Застывшие краски сменяющихся сезонов

 У лета свои недостатки, и вполне можно было составить целый список, что начинался бы изнуряющей жарой, которой во имя торжества зла также служит сезон дождей, но не та это беда, которая на данный момент беспокоит Чую.  Недовольный и насупившийся, он сидит с жесткой щеткой, пытаясь вычесать из хвоста линяющую шерсть. Если за подобное скучное занятие вообще не браться, то вид будет не благороднее, чем у старой метелки, а приличные кицунэ обязаны за собой следить!  Кстати, о приличных кицунэ… Уже не первый час Накахара проводил в одиночестве со своими хвостами, скептически оценивая каждый, поднося темные кончики к самому носу, словно собирался оценить взглядом каждую шерстинку, и при этом он понятия не имел, где носит Дазая, и почему он все еще не подкрался к нему поиздеваться. Того как-то в меньшей степени заботила сохранность собственной шкурки – он просто мог сигануть в реку с разбега, а потом барахтаться там, пока силы не кончатся (главное, его потом вовремя вытянуть, а то, глядишь, и утопится так). Растягивался затем на траве, раскидав всего себя в стороны, и наслаждался солнцем, пока Чуя имел возможность лицезреть его голый зад, над которым маячили хвосты, разбрасывая мерцающие радугой в лучах солнечных брызги воды. И ничего. Шерстка в самом деле потом сияла, даже линялая. А Чуе такого казалось мало, поэтому он и возится, пытаясь привести себя в порядок.  Выглядит прелестно, но его любование собственными трудами, как всегда, нагло прерывается кое-кем, при этом Чуя его даже в глаза еще не увидел – ощутил всем нутром, как где-то рядом вспыхнуло синее пламя, наполненное животным азартом.  Накахара тут же подскочил на месте, забывая о своем занятии, хотел было броситься, но замер, нахмуренный: Дазай примчался откуда-то, но не один.  Другой, посторонний ёкай с ним! Да еще и кицунэ! У Чуи аж шерсть, за которой он так бережно ухаживал, вся повздыбилась. Кого этот идиот опять сюда притащил?! Один уже вон угрюмый бродит тут! Но тихий Акутагава едва ли Чую смущает, он и сам готов с ним возиться под настроение, но кто-то еще! И на кой черт? Ему Чуи, что ли, мало?!  Рыжий лис в один миг срывается с места и несется в сад, но цель где-то за забором, и не только уже Чуя прознал о том, что рядом объявился некто посторонний – еще бы все не сбежались, даже Рюноскэ из тени выбрался, слегка перепуганный.  Синие и прежде незнакомые изумрудные искры до безумия красиво наполняют густой летний воздух, но Чуе не до красоты! Что за чертова лиса тут объявилась?! Он, распихивая всех домочадцев Мори-доно, которые и не думали даже преграждать ему путь, вылетает наружу глянуть и едва не подпрыгивает, когда по земле проходит волна пламени – горящая медь, от насыщенности аж блики перед глазами, и Чуя жмурится от неожиданности, закрывая глаза рукавом кимоно, а потом пытается всмотреться, ощущая, как грудная клетка сжимается, как дыхание сбивается, и почти больно. От глупого восторга.  Он не умеет выражать свои чувства словами так, чтобы над ним не посмеялись, чтобы поняли, поэтому он не делится такими вещами, и лишь всегда молча восхищается, будто заново влюбляется каждый раз. Дазай тот еще идиот, и разумнее сейчас будет вправить ему мозги, но Чуя не борется со своими слабостями – смотрит на серебристую лису, что пригнулась к земле, распушившись: потемневшие кончики хвостов в огоньках-сапфирах, и лис будто бы сильнее серебрится на фоне зелени, рычит, прижав к голове уши, полон азарта и гнева, готовый биться до последнего – мышцы напряжены, все тело – страшный хищник, который на самом деле легко способен убить, и никто никогда не подумает, как нежно он может обнимать в ночи, притягивая к себе, укрывая хвостами. Такой пылающий жизнью образ достоин быть запечатлен лучшим художником на холсте да стать украшением какой-нибудь ширмы, но какого черта, объясните, в его пасти огромный серый гусь, из-за которого – и гадать не надо – начался весь переполох?  