Застывшие краски сменяющихся сезонов

  Мори-доно любит собирать всякие старинные и ценные вещи. И вовсе даже не для того, чтобы те радовали его наметанный на такие штуки глаз, хоть он и в самом деле ценитель; он с важным видом всегда называл одну и вовсе не простую причину: приобретение им подобной редкости спасает ее от участи быть проданной в далекие чужие страны, где знают лишь ее стоимость, но не истинную ценность, что копится целыми поколениями. Среди всех этих вещиц также у него имеются безумно красивой работы часы вадокэй.  Не так уж давно они были сделаны, пока что ценность их заключалась в изящной и до боли в глазах сложной работе мастера, что изготовил их, водрузив на украшенную резьбой деревянную подставку, а по кругу были расположены фигурки-нэцкэ в виде двенадцати животных, символизирующих каждый час.  Над всей этой конструкцией даже дышать запрещалось. Мори-доно, однако, подумывал над тем, чтобы убрать их подальше от активных обитателей своего жилища, дабы избежать собственной психологической травмы на фоне потери столь ценного приобретения, за которое он отдал немалую сумму, при этом даже не всколыхнув свою совесть, но так и не воплотил свою задумку, к тому же ему всегда нравилось поражать своих гостей, которым часы моментально бросались в глаза и в сердце, кое тут же начинали потряхивать легкие волны зависти. Ведь иначе, что толку, если никто не удостоится узреть это сокровище?  Желание покрасоваться на самом деле быстро находит свое наказание. И ведь он помнил о том важном моменте, что носящиеся вечно по дому кицунэ – прямая угроза предметам искусства, а ёкаям бесполезно в головы вбивать, что надо вести себя прилично и не греметь когтями и драть ими же татами, что каждый раз приходится меня на новое покрытие. Но куда там! Разве они будут слушать? Вроде бы подросли, вроде бы должны соображать…  Конечно, Чуя вовсе не думал намеренно разбивать сокровище Мори-доно. Лисицей, он заигрался на улице с маленькими духами-огоньками, что прицепились к незадачливому лисенку, которому только дай волю поохотиться, а он и не заметил, как с улицы умчался следом за ними в дом и, совершенно невнимательный, врезался со всего размаху в эти несчастные часы. Последнее время, которое они пробили, – шесть ударов, час петуха, извещая, что день начинает клониться к своему завершению. И на этом вынуждены были замолчать.  Навсегда или можно было что-то спасти – это уже вопросы к мастеру, но Чуя видел главное: фигурки животных были отломаны, а деревянная отделка с резьбой и тонко выполненными росписями треснула в паре мест.  Секунды – на татами рядом с разбитыми часами сидел уже не вздыбленный лис, а мальчишка, тяжело дышащий и прижавший уши к голове, словно уже был готов к тому, что сейчас их надерут!  Мори-доно будет очень зол. И страшно представить, каким будет наказание. И Чуя вовсе не хочет его услышать, к тому же он вообще не уверен, что сейчас что-то услышит, потому что сердце заглушает все звуки, отдаваясь в ушах, и собственное дыхание – пугающий шум.  Поломка слишком очевидна, чтобы попытаться ее исправить, и Чуя, поджав дрожащие губы, в полнейшем смятении и толком не обдумав ситуацию, срывается с места, удирая на улицу, а оттуда, рыжей стрелой, несется прямо в самую глубь леса, собираясь там скрыться до самых лучших времен, а лучше навсегда.  Чуя бежал, пока лапы уже не начали отваливаться. За это время он успел вспомнить все наказания, которые когда-либо получал от Мори-доно. Порой его строгость была лишь ради того, чтобы научить лисят уму-разуму, но случалось и так, что он злился всерьез, и даже раз обмолвился, что выгонит их, если не перестанут вести себя достойно, а не как дикие лесные лисы.  