Зверь

Кровь хлынула из-под вырванного шпиля Многогранника тугой, темно-багровой струей. «Ты убил его, понимаешь?» — прошептал Данковский на Станции, перед тем, как запрыгнуть в поезд и навсегда покинуть принесший столько разочарования и боли Город. Бьющая под давлением кровь расползлась по всему Каменному Двору и тонкой струей добралась даже до рыхлого грунта Станции. Артемий фыркнул, чувствуя, на самом деле, острое сожаление. Ему не хотелось, чтобы столичный доктор его бросал. Возвращаясь раз за разом к тому моменту, Артемий пытался найти в нем Аглаю — ему хотелось думать, что она уехала вместе с бакалавром, но ничего у него не получалось. Он не видел ее на Станции, значит, она осталась в Городе. Но что произошло потом? Почему ее нигде нет? Артемий злился и разбивал мысли, как дробят отражение в воде, ударом кулака. Плоть под его рукой содрогалась и мягко поддавалась костяшкам. Приходилось выныривать из мыслей и сжимать покрепче — куда денешься, а?.. Кровь, брызнувшую из-под Многогранника, так и не отмыли полностью. На плитах Каменного Двора, на стенах опустевших Горнов, повсюду остались кирпично-алые разводы. Из-за них казалось, будто Песчанка не исчезла навсегда, а все еще свирепствует в их краях, марая стены алой шершавой дланью. Город был исцелен, люди дышали полной грудью, но на улицы показываться не спешили — и были правы. Кровь, брызнувшая из-под земли и напоившая собой Город, была кровью Матери Бодхо. И она, обескровленная, разозленная, как зверь, из чьей плоти выдрали давно сидевшую там занозу, ревела и требовала — пищи, пищи! Артемий чувствовал, что этот долг принадлежит ему — накормить ту, что накормила их всех. Горожанка под его руками дернулась в последний раз и затихла. Раскроенная и раскрытая, вывернутая наизнанку и оттого особенно прекрасная в совершенстве человеческой архитектуры. Ровные дуги ребер, глянцевитая пленка внутренностей, сплетенное хитроумным образом сердце. Все в ней было совершенно — и в этом совершенном теле жил дух, имеющий все зачатки для того, чтобы стать однажды чем-то бóльшим, нежели Зверем. Такую жертву Мать Бодхо оценит. Артемий уже чувствовал тугую пульсацию Зова в ушах, различал сытый, довольный рык. Следующей весной на этом месте вырастет много спелой кровавой твири. Он выпрямился и отряхнул колени, выпачканные в земле. Двое червей подошли к нему и набросили на плечи плащ из выделанной бычьей шкуры. Осторожно приблизившаяся степнячка — еще не невеста, но та, которая могла ею стать, — обтерла его руки полотенцем из сухих трав, убирая кровь. Артемий рассеянно кивнул ей и повернул к Городу. Куда все-таки делась Аглая? Артемий представил Станцию. Рыхлую, воняющую кровью землю. Армейский состав, Блока, контролирующего посадку солдат. Данковского, запрокинувшего голову и закусившего губу от невыносимого отчаяния, от опустошения, от горя и ужаса — кровь, кровь повсюду, кровь действительно затопила Город, а он ничего не смог с этим поделать. Тогда Артемий сделал то, что сейчас бы его самого рассмешило до каркающего смеха, — протянул руку и постарался коснуться чужого плеча, утешить: «Ойнон, я не хотел…» «Не прикасайся, — выдохнул Данковский, отшатываясь и раскрывая до предела глаза. — Я застрелю тебя. Ты… ты убил его. Ты убил стольких… Марию, Виктора, Симона… Стаматиных ты тоже убил, знаешь ты это?!» «Но я же спас стольких…» — постарался оправдаться — он! Старшина! Оправдаться! — Артемий. «Ты спас статистов!» Артемий ухмыльнулся. Он спас не только статистов. Среди горожан и степняков были люди удивительные, особенные. Еще не ставшие Приближенными, но стремившиеся ими стать. Именно они и шли под нож, утоляя первый голод Матери Бодхо. Но когда она оголодает, когда ее скует зимний холод, который сможет растворить лишь огненная, громокипящая влага, в расход пойдут настоящие Приближенные. Артемий, бредя по пояс сквозь сухую, колючую степь, размышлял об этом с предвкушением новых трудов — и того, как воскреснет Уклад, и Степь, и все, что было столько лет забыто, погребено и угнетено. Каждый день — жертва. Каждый день — костяной тонкий кинжал, раскрывающий Линии, выворачивающий тело наизнанку и утоляющий голод Земли. Люди запирают ставни, дрожат перед своим спасителем в ужасе, но степняки знают и чувствуют, как благостна эта кровь. Лучше каждый день — по одному, чем полгорода за один выстрел. Артемий передумал и свернул с тропы до Города в сторону одного из степных стойбищ. Там его примут так, как должно — омоют руки и