Дазай крепко держит тушку, которую у него из зубов пытается выдрать другой кицунэ, крупнее, его шерсть – словно желтая охра, припыленное золото, и вся искрится зеленым; рычит он столь же громко, и Чуя четко слышит в этих звуках чистое возмущение, в то время как Дазай больше дразнит его, пытается разозлить и упорно тянет гуся на себя, загребая когтями по земле и швыряясь лепестками голубоватого пламени в противника, что мотает головой, прижимая плотно свои черные уши с мелкими кисточками и распыляясь еще сильнее.  Дазай, ты сущий болван!  Чуя отставляет в сторону свою любование диким порывом своего вечного спутника, когда насчитывает восемь хвостов у незнакомца! Да даже и так он ощущает всю мощь, что исходит от него, и он легко бы мог на самом деле уложить Дазая на спину, но тот упирается, а гуся не отпускает, пытается выдрать, и удивительно, что они до сих пор не распотрошили добычу.  – Так, а ну разошлись! Дазай-кун! – Мори-доно своим грозным появлением, пафос от которого едва не был разрушен тем, что он слегка споткнулся о замешкавшуюся чернобурую лису, однако, сразу же заставил притихнуть всех вокруг, но возмущенные утробные вопли лис стали только отчетливее. – Дазай-кун, ты слышишь меня? Не вынуждай применять силу!  Какой там! Осаму не обращает внимания! Он не смог удрать со своей добычей, его нагнали, но просто так он отдавать ее тоже не собирается. Зубы у него крепкие, клыки вошли глубоко, он смотрит противнику в глаза и видит в них схожие уверенность и упорство. Это раззадоривает куда даже сильнее, чем вкус крови свежей добычи, которую он так тщательно выслеживал сегодня полдня!  Он тянет к себе, но этот вредный лис уперся! Угораздило же его примчаться в самый неподходящий для отступления с места преступления момент! Но Дазай сейчас об этом не думает, он рычит, и хочется громко и возмутительно тявкнуть, но тогда он точно проиграет! Этот упертый швыряющийся зеленым огнем кицунэ недовольно фыркает и все пытается опалить его, да без толку, а Дазай тянет гуся! Мой! Жирный, хороший! Мой!  – Дазай! – в голосе Мори сейчас заложено нечто большее, чем приказ. Не стал бы он никогда держать при своем доме двух взрослеющих и набирающихся сил ёкаев, если бы не мог с ними справиться, и даже Чуя, который от волнения мечется, но не решается близко подойти, ощущает, как по позвоночнику проходит холодок, от которого хочется пригнуться в повиновение к земле, но Дазай, на удивление, стойко переносит чужое давление, добычу не выпускает, пламя на кончиках его хвостов сияет еще ярче, и вот тут уже нехорошо: легкий взмах – и он в самом деле все вокруг себя рискует подкоптить, как минимум, а в жаркий день – только этого не хватало, и прислуга уже готова нестись за ведрами с водой.  Мори-доно сокращает расстояние, рискует, хватая без страха быть подпаленным непослушного воспитанника за загривок, и только тогда Дазай разжимает челюсть, выпуская тушку, из-за которой поднялось столько шума. Второй же кицунэ едва удержался на собственных лапах, не ожидав, но умудряется, не теряя достоинства, устоять. Он бросает несчастного гуся, лишившегося большей части своих перьев во время этой яростной схватки, на землю и притягивает к себе лапой, но сам сидит настороженный: пытается оценить, что же произошло, почему противник сдался.  