Застывшие краски сменяющихся сезонов

– Лунный кролик?  Чуя выглядит жутко озадаченным, когда слышит эту фразу, а потом переводит взгляд на луну, что заливала татами, проникая сквозь раскрытые сёдзи. Жарко, конец августа, все нараспашку, а не помогает, и не заснуть. – Ты разве не помнишь? – Дазай приподнимается на локте, рассматривая Чую в этом серебристом лунном свете. Рыжий мех на ушках выглядит пепельным, бледноватым, а Чуя сам весь такой задумчивый сейчас. – Когда мы мелкими совсем были. Ты говорил, что хочешь поймать кролика с Луны и слопать его.  – Чего врешь-то? Не было такого.  – Ты так говорил еще до того, как мы оказались в доме Мори-доно.  Но Чуя в самом деле не помнит. Дазай укладывается на живот, подложив под подбородок руки и смотрит на него, силящегося что-то такое воскресить в своей памяти, но только больше разнервничался из-за этого, раздраженно поводив когтями по деревянной части сёдзи. А Осаму давно заметил. Чуя хуже помнил события тех дней, до того, как их приютили здесь. И не потому, что у этого рыжего беса была память хуже, он просто сам будто бы пытался избавиться от нее. Они ведь практически не говорили о том, что было раньше. Может, и сейчас не стоило. Дазай уже и пожалел, что ляпнул. Он проснулся от мерзкой жары, что облепила все тело, и обнаружил Чую сидящим у выхода на улицу, созерцающим полную Луну. Что его так в ней могло привлечь? Осаму тихо так за ним и наблюдал, пока не вспомнил эти его слова про кролика.  – Не говорил, – зачем-то снова произносит Чуя, хватая один из своих хвостов и начиная перебирать шерсть на нем. Вид слегка облезший, летом от пышного меха не остается и следа, и если обычные лисы едва ли на это обращали внимание, то кицунэ приходилось за собой лучше следить. Шерсть быстрее засаливалась, тускнела и каждый вечер приходилось тратить время на то, чтобы привести ее в божеский вид.  – Не выгодно на самом деле есть самого кролика, даже если бы он был откормленным, – Дазай переворачивается на спину и разглядывает тени на потолке. Он заводит руку за шею – кожа вся влажная, неприятно, хоть бы ветерком потянуло немного! – Лучше съесть моти, что он готовит из рисового теста. Но я бы не стал. Кто согласится после этого жить вечно? Я с трудом представляю, как протянуть все эти годы…  – Идиот, – бросает Чуя.  Дазай краем глаза видел в воздухе мерцание – слышно шорохи хвостов, но никак не среагировал. Он все рассматривает тени с улицы, вслушивается внимательно – уши чутко реагируют, вылавливают даже самые легкие движения, словно он сейчас на охоте, и даже сердце бьется так, будто старается и тише, и в то же время готово выработать всю необходимую мощь, чтобы все тело смогло пуститься на безумной скорости вперед и схватить добычу. Охотничьи инстинкты дремлют внутри, но время от времени приоткрывают глаза. Нет, сейчас бы он никуда не помчался. Те нити, из которых была сплетена его человеческая натура, тоже были прочными, а еще в них кто-то так удачно вплел лень, что Дазай точно не сделает лишнего движения.  – Ты так и не рассказал, – Дазай закидывает руки назад, вытягиваясь всем телом, немного хочется спать, но в нем проснулась разговорчивость. – Куда тебя сегодня водила Коё-сан.  – А, это… В деревне опять развелись духи-вредители. Анэ-сан очень просила помочь от них избавиться.  Дазай тут же переворачивается на живот и глядит на Чую, создавая ощущение, что это он сам виноват в том, что ему пришлось туда отправиться. Накахара же высматривает что-то в потемках, будто ничего сейчас и не сказал.  – Мори-доно ведь обещал, что никто не будет тебя для этого использовать, – Дазай внимательно изучает его, словно пытается найти какой-то нехороший изъян, а затем подбирается ближе – и Чуя, сжав зубки, которые вот-вот готовы клацнуть возле самого носа Дазая, напрягается, но тут же расслабляет все тело, даже поддается, когда руки начинают скользить по его шее к затылку, коготки царапают, но скользят мягко. Чуя подставляется, давая полную свободу зарыться ему в волосы, а руки Дазая ныряют уже под юката, и пальцы слегка массируют мышцы на спине, давят на позвонки, прощупывают их, словно в попытке изгнать оттуда нечто дурное и марающее. Чуя расслаблен, почти что урчит, словно откормленный хорошенько мамой лисенок – это каждый раз приятно, он сразу весь такой податливый становится, пусть это еще тот капкан, а потом мысленно злится на себя, пытаясь отыскать ответ, почему его каждый раз так легко разнежить. Осаму, напротив же, сосредоточен – кончики его пальцев горячее, словно вся кровь рванула к ним от тела, рискуя так и не вернуться к сердцу; на темных кончиках его хвостов мерцают серовато-синие искорки с угольной сердцевинкой, а руки его уже скользят по ребрам, к солнечному сплетению, и вот тут Чуе становится волнительно от чувства, что будто бы легче дышать стало.  Осаму выдыхает и чуть отстраняется, взмахивая хвостами и стряхивая накопившуюся лишнюю энергию. Искорки с легким треском исполняют свой последний танец в полете и затухают.  – Нельзя, чтобы эта энергия оставалась в тебе, – он тыкает пальцем Накахаре в грудь и едва подавляет в себе желание сотворить какую-нибудь мелкую пакость, потому что Чуя тогда точно цапнет его зубами, еще и подерутся, а потом им влетит, что они опять шумят посреди ночи.  – Я знаю.  Знает он. Гордый балбес. Никогда не попросит сам. Идиот. Тысячу раз идиот! Осаму ведь просил его не выдавать свой дар, но нет, Чуя упертый и правильный ребенок, не смог промолчать. Да, он легко может отыскать в теле человека вселившегося туда коварно духа и выманить его, уничтожив, но соприкосновение с этими тварями могло кончиться для Чуи не самым лучшим образом. Когда мало, как в этот раз, может, и ничего, но в ином случае – все его тело начинали обвивать ленты словно вскипающей крови, будто порча какая-то пыталась вырваться наружу. Если вовремя это не прекратить… Еще ни разу не исполнялось это «если», потому что Дазаю хватало его лисьей способности, чтобы убрать этот побочный эффект, но… Чуя такой безалаберный! Даже не говорит! Знает, что Дазай опять начнет предъявлять претензии Мори-доно и ругаться с Коё, с которой у него и так отношения не сложились. Какой же он глупый!  Осаму возвращается на свой футон, но уже не разваливается на нем, а садится, скрестив ноги, и хмуро смотрит на Чую. Не поэтому ли он не мог заснуть, что его внутреннее состояние было далеко от идеала? Рыжий кицунэ недовольно ворчит себе что-то под нос и закрывается хвостами, правда, долго так сидеть не может, к тому же знает, что Дазай не отстанет.  – Не смей ни с кем ругаться из-за этого.  – Надо придумать что-то такое, чтобы тебя перестали заставлять подобным заниматься.  – Никто меня не заставляет. Не говоря уже о пользе.  – Пользе? – Дазай закатывает глаза. – Пока ты вот так полезен и ходишь рядом с Коё, да, ты в самом деле в глазах людей их последняя надежда избавиться от наваждения, но потом они быстро забудут и первыми же спустят на тебя собак и закидают камнями!  Чуя нервно дергается, слегка вздыбливаясь. Дазай говорит о неприятных, но верных вещах. А о таком сейчас думать не хочется. Он и сам не был особо рад своей участи, но сегодня в самом деле ощущал себя недурно, и этой ночью не спал не от того, что его одолела жара или ему было нехорошо, просто – редкое ощущение покоя зацепило. На людей Луна часто плохо влияет своим светом, а ему всегда было хорошо подставлять под него лицо. Он бы вышел в сад, но боится, что нарвется на кого-нибудь из охраны, и потом доказывай Мори-доно, что ты вовсе не собирался куда-нибудь удрать посреди ночи. Он в жизни не поверит, учитывая, сколько раз они с Дазаем уже так делали.  