своем языке, и ее ответ на несколько вопросов более вежливо можно было выразить как: «Вы, чертовы шемлены, все портите».
И Каллен… Он вздохнул, еще сильнее вздрогнув, и опустил голову, теснее наваливаясь на стол, будто пытался сдвинуть его. Он знал, чего все ожидали от него, как от бывшего храмовника — он знал, все считали, что он будет настаивать на осторожности и подозрительности, и когда-то это так и было, но сейчас?
Теперь, честно говоря, он едва знал, что думает по этому поводу. Он презирал Церковь за злоупотребления, на которые они закрывали глаза, за чудовищность, которой они не только позволяли беспрепятственно процветать, но и взращивали сами, поощряя — но все же он цеплялся за свою веру, даже если это была вера без чего-то материального, к чьим главарям можно было бы обратиться. Он знал, что должны существовать контрмеры для защиты от магов, порожденных коррупцией, но он больше не чувствовал, что храмовники были ответом на эту загадку. Он знал, что обучение необходимо как для магов, так и для тех, кто будет действовать в качестве их опекунов; Создатель, весь мир нуждался в лучшем обучении об опасности и пользе использования магии, потому что они не смогут изменить ситуацию к лучшему, если продолжат поощрять те же предрассудки и слепую ненависть, на которых так долго держалось устойчивое положение Церкви.
Как сказал ему Дориан много месяцев назад: родиться магом означает только одно – быть бдительным перед лицом общества. Они не обязаны были служить им. Не обязаны тратить свое время. Не обязаны применять свои навыки. Точно так же, как он был волен отложить меч в сторону и начать тихую жизнь на ферме где-нибудь далеко от цивилизации, обеспечивая только себя и свою семью, которую он заведет, так же и маги заслуживали права эгоистично жить своей жизнью, служа только себе.
Была ли необходимость в Кругах, какой-то Академии или Благотворительном доме, чтобы обучать, воспитывать и делиться знаниями? Принять тех магов, которые оказались нежеланными в собственных домах или не желали рисковать собой? Конечно, но это не означало, что у него был ответ на тонкости составления бюджета для такого предприятия или о том, как реализовать его в широких масштабах по всему континенту. Как и не мог дать ясного представления о том, как управлять таким предприятием или в какой момент навыки храмовника будут считаться необходимыми.
У него не было ничего, кроме смутного оптимизма и детского разочарования, он не интересовался мелочами до тех пор, пока был шанс получить более полную картину.
И каким же человеком он бы был, если бы ратовал в пользу восстановления Кругов такими, как они были, яростно цепляясь за Дориана и настаивая: «кроме этого человека»?
Лицемер — что, в сущности, означало, что за последние пять лет ничего не изменилось. Он был так же эгоистичен и озабочен своим собственным счастьем и выживанием, как и всегда.
Шрам вдоль линии его волос пульсировал в такт сердцу, вызывая неприятную головную боль, и он выпрямился с усталым вздохом, протянув одну руку к голове, а другой медленно собирая бумаги перед собой, надежно запихивая их обратно в кожаный фолиант для перехода через двор под дождем. Где-то вдалеке прогремел раскат грома, заставив его поморщиться: его башня этой ночью станет не самым приятным местом для сна.
Он направился к двери, надеясь, что в приемной Жозефины его не поджидают чересчур болтливые дипломаты, а в Большом Зале нет приторно скучных аристократов, которые надеются завоевать его расположение бессмысленным флиртом и еще более бессмысленными попытками получить для своих дочерей и сыновей офицерские чины в войсках Инквизиции.
Он мог только надеяться.