А вот теперь Дазай, который прежде пылал страстью борьбы, смахивает с хвоста черно-синие искры обиды. Выражая свое недовольство чисто по-лисьи, с визгами и пытаясь цапнуть за руку, что так неприятно и унизительно для него вершила правосудие, он швыряет в совершенно непочтительном жесте огоньки в сторону Мори-доно и отскакивает в густую траву, готовый атаковать, если к нему снова посмеют приблизиться.  А Чуя хотел бы. От него самого тут совершенно никакого толка, он заворожен таким Дазаем, он может закрыть глаза и вспомнить многочисленные моменты на протяжении всей жизни, когда тот был вот так вот рассержен и возбужден, даже сильнее, когда кто-то смел их обидеть, его, Чую, обидеть, и от этого обволакивает воспоминаниями о безопасности, что следовала потом…  – Я поговорить с тобой хочу, Дазай-кун, – Мори одним движением просит посторонних уйти.  Акутагава мечется в волнении, не зная, смеет ли он остаться, смотрит в сторону Дазая со своей особой смесью страха и восхищения; затаился на расстоянии, не издавая ни звука и окружив себя хвостами, готовый чуть что броситься, если чужак снова посмеет напасть, но Чуя все же зыркает на него предупреждающе: нечего геройствовать, пока не разобрались!  А Дазай – и думать не думает слушаться. Мало кто позволяет себе такое поведение и игнорирование просьб, что на самом деле есть строгие приказы, Чуя обычно не нарывался, но Дазай так и смотрит на Мори с видом, что, если еще раз его коснутся – загрызет!  – Ты опять посмел влезть в чужой двор? – Мори и так догадался, что могло произойти, а потом оглядывается на причину всей проблемы, а возле тушки гуся уже и не кицунэ, а молодой человек в хакама, поправляющий съехавшие с носа очки.  Вид у него невозмутимый, по меркам Чуи – даже какой-то раздражающий. Он никогда не видел его прежде и теперь вглядывается. Откуда пришел этот кицунэ? Определенно очень силен, и дело даже не в восьми хвостах, он взрослее и над ним не довлеет ничье покровительство. И внезапно, к удивлению и Чуи, и навострившего уши Осаму, Мори обращается к нему по имени:  – Куникида-сан, давно вас не видел. Но никак не ожидал, что столкнусь при таких нелепых обстоятельствах.  – Прошу прощения, – тот почтительно склоняется, при этом то и дело стреляет глазами в сторону Дазая, и только сейчас все же становится заметно, что схватка вымотала его, он тяжело дышит, и вообще очень зол! – Сожалею, что побеспокоил! Но этот идиот!..  Оу, выдержка у него все же дрянь! А Дазай громко тявкнул в ответ на идиота, а затем фыркнул, что было похоже на усмешку.  – А нечего было шарить по чужому двору! – этот Куникида делает шаг вперед, но все же близко не подходит. – Я издалека тебя предупредил, чтобы не смел!  Фырчание. У лис целый набор звуков, а у кицунэ и подавно, чтобы выразить все свои эмоции!  – Люди и так там постоянно жалуются, что обычные лисы крадут у них животину! Но ты, существо с мозгами, а не только инстинктами лисьего духа! Не смей лишать честных крестьян того, что они с таким трудом заработали!  В ответ ему лишь недовольное гудение: Дазай вредничает и специально не возвращает себе человеческую форму, но этим двоим это не мешает перебрасываться взаимными упреками, а Чуе хочется закатить глаза от вредности кое-кого и придирчивости этого Куникиды!  Так он поборник справедливости! Как нудно! Но Чуя не лезет. Лишь видит, как Мори-доно хмурится, только из реплик Куникиды понимая, о чем они ведут диалог, а потом хлопает в ладоши.  – Так, хватит. Куникида-сан, расскажите мне, что случилось. Вы гостите у Фукудзавы-доно, я так сейчас понимаю? Надеюсь, Дазай не полез снова разорять его сад ко всему прочему? – при этом взгляд с укоризной достался и Чуе, и тот недовольно развел в сторону уши, отвернувшись и цыкнув.  Подумаешь, приспичило поесть апельсины… Хочется к губам прикоснуться от тех воспоминаний…  – Нет, если бы этот болван посмел разорять поместье Фукудзавы-доно, я бы ему все хвосты выдрал и голову заодно! Слышишь, бестия?! – Куникида хотел было приблизиться к нему, но тут вспомнил про гуся, которого Дазай так или иначе не выпускал из виду, и замер. – Он шарил в доме вблизи. Я давно заметил, что он там промышляет! И вот выследил! Пробрался в чужой двор, да утащил этого гуся! Ворьё!  Дазай надменно тявкнул в ответ, мол, ты сам лиса, будто так не делаешь, нечего тут выпендриваться! Но этот очкастый, кажется, в самом деле по чужим дворам не шарит и чужих гусей не тырит! Чуя специально громко фыркает, чтобы его отношение было тоже слышно.  – Что ж, снова натура себя проявляет, – Мори на самом деле не удивлен. Он знает, чем промышляют его подопечные, и знает, что запрещать им – себе дороже, твари они дикие, не важно, что ёкаи, не важно, что и доля человеческого в них пульсирует, запрещать то, что вложили в них силы природы – он тут даже со всеми своими способностями слаб и не спорит, но наносить окружающим вред – так тоже не годится. Не говоря уже о том, что охоту его подопечный устроил в чужих владениях.  Мори почему-то смотрит на Чую, будто ждет от него каких-то действий, но тот – что он может? Гусь в самом деле хорош, и рыжий кицунэ и сам бы на него позарился. И так ясно, что бесполезно искать поддержки, тем более у этих двоих довольно часто одна мысль на двоих. Акутагава тоже позади него слюни подтирает – бестолковые лисята…  Дазай недовольно скрипит, ругается, на что Куникида реагирует, собираясь приблизиться к нему, но снова не решается.  – Ты сам виноват! Я бы все равно отобрал у тебя гуся! Еще раз увижу за подобным, шерсть подпалю! И не смей огрызаться! Что ты там сказал?! Я не подсматривал за той крестьянкой! Сам ты извращенец! Она благочестивая девушка, чтоб ты знал! Ты следил за мной, гад ты блохастый?!  Серебристый лис отпрыгивает подальше, так как кое-кто уже явно готов спалить все от негодования, но Мори вовремя храбро перехватывает Куникиду за запястье, и тот, хмыкнув, замирает, опуская на землю воинственно задранные хвосты.  – Прошу прощения.  – Куникида-сан, идемте со мной. Я возмещу тому крестьянину ущерб, который нанес мой кицунэ, иначе как смею я говорить, что несу ответственность за то, что держу этого несносного мальчишку у себя? К сожалению, сплошное разочарование от того, что он не слушает меня. Глупый ребенок. Передадите мои извинения? И мое почтение Фукудзава-доно, я загляну к нему, раз он снова у себя.  – Этот идиот сам должен извиниться… Хватит тявкать! – Куникида внезапно краснеет, и Мори может лишь гадать, что такого он разобрал в этом тявканье, а Чуя сам слегка теряется от того, как Дазай цепляет этого лиса за самые уязвимые места: он действительно спалил того за тем, как Куникида посматривал на какую-то девушку. – Не было у меня дурных мыслей! Она само очарование и… Прибью!  Целый сноп изумрудных огоньков летит в сторону обидчика, но тот ловко отпрыгивает, злобно так лая в ответ, а потом мчится прочь, не реагируя даже на Мори, который еще даже не озвучил свое наказание.  