Чуя не реагирует, когда слышит, как Осаму поиграв с огоньками на своих руках и потушив их, хлопнув глухо ладонями, опять подбирается ближе. Ему явно было скучно, к тому же Чуя не продолжил с ним спорить, и ему быстро надоело ожидать хоть какой-то реакции. Сидит вот уже рядом, принюхивается. Чуя тоже невольно тянет носом воздух. От Осаму пахло травой, в которой он валялся без дела полдня где-то за пределами дома, а еще Чуе казалось, что веет чем-то соленым, словно он был на побережье, но это далековато, вряд ли бы он отправился один туда. Чуя не хочет думать, что Дазай мог побывать без него в таком месте, которое они еще не успели обследовать. Сразу возникало тошнотворное ощущение, будто его бросали, а эта гнида вполне могла так сделать! Но Чуя упорно хранил такие детские обиды в себе, дулся, а Дазай чутко всегда улавливал его эти хмурые вибрации и начинал издеваться. Бесит тварь! Вот всегда так! Чуя недовольно сопит. Начинает думать о нем без всяких дурных мыслей, а потом как что-нибудь вспомнит! Хочется клыками в глотку вцепиться. Он даже смотрит сейчас на его забинтованную шею и прикидывает, как лучше прицелиться.  Осаму не мог не просечь столь голодный взгляд, поэтому сразу настораживается.  – Боюсь узнать даже, что ты сейчас такое задумал.  – Ничего, – тут же отзывается Накахара, поняв, что его засекли.  Дазай с ухмылкой чуть качнулся вперед, лизнув его прямо в щеку, и сразу отодвинулся, а на одном из его хвостов тут же сомкнулись пальцы. Больно, но он даже не пытается вырваться, наоборот – снова льнет ближе, смыкает зубы на чуть оголившемся после его же манипуляций с лечением плече и замирает. Дазай никогда не кусает его до крови – клыки все же острее человеческих, а кожа нежная.  – Не ластись, – Чуя отпускает его хвост, который тут же начинает метаться по полу вместе с остальными.  Дазай прижимает к голове уши в знак того, что он сейчас полностью беззащитен, пусть и прикусывает его по-прежнему зубами.  – Отвали вообще и иди спать.  Осаму отдирается от него наконец-то, но и не думает убираться подальше, разваливается, устроившись головой у Чуи на коленях и таращится на него довольно. Ему тоже приятно погрузиться в лунный свет, который через некоторое время соскользнет и оправится серебрить землю в другом месте. Дазай тянет руку к лицу Чуи, но тот хватает его зубами за ребро ладони, правда, тут же отпускает.  – Чуя, ты думал когда-нибудь о том, чтобы покинуть это место?  – С чего вдруг? – тот аж слегка опешил.  – Просто спрашиваю.  – Нет. Смысл? Куда нам податься? Везде шугать начнут.  – Да, люди странные. Воздвигают храмы в честь Инари, а ее детей готовы гнать, едва увидят. Я не хотел бы думать о том, что однажды придется уйти... Но иногда представляю… Не знаю, куда можно было бы направиться.  Чуя не хочет совершенно спрашивать, что сейчас опять там перевернулось в голове у Дазая. Он без причины порой начинал говорить о серьезных вещах, и это напрягало. А потом резко переходил к другой теме, и словно бы не говорил прежних слов. Лучше просто не пытаться это понять.  В саду такая кристальная тишина. Ухо Чуи дергается, реагируя на звук того, как в колодце что-то булькнуло, словно туда упал жирный жучара – Дазай же не реагирует. Перевернулся на бок, лежит смирно, но Чуя чувствует исходящие от него вибрации – внутри него гуляет пламя, его что-то будоражит, но Дазай ничего не говорит и внешне будто бы умиротворен. Эти разные состояния создают невидимую какофонию, которую Чуя ощущает, но понятия не имеет, что с этим делать. Словно в Дазае сидит какой-то бес, которого он не может изгнать, как бы ни старался. Почему ему иногда бывает плохо, а он об этом не говорит? И каждый раз, когда Накахара набирается смелости спросить, Осаму берет воздух в легкие, чтобы сморозить какую-нибудь откровенную херню:  – Чуя, мысль! Проберемся в комнату, где Мори-доно хранит запасы приготовленных им же лекарств, я возьму, что там есть, смешаю, а потом посмотрим, повезет мне откинуться или нет!  – Иди нахрен.  – Но мне надо, чтобы и ты со мной пошел! Кто будет стоять на стреме?  – Перебьешься! К тому же, не буду я больше караулить! В прошлый раз ты удрал и кинул меня, и все спертую еду забрал себе! А на меня собак спустили!  – Да, та курочка была вкусной, свежая кровь. Ай, не дерись! Все же тогда хорошо кончилось! Ты же быстро в виде лисицы бегаешь! Ну цапнули бы тебя за кончик хвоста, выдрали немного шерсти – чего страшного! Все равно они у тебя странно смотрятся.  