Самое страшное для Чуи было – потерять этот дом. Оказаться снова на улице в самый холод и прятаться от тех, кто то и дело хочет швырнуть камнем или натравить собак. Много ярких картинок все еще хранится в памяти с тех дней, и вот, пока он несся, срывая дыхание и заставляя легкие болеть, видел, как пролетают те дни перед глазами, и только мельтешение в них серебристого меха тогда служило утешением. А сейчас?  Чуя забивается под крону упавшего дерева, укрываясь хвостами и прикусывая один, словно это был другой, отливающий ярко серебром на солнце. Смотрит перед собой, не может отдышаться и вслушивается: не гонятся ли там за ним, чтобы наказать, а потом выгнать. Выставить из дома. Совсем одного. Дазая ведь Мори-доно не выгонит. Лишь одного рыжего балбеса, что испортил дорогую вещь по своей невнимательности, которую из него так и не выбили.  Осознание того, что на этот раз он окажется на улице в полном одиночестве, заставляет еще больнее прикусить собственный хвост; и страшно, и даже больно, будто грудную клетку залили чем-то горячим и тяжелеющим. На место страху перед Мори-доно, приходит иной – в виде совершенно чуждой жизни, где одна вредная лиса не будет пытаться его задирать и насмехаться над ним, где не будет пытаться отобрать у него тофу, который они вместе умыкнули, пробравшись на кухню, не будет прикусывать слегка за плечо, напоминая, что он никуда не делся, что здесь, и, если надо, может даже укрыть своими хвостами, если уже совсем продрог до костей зимней ночью.  Чуя тыкается мордой в старую листву, выдыхая через нос, из-за чего та подлетает, и его тянет чихнуть, но он едва сдерживается, боясь издать лишний звук.  Нет, он отсюда не выйдет! Лучше останется тут и просидит так все время, чем узнает, что его выгоняют из дома, а Дазая не будет рядом. Да, он и сейчас где-то далеко, наверно, опять пытается выловить карпов из пруда, за что непременно получит, но это не столь страшный проступок, как тот, что совершил Чуя, и из-за которого хочется взвыть, словно волк, да он не умеет. Лишь жалобно поскуливает и совершенно не знает, как быть.  А еще так мерзко ощущать себя трусливым лисенком. Мори-доно говорил, что так вести себя – ничего путного из этого не выйдет. Но предчувствие разлуки сильнее желания подавить в себе иные губящие чувства. Чуя, сжимаясь еще больше в кольцо, даже согласен с тем, что он не достоин жить в этом доме, он без ропота принял бы наказание и ушел бы, но один… Так он не сможет.  Что бы сказал о нем в таком случае Дазай? От этих мыслей он как-то горько усмехается про себя. Наверняка бы этот идиот посмеялся, он иначе не умеет, но Чуя сам не знает, почему его наделили такой сильной способностью прощать.  Он пугается, когда где-то вдали слышит шорохи, и даже не собирается разбираться, кто это может быть: просто ли у ветра очередное свидание с деревьями или что иное и вполне ведомое этому миру – лис просто срывается с места и уходит еще глубже в лес. Подгоняемый собственным стыдом, пусть и сердце от этого вся сильнее тяжелеет, и не хочет, чтобы так больно и резко рвали крепкую нить, которая тянется от того, кто, порой не ведая, бережет покой.  Теперь и перед Дазаем стыдно. Очень. Не хочется его насмешек, и вообще он сволочь на самом деле! Сегодня утром обрызгал Чую водой, скотина такая, смеялся долго, будто додумался до чего-то гениального, хотя Чуя ну совсем не видел ничего остроумного в том, чтобы пугать так крепко и сладко спящего. При том что до этого в самом деле так хорошо и мягко спалось в чужих руках.  