Чуя не успел метнуться следом за ним. Одного взгляда их грозного покровителя хватило, чтобы не рыпнуться. А гусь так и лежит. Аппетитный. Осаму явно все еще ощущает на клыках его свежую кровь, и Чую слегка мутит от мысли о том, как бы он мог сам ее попробовать, с чужим вкусом в придачу – догнать? Но он так и не решается. Лишь смотрит вслед потухшим синим огонькам; к нему подбирается Акутагава, немо пытаясь заглянуть в глаза, но Чуя лишь немного небрежно ведет рукой по его голове и потом снова смотрит в ту сторону, где скрылся Осаму. А Куникида подбирает отвоеванную тушку и, все еще смущенный, пусть на это никто по-настоящему и не обратил внимания, идет следом за Мори.  Вообще это нечестно, наверно. С точки зрения охотника. Так вот отобрать добычу. У них нет понятия – хорошо это или плохо тырить гусей с чужого двора, пусть им и пытаются вбить в голову, как все же правильно, но Чуя тоже не понимает, и этот Куникида – в самом деле какой-то странный тип. Бежит следом за Мори, что-то записывает в вытащенный из рукава хаори блокнот. Шерсть на его хвостах сияет на солнце, существо он изящное и в чем-то привлекательное в своей воинственной природе – Накахара это чувствует, и его подгоняет естественное для него желание помериться силами, противник достойный, но устраивать разборки – не тот повод, а Дазай…  Непросто будет вычислить, куда же он удрал.  Чуя выбирается из дома, когда уже сумерки стали такого же цвета, как и пламя негодования того, на чьи поиски Чуя отправился. Может, это и мелочи, может, и детская глупость, но он хочет оказаться рядом с Дазаем, и как-то восполнить.  Высоко-высоко начинают загораться звезды, и Чуя невольно то и дело вскидывает голову, кусая губы и рассматривая огоньки. Они вряд ли укажут ему на место, где спрятался обиженный лис. Приходится полагаться на свои чувства, и Чуя бредет, поглядывая все вверх, вспоминая, что ему когда-то рассказывали о созвездиях, что с каждой минутой все отчетливее проявляются на небе. Красиво – словно огоньки лисьего пламени, потерявшие часть своей разрушительной силы, заблудившиеся, но все еще ярко сияющие.  Прогулка по холмам летней ночью – одному скучно, и цветочки уже все спят, но Чуя ловит за кончик хвоста это близкое и родное дуновение и ускоряет шаг, думая о том, почему человек не столь прыткое существо, как хотелось бы, но он не возвращает свою истинную форму, ему нравится этот ласковый теплый ветер на коже, и чувства своего человеческого естества ему сейчас куда важнее.  Серебристый клубок дремлет на пригорке, вздрагивает, едва почуяв чужое присутствие, но Чуя ему не чужой, и он лишь со вздохом вытягивает лапы, складывая на них морду и снова прикрывая глаза и еще сильнее жмуря их уже от накатившего удовольствия, когда начинают почесывать за ухом.  Чуя ласковый, и не потому, что хочется как-то показать, что: я даже в такой глупости с тобой, на твоей стороне. Тому просто приятно дарить эти касания, и он мнет опущенные к голове уши, мнет пальцами загривок, прижимается лицом, льнет, скользит руками уже по бокам, и лиса поддается, открывается, подставляется, вертится, а Чуя трется щекой в том месте, откуда из груди слышится довольное повизгивание. И уже сам Накахара вскрикивает, когда вокруг него смыкаются вдруг руки и его тянут на себя, заставляя прогнуться, прижаться, и, не дав очухаться, целуют в губы, ероша волосы.  Обволакивающий дурман лета подобно драгоценному яду на губах, словно ток от того, как пальцы давят на позвонки под тонкой тканью кимоно, все дыхание – в стон, что аж слегка стыдно. Уже и дышать нечем, но Дазай не выпускает, словно хочет себе что-то компенсировать, да Чуя ведь ради этого и пришел, но его утешение куда слаще, и он видит довольство на скрытом собственной тенью лице, когда все же отстраняется и привстает над Дазаем, который подставляется: куда ты, целуй меня еще, и ничего тогда точно не надо будет!  