Чуя нервно дергает ими и оглядывается на мохнатый веер позади себя. Рыженькие, но кончики нетипично жгуче-черные, не как у обычных лис. Когда они были совсем маленькие, Дазай обидно шутил, что богиня Инари, видимо, до того как присвоить ему эти хвосты и дать жизнь, использовала их в качестве кисти фудэ, да так и даровала ему их, не отмыв от туши. Чуя тогда поверил наивно и даже попытался их оттереть, едва всю шерсть не выдернув себе. Сильно расстроился и разозлился. А Дазай смеялся над ним, пока не пришел Мори-доно и не отругал его, объяснив заодно распушенному от обиды и злости маленькому кицунэ, что ничего дурного в этом нет, и это всего лишь его личная особенность, он ведь не обычная лиса, что рыщет в темных зарослях. Когда же с возрастом у самого Дазая шерсть на кончиках хвостов начала тоже резко темнеть, Чуя попытался над ним издеваться и говорить, что вот, получи! Богиня явно приходила ночью и тоже забирала твои хвосты! Но Дазая почему-то подобное не пронимало, и Чуя до сих пор не понимал, почему у него никогда не получается его обидно зацепить. Да и не в характере Чуи такое. Проще просто вдарить с ноги, чтобы кости хрустнули. На Дазая только это все равно не действует. Забинтованный, той же ночью все равно будет тянуть свои конечности к Чуе.  Осаму приподнимается на локте, когда до них доносятся звуки откуда-то снаружи. Сразу разлаялись мерзкие собаки, которых разбудили посреди ночи неожиданные визитеры. Кицунэ переглядываются. И не псины их волнуют.  – Вечно к Мори-доно кто-то по ночам ходит, – ворчит Дазай, при этом слушает очень внимательно, словно пытается что-то разобрать в отдаленных голосах, но даже острый слух не помогает – лишь какие-то приветствия и извинения за столь поздний час – поздний час! Глубокая ночь, мать вашу!  – Не наше дело, кто ходит к нему.  – Не наше… Тебя в самом деле не волнует ничего, Чуя-кун? – Дазай щипает его за бок, но тот не реагирует – тоже прислушивается, но быстро бросает это занятие. – Ты… Мы не договорили: ты правда никогда не представлял, что однажды по какой-нибудь причине нам придется искать приют в ином месте? Нас и так тут не все готовы терпеть…  Опять он об этом! Чего пристал вдруг?! Да! Да! Конечно, Чуя думал. Просто – не особо представлял, как бы это могло быть и что будет потом. Не говоря уже о том, что людям природа отвела свой век. Но нет! Чуя не хочет размышлять о таких вещах посреди столь приятной ночи! Дазай снова бесит и хочется его лягнуть прямо в то место, куда он уже треснул его недавно, оставив прекрасный лиловый синяк. Шедевр! Чуя старался!  Осаму видит, какие примерно мысли крутятся в рыжей голове, по глазам видит – взгляд слегка стеклянный, но за ним кроется раздражение, потому что Чуя не любит, когда он лезет к нему с такими разговорами. Они оба заслужили безмятежности в этой жизни куда больше, чем могли получить, и не хотелось рушить такими вещами всю хрупкость мига, но Дазай все равно не отстает.  – Мы же однажды устанем все равно друг от друга, – Осаму уже не обращает внимания на шум ночных гостей, что скрылись где-то в главном доме. – И вот представь! Отправимся кто куда. Полная свобода! Твори, что хочешь! Забыть о человеческом духе, ты лиса – живи по-лисьи, найди себе пару и…  – Пару? – Чуя вздрагивает.  – Ну да. Не в одиночестве же всю жизнь бродить.  – Я не понял, Осаму, куда ты собрался брести без меня и кого искать? – Чуя отпихивает его сначала от себя подальше, а потом резко нападает, шарахнув об пол и навалившись сверху, чтобы, чего доброго, не уполз; хвосты яростно взмыли вверх, заискрив, еще немного и Чуя тявкнет злобно на него! – Быстро выкладывай!  – Эй, я вообще-то просто предполагал, – Дазай чуть испуганно смотрит на него, не ожидав такой реакции. Хочется даже закрыться руками демонстративно, но Осаму не решился на лишнее движение.  – Засунь все свои предположения себе под хвост, идиот! Не смей даже говорить такого! Я… Ты что, правда? Ты правда собирался меня оставить?!  