Шерсть на хребте неприятно дыбится. Будто ощущение предстоящего холода накатывает. Ничего, он привыкнет, один привыкнет. Чем он вообще хуже Дазая? Это вот этот идиот не выживет один, а Чуя крепче его, и вполне справится, кто бы сомневался!  Он устраивается под кустом у дерева, замирая и всматриваясь сквозь ветви в отблески заходящего солнца. Ночь наступает очень мягко, весна давным-давно пришла, и ее середина неимоверно прекрасна. Были времена, когда он этого не замечал. Сейчас, кажется, они снова наступят, а он даже еще не придумал, куда податься, но точно надо уйти подальше, потому что после такого позора вернуться на глаза Мори-доно… Ведь дело уже не в тех разбитых часах, которые явно уже нашли, да только виновного еще вот не сцапали.  Можно уйти еще подальше. Он боится, что какие-нибудь лесные создания его выдадут.  Уже совсем стемнело, и против шерсти водит своей лапой мерзкий страх. Нет, Чуя не боится темноты! Он уже не такой маленький, каким был раньше, он подрос, и ему не нужен Дазай под боком, чтобы отвлекать, чтобы нести всякую ерунду, порой раздражающую, но это могло быть весело. Нет уж! Раз решил отныне, что сможет существовать без этого, раз провинился и не хватает храбрости признаться, то надо в наказание себе учиться быть более самостоятельным! Это урок! Так бы сказал Мори-доно. Перед тем, как выставить его.  Ночью мерзко холодно, и жмешься к земле, укрытой старой листвой, чтобы не ворошили шерсть ветра. Чуя находит себе убежище среди камней от моросящего дождя и прячется там, скрывая мордочку под хвостами. Ему в полусне, тревожном и почти до слез его душащем, мерещится, что собственное тело пропиталось чужим запахом, и он втягивает воздух сильнее, пытаясь уловить его, задохнуться им. От Дазая обычно пахнет чем-то лесным и сладковатым. Он часто валяется где-нибудь в траве среди цветов, нисколько не заботясь, как будет выглядеть потом, и этот аромат всегда лучше любого магического или лекарственного средства, что может дать покой. Сейчас его не хватает, очень не хватает, и от этого горечь саднит язык.  Может, вернуться? Но как же! Он уже упустил свой шанс. Мори-доно еще больше разозлится и точно не пустит назад. И Чуя не хочет, чтобы Дазай над ним смеялся. Он порой кажется взрослее его, хоть Чуя немного и раньше был отправлен в этот мир. Осаму часто такой странный, и это пугает. Пугает, когда он говорит о смерти и так серьезно при этом смотрит. Чуя в такие моменты цепляется в него крепко. Вслух не говорит, но хочет показать, что нет – не отпущу. И Дазай шепчет ему, какой же он вредный эгоист – не отпускает его от себя. Дазай сам не лучше, но Чуя не может, не может не прощать его, и именно в этой точке понимает в полнейшем отчаянии, что не представляет, как сможет остаться без него. Он не особо осознавал, как назвать эту привязанность, но в ней было так хорошо, а теперь придется отучиться.  Утро не приносит ни капли утешения и решений, что могли бы помочь ему сделать поворот назад, даже почини он часы – ничего не изменится. Накахара так и бродит по лесу в лисьем обличье, выбравшись к небольшому ручью, случайно вспомнив, что хочется банально пить. Есть, наверное, тоже хотелось, да желудок до сих пор неприятно крутило, словно он разбивает эти часы раз за разом. А ведь можно было остаться, принять достойно наказание, и даже если бы его выгнали, вдруг бы… Вдруг бы Дазай пошел с ним? Но Чуя упустил момент, ему по-прежнему страшно, и он давится этой сладкой прохладной водой, на миг снова возвращая себе человеческую сущность и пытаясь умыться так, чтобы речная вода скрыла другие соленые ручейки.  