Застывшие краски сменяющихся сезонов

 Иногда на Чую находит, и в такие моменты Осаму просто поддается его настроению, заранее зная, какими фатальными будут последствия. Как сильно его пронзит в очередной раз.  Он не обнаруживает Накахару ранним утром, едва рассвет блеснул снаружи. В прежние времена в панике пытался отыскать, но теперь знал, что едва ли стоит спускать с привязи свои безумные переживания: он просто покидает дом и бредет, не обращая внимания на протоптанные тропы – они никуда не приведут его – он идет по иным следам, которые никому более неведомы, и Дазай ощущает даже некоторую гордость от того, что ему можно, что он видит, что он следует по этим невидимым подсказкам.  Здесь ручей, что свеж и кристален, он несется по холмам, лаская камни, разбрасывает брызги, которые ловят солнечные лучи, и те оттого слепят радугой – тысячи маленьких радуг, словно в каких волшебных историях, коих никто никогда не слышал, но верится, что они есть, где-то просто прячутся и ждут своего часа быть поведанными.  Здесь ароматы, горьковато-пряные, они нарушают покой и так страшно будоражат, особенно сейчас по утру.  И Дазай просто молча пробирается, ныряя в высокие дикие травы в утренних росах, зарывается в них и жмется к чужой спине своею, запрокидывая голову назад. Он негромко журит, слегка дразнит сбежавшего Чую, но не требует оправданий. Лишь иногда оглядывается назад, чуть сдвигая в сторону пушистые – на солнце словно золото – хвосты, улыбается, разглядывая тонкие и бледные пальцы, что сжимают укутанные слегка влажной от росы тканью колени. Такое будто бы безобидное создание.  Чуя всегда тут сидит сгорбленным комочком, утыкаясь подбородком в коленки. У него какая-то своя меланхолия, которой Дазай не понимает, никак не может найти источник того, откуда она берется, но принимает ее и находит красивой даже, поэтому и рвется каждый раз нарушить чужое уединение, и сидит рядом, ведь никто его не гонит.  Знал бы Чуя сам, почему молчит, почему его сердце так порой нервно бьется, и почему и радость, и горе сливаются в его утренних чувствах, будто бы случайных.  Он не в пример себе молчалив, и лишь муркает как-то по-своему, да совсем тихо, очень тихо. Не хочет, чтобы кто-то слышал, но не страшно, если звук и коснется чужих подрагивающих от любых лесных шорохов ушей, готовых внимать, только попроси!  А у Дазая в голове играет музыка. Он слышал эту мелодию: девушки из деревни пели эту песню, не совсем складно, но так нежно, стараясь, что он невольно запомнил, и сам мог бы сейчас пропеть, да боялся все же разбить эту тишину между ним и Чуей. Но звуки эти в голове, они приятны, и они напоминают о том, как в тот миг чужой нос тыкался в щеку, зубки пытались цапнуть, а потом шепотом донеслись до него слова: «мне кажется, я еще сильнее люблю тебя».  Чуя даже не подозревает о том, что он намного коварнее, чем сам Дазай. И коварство это в том, что он совершенно его не осознает. Страшно. Страшно и хочется отдаться такому страху.  И песня та пусть и была печальна, но пронизывала, и под нее же звучал сбивчивый ответ, но Дазай сам стеснялся его, и вообще был уверен, что и без слов его поймут. Как сейчас.  Он тянет руки вверх, пытаясь размяться: в его теле все еще теснится сладостный летний сон, и он готов подремать тут немного, пока Чуя все еще качается на волнах своих дум. Что его такое окутывает? Страхи, волнения, любовь? Дазай чувствует все сразу. И понимает, что тоже не смог бы потерять того, в чей адрес произносит смущающие его слова. Наверно, он куда больше ребенок, чем представляет себя. Вроде бы с виду – такой важный и взрослый, но внутри одно с другим не сходится.  Вот и сидит тут поэтому, не говоря ни слова. Не пытаясь вразумить ни себя, ни Чую.  А эта пора неминуемого восхода готова забрать их в свой белый сон, и рыжий лис почти поддался, хотя упорно пытается не дать себе провалиться в забвенье, а у Дазая в этот момент одно сожаление – так жаль ему, что он не видит его глаз сейчас. В них мягкость, столь искренняя – для него. Но если увидит – как после этого дышать?  Ему всегда казалось, что едва ли он найдет в своей жизни повод для счастья, но рассветы, подобные этому, спина к спине, среди зелени, горящей даруемым, несмотря на ошибки, светом… Никогда не проси еще больше, потому что тебе уже это дали, а ты, глупый, не понял.  – Я хочу заблудиться здесь, – выдыхает Чуя. Совсем тихо. – С тобой.  Дазай с дурацкой улыбкой на губах смотрит в небо и кивает, зная, что Чуя ощутит это его движение. Могли бы они сбежать и быть прощены за такую дерзость? Все страхи о разлуке, и пусть никто ею их не пугает, но все так непредсказуемо, и от этого плохо спится, от этого очень много мыслей, и никто из них не придумал, как привязаться себя к другому так, чтобы не отодрали силой.  Дазай поворачивается, садясь на колени и обхватывая вздрогнувшую лисицу. Его собственные хвосты волнительно покачиваются – осыпаются мелкие искорки, пугая своим треском чирикающих вблизи птиц.  Так приятно утыкаться губами в шею Чуи. И показывать ему, как спокойно может быть, когда вокруг смыкаются руки.  К какому миру они оба привязаны? К тому, где мрачные и грустные демоны в одиночестве бродят, ища себе того, кто разделит их участь? Или этот – их дом? Куда их отправили коротать свой длинный век, да не объяснили, как это делать, чтобы не было больно. Дазай, наверно, думает о слишком сложных вещах, но в голове Чуе явно все тоже складывается непросто, но не хочется сейчас гадать.  Дазай помнит и иные песни. На каждую может подобрать какое-либо воспоминание, и тут можно даже слезы развести, но он уже не маленький ведь, чтобы хныкать по такому поводу. И Чуя смеяться будет – ведь такое его настроение, оно лишь мимолетное, и скоро его отпустит, и он уже не позволит видеть свои слабости, укачивать в объятиях. Хотя это он больше думает, что умеет все скрывать.  Чуя что-то шепчет сам себе, сглатывает, прикрывая веки, и Дазай слышит постоянно свое имя, и Чуя даже не понимает, что каждый раз таким образом готовит его сердце для расстрела, ломая все защиты, пока чужие руки заняты им самим и не могут закрыть, спрятать уязвимое место.  Чуя жестокий на самом деле. Он прицельно и методично вонзает в трепещущую мишень шелковые стрелы, и останавливаться не собирается.  Не надо ничего особенного, чтобы заставить любить до смерти.