Дазай жмурится, когда его осыпает ярко-красными искорками, которые, потухая, становятся фиолетовыми, они не причиняют ему вреда, но все же в этом есть что-то волнующее и вызывающее какие-то древние страхи внутри, словно человеческого в теле внезапно стало больше, чем лисьего. Осаму хватается за руки Чуи, которыми тот прижал его, ощущая внезапно, как того слегка трясет; он так пытливо смотрит, ожидая ответа.  – А ты в самом деле готов меня еще столько времени терпеть?  – Причем тут это?  – Ты никогда не думал о том, что однажды кого-то полюбишь, ай! – Дазай морщится, потому что ему уперлись коленом прямо в живот. – И тогда…  – Ничего тогда, никого не полюблю, что за хрень ты несешь? – Чуя зажал ему рот рукой. – Хватит бредятину всякую нести, шкура вшивая, а то подвешу за хвосты на воротах! А потом еще и в колодец спущу! И сверху крышкой закрою! Будешь сидеть там в темноте! Ай-а, прекрати! – Чуя отдернул обслюнявленную ладонь, вытерев тут же об себя.  – А, Чуя, про колодец, это ты так отомстить мне хочешь, что я однажды тебя туда уронил?  Он недовольно рычит, но вцепляется еще крепче, а потом резко заставляет Дазая сесть и смотреть на себя. Держит сзади за волосы крепко – вцепился так, что сейчас никто не оторвет.  – Поклянись, псина тупорылая! Ты никогда не бросишь меня, слышишь? Никогда! А если сейчас начнешь юлить, выкину к собакам!  – И тебе меня не жаль будет? Меня покусают! – Дазай не готов так быстро сдаться, потому что такой Чуя по непонятным причинам заставляет пламя внутри бесноваться и искать срочно выход.  – На тебе все заживет. Ну?  У Чуи дрожат губы. Он на полном серьезе отреагировал на размышления Дазая и теперь заставил растеряться. Надо его как-то успокоить, но серебристый кицунэ молчит, разглядывает его острые черты лица, которые во мраке выглядят так, что можно порезаться. Чуя почти горит, прижимается к нему, и от этого Осаму невольно тонет в давно знакомом чувстве безопасности, которое рождается только в таких ситуациях, когда они так вот вместе и близко. Оно тянется с их детства, когда единственным спасением от страха было собраться в один комок и чувствовать друг друга, нашептывая что-то в ухо. Дазай наклоняет голову и трется волосами о его щеку, чуть кусает, сначала слегка, а потом все же цапнул за шею и эту куда больнее, нежели когда обращаешься в свою истинную форму и кусайся, сколько влезет, но Чуя лишь поскуливает как-то грустно, жмется сильнее, оборачивая вокруг Осаму свои хвосты, расслабляясь немного от такого же ответного действия. Крохотные огоньки проносятся от кончиков хвостов по серебристым волоскам. Дазай собирает их в руку и прижимает ладонь к затылку Чуи. Он всегда раздражается, когда против него применяют хорошо знакомую ему самому магию, но сейчас молчит.  Дрожь медленно, но проходит.  Не совсем понятно, кто кого обнимает, но Дазая это успокаивает. Потому что, если Чуя в самом деле начинает переживать – его самого сводит нехорошо. Он всегда боится, что доиграется со своими дурными шутками, даже если они таковыми не являются, и сейчас, может, лучше в самом деле вслух сказать, что он сам не верит во все свои рассуждения, но уже не хочется возвращаться к этому разговору.  – Чуя, скажи, а если бы ты поймал того Лунного кролика, ты бы поделился со мной?  – Больной придурок, – ворчит он приглушенно, ткнувшись носом в плечо, кажется, потянуло-таки в сон. Дазаю, если честно, тоже уже едва хватает сил не слепить веки. Даже до футона не хочется обратно ползти. – Ты так и не пообещал… А потом скажешь, что ничего не помнишь… Ненавижу тебя.  – Я думал, любишь.  Чуя отстраняется и смотрит осознанно.  – Тупая лиса. Жарко. Отвали.  Сам отпускает Дазая и подбирается ближе к раскрытым сёдзи.  Он прав, в самом деле очень жарко. Даже дурно слегка. Или дурно не от этого. Дазай ложится на расстоянии спиной к Чуе, чтобы все еще не скрывшийся лунный свет не бил в глаза.  Касание совсем мягкое, может, уже и снится вовсе, но сквозь накатывающий сон он ощущает, как его хвосты оплетают рыжие с этим чернильным кончиком на конце.