Щеки под пальцами горят, Чуя давит на них – вид смешной, хочется снова поцеловать, но он лишь лизнул Дазая в нос.  – Мори-доно сильно недоволен? – Осаму не отрывает от него глаз, держит крепко, чтобы не смел, не прекращал касаться своим телом его.  – Он мне ничего не сказал.  – Это плохо. Точно всыплет, когда вернусь.  – Этот восьмихвостый ушел почти сразу. Не знаю, о чем они говорили. Как ты умудрился попасться ему?  – Сам виноват, от того еще сильнее обидно, – Дазай садится, но Чую не выпускает, а тот и рад устроиться на нем поудобнее; воздух вокруг жаркий, чуть душит, но это не повод отстраниться. – Я знал, что он там дежурит, приглянулась ему дочка хозяина этого гуся, но это было дела принципа – проскользнуть у него под носом, – на миг у Дазая на лице возникает кровожадное выражение – ох, он специально хотел побесить того кицунэ, но Чуя тут же смекает:  – Ты это… Как давно уже с ним знаком?  – Да пересекался раньше, уж не помню. Никогда прежде не встречал кого-то столь убийственно дотошного! «Там не охоться, здесь не трогай, я пожалуюсь на тебя, сволочь!». Так и хотелось его побесить!  – Ты о нем не говорил прежде!  – Как ярко ты выражаешь свою ревность! – Дазай тут же подлавливает его, а Чуя и не скрывает! Не хочет он, чтобы его кицунэ где-то там пересекался без его ведома с другими, тем более с такими нудными! Он сжимает крепче его плечи и лезет целоваться, не желая знать, о чем они там еще могли переговариваться, пусть Осаму и не проявлял к нему симпатии.  – Да твой я, твой! Чуя! – вырваться не просто, да и не хочется, Чуя давно уже наловчился, как не упустить свою любимую добычу, но Дазай все же умудряется недовольно бубнить: – А вот гусь – не мой! Упустил! А все Мори-доно! Да и гусь! Что такого? Ну стащил я его! А он был вкусный! Что тут такого плохого, скажи мне, Чуя?  Тот лишь со вздохом кивает. Да, гуся в самом деле жалко. И Дазай расстроен. И неудачей, и тем, что Мори-доно ей поспособствовал. Чуя все думает о прошедшем дне, когда его жадно целуют в оголенное плечо, но потом отстраняются; Осаму поднимается с земли, замирая и принюхиваясь. Чуя сидит, обернув вокруг себя немного смущенно хвосты. Он лихорадочно соображает, как бы поднять Дазаю настроение, как бы отвлечь его, но что он такое может сделать? Притянуть к себе и обнимать до конца ночи – но это что-то такое простое, а Чуя… И вокруг ничего нет…  Мимолетное воспоминание… Забытые уроки…  Чуя подскакивает на месте и хватает Дазая, начиная вертеться на месте, задрав голову.  – Эй, полегче, ты чего это? – Дазай смеется растерянно, поддается, когда его тащат выше по холму, что он аж бедный спотыкается, но все равно гребет следом, пытаясь не отдавить чужие хвосты, что то бьют по земле, то задевают лицо, и хочется перехватить их зубами, но движения слишком хаотичны – аж слегка ведет в сторону.  А Чуя что-то будто бы потерял на небе, бормочет себе под нос то языком человеческим, то ворчит по-лисьи, что-то будто бы высчитывает, а Дазая не выпускает.  – Что там, Чуя, тебя звезды, что ли, этой наступившей ночью опьянили? Так я теперь ревную, от того, что это был не я, что тебя так сейчас с ума свел!  – Помолчи! Так… Летний треугольник, помнишь? Вон Лира! Значит… Где-то там, если не путаю!  Дазай мотает головой, не понимая, чего это вдруг рыжему в голову дали звезды и созвездия так сильно.  – Эй, ты же такой умный, правда не помнишь? – Чуя все же смотрит на миг ему в глаза, а Дазай сверху на него недоуменно. – Ну, тот подарок от иностранных гостей Мори-доно! Про звезды, старинные атласы небес с рисунками!  Дазай помнит, но все равно не поймет, поэтому мотает головой, вырывая из чужой груди нервный вздох, но Чуя не сдается! Небо внезапно его захватило, и руку Дазая он не выпускает, а потом указывает куда-то в темное полотно, от невероятной высоты которого кружится голова.  – Лисичка с Гусем! Помнишь? Там на небе есть лисичка, которая тащит гуся! На тех картах она была нарисована. Я видел ее, и она, кажется, вон там!  Чуя совершенно не уверен, он ни черта не ориентируется на самом деле в языке звезд, и в нем лишь горит желание отвлечь Дазая, сказать на другом языке таким образом и о своих чувствах, что твердят ему стереть чужие, не стоящие того переживания, и он жалеет, что так мало слушал, когда ему пытались вбить в голову представления о карте неба: сейчас он выгребает все, что есть в его памяти об этом, все знания, что смогли раздобыть люди, и он точно помнит, что летнее небо – самое то место и время, чтобы увидеть на нем лисичку с раздобытым хитрым образом гусем в зубах, как то и должно быть!  Звезды уже пляшут перед глазами, и головокружение – не шутка, когда постоянно смотришь наверх да силишься рассмотреть, и совсем почва из-под ног уходит, когда его хватают, запрокидывают и со стоном целуют – тут уж точно начинается настоящий звездный хоровод, все вращается – где там небо, где земля, нет ни начала, ни конца, а в поцелуе много больше, чем обычная благодарность, и Чуя – ладно уж – сдается, не пытается более что-то там разглядеть, достаточно этой влаги, дыхания и трепета в телах.  Созвездие Лисички на самом деле прямо над ними. И примечательного на фоне всего того яркого, что сияет объятиях Млечного пути, в нем ничего нет, вокруг куда более массивные собраться – затмевают, но все эти несколько его десятков звезд мерцают сейчас по желанию одной рыжей лисы для другой. Просто так, не ради утешения даже, да и Дазай в своей драме больше позер, и обида его – ребенка на родителя, но как приятно то, что этот гусь принес сладость куда более насыщенную, чем мог бы, куда более чувственную, чем все животные инстинкты, и Чуя в своем искреннем порыве – время замирает, а небо словно становится ближе.  Губы в губы – это слишком мало, когда рядом с тобой такая доверчивая нежность.  – Хочешь, я украду для тебя у этого придурка из-под носа гуся? – Накахара спрашивает это со всей серьезностью, на какую способен, когда его шею целуют, спина вжата во влажную грудь, а по оголенным бедрам шаловливо движутся пальцы.  – Забудь, – Дазай выдыхает в место, где мгновения назад он оставил красный след на коже, он скрещивает руки на животе Чуи. Ничего ему больше не надо, только лишь умиляться.  – Мори-доно, наверно, и меня будет ругать, что удрал и ничего не сказал.  – Но тебя же это не пугает.  – А ты все еще обижен на него?  – Дело принципа. Нечего меня отчитывать перед другими. Но ты забудь. А Мори-доно не узнает, что лисы все равно остаются при стыренном гусе, это будет секрет, – Дазай задирает голову – все равно не поймет, где там это созвездие, но опять же – без разницы; устраивается поудобнее, мнет в руках Чую, пользуясь моментом – ну раз уж он такой податливый сегодня, а тот тянется к своим хвостам, над которым зря полдня только колдовал – все извозились только. Вздыхает, но уж глупо тратить время на такую тоску.  У лета свои недостатки – но лисички на небе четче всего проявляются именно в это время.