Какой он все же глупый. Метя хвостами непроходимые дорожки, бредет на четырех лапах, вслушиваясь в посторонние звуки, шарахаясь от них, и пускается на бег, когда слышит очень отчетливо человеческие голоса, улавливая в них чутко знакомые нотки.  Мори-доно отправил за ним людей на поиски! И сам, кажется, идет следом! Хочет лично наказать его! Наверно, заколдует, и Чуя больше не сможет превращаться обратно в человека, что, пусть он и был истинно лисом, было также частью его природы, и дарило свои приятные моменты, особенно когда крепко обнимали обеими руками.  Может, это шанс, хотя бы показать, что у него есть еще остатки смелости, но он не хочет, не сможет принять то, что все вот так закончится, поэтому лучше затаиться, спрятаться, забиться в какой-нибудь норе, снова чужой, но теперь это и не важно, и он просто ныряет в какие-то густые заросли, цепляясь шерстью за колючие ветки. Нос расцарапал, кажется, до крови, но он льнет к земле, замирая и прижимая уши к голове, и едва ли не задерживая дыхание.  Ему только кажется, что он вблизи слышит голос Дазая, мерещится уже наверно. Потому что прежде он всегда слышал его рядом, когда вот так вот сбивался в комок, крепко сжимая веки. Его окружили, бежать уже некуда, он ощущает это, но все еще надеется, что никто не заметит, пока не чувствует, как его крепко хватают, подтаскивая за шкирку, чтобы не рыпнулся, да Чуе так страшно, что он и дернуться не рискует.  – Вот ты глупая лиса, – аж до головокружения обдает запахом трав и будто бы даже фруктовых деревьев. И странно – жареным тофу. – Ужас! Мы же тебя только к завтрашнему дню отчистим! Чуя, я не думал, что ты такой балбес, что можешь заблудиться в лесу!  Накахара так и продолжает жмурить глаза и слушать, как Дазай ойкает от того, что острые коготки на лапах задевают его кожу, и вообще даже в таком обличье он уже не совсем маленький лисенок, чтобы легко пристроиться на чужих коленях, выглядит нелепо совершенно! Но Чуе так проще, потому что в таком случае он может не отвечать на вопросы, почему он удрал, а не признался честно в своем проступке. А вообще не особо верит сейчас, что это в самом деле его держит Дазай, и он пытается обвить хвостами его руки.  – Чуя-кун, ты бы пожалел меня, – голос Мори-доно так больно проходится по всем внутренностям, Чуя все жмет уши к голове, ожидая, что вот-вот получит, – я, конечно, еще полон сил, но бегать с раннего утра по лесу в непроходимых зарослях, да еще и навернуться… Хорошо, это видел только Дазай-кун, хотя я и подумать не мог, что от такого юного создания можно услышать столь едкие комментарии.  – Но, Мори-доно, вы в самом деле смешно летели с того склона, похоже было на танец, как если бы на вас напал рой злобных пчел! – пальцы Дазая мнут аккуратно шерсть на боках, и Чуя сложил ему лапы на грудь, плевав на то, что так можно сильнее ощутить, что его слегка потряхивает.  – Как некрасиво, Дазай-кун! Между прочим, это точно не облегчит твоей участи быть наказанным! Чуя-кун! – Мори присаживается рядом – его голос теперь звучит совсем близко, а рука касается мягко густой пылающей золотом шерсти, пробирается пальцами до самой кожи. – Как ты умудрился потеряться? Вы так часто носитесь в этих лесах, что я думал, выучили все повороты и укромные места! Мы тебя обыскались! Если честно, думаю, ты и сам бы вернулся, но Дазай стал изводить меня еще посреди ночи! А потом еще и Коё-кун присоединилась, у нее там какой-то подарок для тебя, она что-то вкусное приготовила.  