расстелют шкуры, поднесут пищи и развлекут танцем степнячек-камлательниц с бубнами и свиристельками. Раньше, давно, разум изумлялся — как же может он, Артемий Бурах, студент-недоучка, большую часть молодости зарабатывавший тасканием ящиков на ночных складах, обратиться в Старшину? В менху-знахаря, в верховного жреца, почитаемого безглазым, безголосым Укладом из тысячи тысяч покорных его воле: просто зверей, зверей в людских телах, траве в человечьем обличии, людях в обличье травы? Артемий рухнул на кучу из шкур, расслабляя напряженные мышцы — жертв он скручивал сам, вот и ту горожанку тащил на своем плече, не доверяя мясникам и червям. Это напомнило ему Веру. Сейчас мысли скатились в наслаждение ароматным паром над плошкой с мясом, а до этого, когда руки еще не сделались бурыми по локоть от впитавшейся в кожу крови, Артемий размышлял. Размышлял о Вере. О том, что, наверное, во всем виновата она. Что, если бы тогда он не удовлетворился ею, не ушел к Сабе, но не выспрашивать про настоящих невест, а дремать до вечера, то все могло бы пойти иначе… Но тогда Вера бросилась бежать, и он размозжил ей голову выстрелом. По счастью, никакого отношения мозг к сердцу не имел, и пульсирующий орган Артемий извлек неповрежденным. Но тогда — тогда что-то надломилось внутри. Вера не была ни в чем виновной, хоть и поспособствовала распространению Песчанки. Но все-таки — все-таки выстрелить в голову убегающей женщины — это было… Впрочем, неважно. Осень таяла. Падал первый снег, застывали, хрустя под ногами, высохшие стебли. Снег бурел и делался ноздреватым от крови. Плоть дымила от холода, а с губ Артемия срывались клубы пара. Он давно не носил свой костюм, заменив его на накидку из шкур, с внахлест пересекающими грудь ремнями и маской — бычьей головой. Она делала его выше. Она делала его подобным мрачному минотавру, волочащему ноги по улицам Города в поисках тех, кто мог насытить плачущую Мать. Холод проникал в ее плоть. Холод заставлял ее голодать. Мачеха Суок плясала над крышами и хохотала — а может, это звенел ветер в ушах Артемия? Когда он попробовал вломиться к Капелле, горожане постарались его остановить, но мясники их разметали. Девочку он все равно не нашел, видимо, той было видение — и она успела скрыться. Артемий был взбешен. Но, с другой стороны, у него всегда оставались иные Приближенные… Размышляя о том, кто сможет стать равным Капелле, Артемий возвращался в стойбище. Плясали невесты. Дымило мясо. Саба низко склонялась и шептала на ухо о том, что Бурах знал и сам. Где же была Аглая? *** Затылок пульсировал, словно внутри него билось работающее на износ сердце. На глазах лежала плотная пленка, делающая мир вокруг скоплением размытых пятен — и не более. Сколько Аглая Лилич ни моргала, пленку с глаз убрать не удавалось. Переведя дыхание, Аглая села. Вокруг нее шелестела влажная трава. Что-то теплое стекало по шее вниз, за шиворот. Она пыталась подняться, но каждый раз головная боль усиливалась, и ей приходилось падать обратно. Это был Артемий. Его тяжелая рука, которой — как Аглая думала — она наловчилась управлять в совершенстве. Инквизитор Аглая Лилич застонала, касаясь пропитанных кровью волос. Так она этого не оставит. Конечно, нет. Она попыталась остановить Артемия, когда дело дошло до крови — новой и новой, струящейся меж пальцев, заставляющей алеть радужку его глаз и буреть руки. Ей казалось, что переплетенья слов, игры взглядов, заломленных рук хватит, если они будут вдвоем. Она предложила поговорить с глазу на глаз, в Степи. И, как ей казалось, все шло по плану. А потом разум в его глазах померк — и она потянулась к дамскому револьверу, спрятанному в складках шерстяного платья. Он смотрел на нее чужими глазами — такой взгляд вызывала воля ревнивой женщины, шепчущей на ухо злые, страшные вещи. Но такой женщины, Аглая знала, у него не было. Или была? В тот момент, когда на глаза упала красная бархотка оглушения, она пожалела, что не разузнала все как следует об их степнячьих мифах. «Суок. Суок. Суок», — капала уходящая в землю кровь. Аглая выругалась и от злости поднялась на ноги. Она побрела, ковыляя, к Городу — к смутно сереющей вдали полоске. Мир вокруг не обретал четкости и все еще размывался, делая путь неестественно сложным и пугающе долгим. В какой-то момент Аглая испугалась, что не увидит Города никогда. Ее встретили — не степняки, готовые разорвать на части, но благообразный молодой человек во фраке. Учтиво склонившись, он прошептал: — Госпожа