Чуя это все слушал, не совсем понимая сути, не говоря уже о том, что так и не дождался, что ему на месте устроят разнос. Дазай все еще крепко его держит, и Чуя пытается оттолкнуться от него, но его хватают, согревая в ладонях холодные подушечки лап. Почти блаженство, да только не к месту в него сейчас проваливаться!  Чуя все же возвращает себе прежнюю форму, и теперь совсем уж смешно смотрится на коленях Осаму, с которых спешит сползти, чему тот уже не препятствует, только следит пристально, щуря глаза.  – О чем вы, Мори-доно?  – Кажется, кто-то сегодня родился и забыл об этом. Я вообще-то думал вас с Дазаем кое-куда свозить развеяться, раз уже такое дело. Вы так быстро растете! Так что пойдем обратно, приводи себя в порядок, – Мори тянется к нему, вытирая разодранный нос своим платком, а потом оценивающе рассматривает, – и поспеши, если у тебя, конечно, все еще есть желание на прогулки. Дазая не возьмем, раз он провинился. Посидит дома, поучится. Так, все, поиски блудной лисы окончены, идем обратно, надеюсь, все помнят, в какую сторону, потому что я не запоминал!  Чуя во все глаза таращится на поисковой отряд, который Мори-доно организовал ради него. Что за?..  – Ты весь в колючках каких-то, Чуя, – ворчит Дазай, пытаясь очистить хотя бы один рыжий хвост, который каждый раз нервно дергается, потому что шерсть неприятно тянет. – Давай сбреем все, мне кажется, так будет проще!  – Вы зачем меня искали? – Чуя пропускает подколку мимо ушей, разглядывая немного сонного Дазая, его бинты как-то не особо хорошо натянуты на шее, словно обматывался в спешке.  – Ты с вечера пропал без следа. Так далеко ушел, что я даже не мог почувствовать, где ты. Не то что я прям сильно переживал, не раскатывай губу, но ты тот еще тупица, мало ли… Да и не будут никого кормить вкусняшками без тебя, вот и пришлось подсуетиться. А тут еще Мори-доно… Он вдруг подумал, что никогда не устраивал нам праздники, и вроде как нашел повод, только меня, вредный дед, не пускает.  – Тебя-то за что наказали? – Чуя так хочет прикоснуться к Осаму, но смущен всей ситуацией и тем, сколько шума вызвал, гораздо больше, чем мог представить, поэтому крепко прижимает руки к груди.  – Те дорогущие часы Мори-доно. Ему придется теперь вломить за них еще раз немало, чтобы восстановить.  – Он…Он что, решил, что это ты их грохнул?  – Я сам признался.  Чуя отупело моргает, а Дазай смотрит так, словно не поймет, что тут такого. А потом ворчит:  – Сказал, что отдаст меня на неделю в услужение Коё, чтобы я помогал ей с заклинаниями против духов. Чувствую, мы все втроем об этом пожалеем. И, как видишь, никуда не берет с собой. Ну ты и чумазый, Чуя-кун. Чего удрал, ты сам-то хоть понял? – Дазая плюет себе на пальцы и пытается стереть грязь с щеки Чуи, пользуясь моментом, что его не цапнут в этот миг за подобное слюнявое проявление заботы.  – Я… Зачем ты так сказал Мори-доно?! – Чуя немедленно срывается с места, собираясь догнать уже ушедшего мужчину, только сейчас начинает ощущать слабость в теле, которое вымотано не физически, а больше морально, но зато, кажется, внутри него навсегда и навечно прибавилось храбрости, теперь он знает! – Мори-доно! – Чуя перепрыгивает через поваленные ветки, слегка теряя координацию и вцепляясь ему в руку, и склоняется низко, как только тот останавливается. – Часы ваши я сломал!  Правда не страшно, даже не капли. И сердце истерично бьется совсем по другой причине, и он так низко кланяется еще и потому, что боится, что Мори увидит, как улыбка тянет его губы.  – Тогда ты тоже никуда не едешь Чуя-кун. Останетесь вдвоем с Дазаем на растерзание Коё-кун, только ведите себя прилично.  – Я вас понял, Мори-доно! – Чуе без разницы, что он никуда не едет. Он остается. С Дазаем.