приглашает вас. Если бы Аглая так отчаянно не нуждалась в приюте, она никогда бы не откликнулась на приглашение Марии — или уже Нины? Но сегодня выбора не оставалось. Юноша, на чье плечо Аглая грузно опиралась, провел ее к Горнам — к бурой цитадели, еще не взятой ни приступом, ни авторитетом Артемия, ни ее, Инквизитора, коварством. Аглая впервые за долгое время была этому рада. — Здравствуй, — воспроизвел совершенно невозможную модуляцию голос Марии. — Здравствуйте, — шмыгнула носом Капелла. Аглая упала на подвернувшееся кресло. Голова раскалывалась от боли. Цвета перед глазами меркли. — Надеюсь, я могу рассчитывать на помощь вас обеих? — без тени сомнения резюмировала Мария — или Нина? Голова сама дернулась в согласии. А что им остается?.. Но для себя Аглая решила, что отыщет способ написать в Столицу. Она еще не знала, как именно это сделает, но поняла, что это лишь вопрос времени. Она напишет — и останется надеяться на милость того, кому она напишет. Впрочем, Аглая не сомневалась, что именно он и придет на помощь непременно. *** Две древние воли схлестнулись в опьяняющем танце. Артемий Бурах, менху и Старшина, лежал на циновке под раскрытым шатром юрты и зимним небом, и в сознании его сплетались земля и камень, кровь и трава, а две женщины, одна из которых состояла из костей и глины, а голову второй венчали рога, заключали пари над изможденным Городом, разыгрывая его, как в кости. Во сне Артемий Бурах слышал стук колес приближающегося состава. Он сжимал жилистые кулаки, и его брови сходились к переносице. Как огромный бык, в море травы чувствующий приближение хищника, он склонял утяжеленную рогами голову и ждал удара. Он вспомнил, что случилось с Аглаей — и понял, где сможет ее найти. Там же, где скрывается Капелла, золотой нектар для оголодавшей почвы. Где все еще царствует Алая Ведьма, единственный и страшный враг. Где таится она, та, которая принадлежит ему по праву. Трещали челюсти смеющейся Суок. От земли, пропитанной кровью, поднимался пар. Артемий понял, что Суок и Бодхо — суть одно. Он понял, что там, где длани Властей не имеют силы, Земле больше не нужно скрываться и таиться, разъединяя себя напополам. С ним, с защитником, отвоевавшим ей право на жизнь, мать Бодхо смогла слиться воедино и явить истинное лицо — кости и глину под коровьей шкурой, с увенчанной рогами головой. Он проснулся, точно зная, кто сойдет сегодня на Станции. *** «Бакалавр! Вы нужны нам. То, что происходит с Артемием, это…» Капелла. «Эн-Даниил. Хотите бросить вызов смерти повторно? У вас есть шанс. Приезжайте». Н. и М. «Артемий Бурах сошел с ума. В Городе тирания Уклада. В огромном количестве умирают люди. Практикуются языческие обряды. Бакалавр Данковский, ваша помощь необходима. Власти молчат. Они обещали оставить Город — оставили. Вся надежда на вас. Я умираю». Anonim *** Даниил Данковский всем сердцем ненавидел Город-на-Горхоне, издевательски демонстрирующий: нет никакого толку от человеческого разума, и от воли тоже, что та воля изменит… Ему все еще снились кошмары, наполненные вязкими образами плетущихся по улицам больных, снились оскаленные черепа в конгломератах заразы, снились покрытые красной плесенью нутра домов, в которых приходилось отсиживаться, точно в камере ужасов из столичных театров. Он все еще винил себя. И беседы с психоаналитиком мало помогали избавиться от чувства вины, от осознания своего бессилия и кошмаров, которые терзали его по ночам. Будь Бакалавр Данковский нормальным человеком, он смял бы стопку писем и постарался забыть о них, точно о страшном сне. Но вместо этого Даниил дождался первого регулярного состава. Теперь он сидел у окна, разглядывая сжатый в перчатке многозарядный револьвер. На этот раз он будет готов. Готов ко всему. От степных пейзажей за окном тянуло под ложечкой — и отнюдь не ностальгией. Чувство, которое имело общее как с ужасом, так и с отвращением, захлестывало с головой. И все-таки — все-таки Данковский знал, что у него появился шанс все исправить. Он не мог им не воспользоваться. И он повторно бросил вызов Смерти, чтобы одолеть ее. И, видят небеса, на этот раз одолеет. Он найдет Аглаю, Капеллу и Марию, отправивших письма. Убедится, что женщины в безопасности. Затем встретит Артемия, не пытаясь больше дружить изо всех сил. На этот раз он не повторит прошлых ошибок — милосердие и добродетель играют с людьми злую шутку, порождая чудовищ и зверей, которых некому остановить. Ступив на перрон, Даниил Данковский взвел курок.