Застывшие краски сменяющихся сезонов

Погнавшаяся за лунным светом лиса, одурманивается им и совершенно забывается, пропускает момент, когда оказывается в руках, что сжимают ее, но нет ни единой причины распахивать глаза, чтобы убедиться, что в ответ блеснет темный взгляд.  И все кружится.  Это лисий танец под ночным небом с приглашенной на него луной и множеством звезд. Трава под ногами мягка, ступням приятно. Чуя чуть подпрыгивает, выгибаясь, – его человеческое тело грациозно, и он только рад демонстрировать это, и жмурится сильнее, кружится на ощупь, и позволяет себя вести.  От трепета тело дрожит, и будто бы все чувства, что возникли так давно, обостряются, вскипают заново в эту яркую ночь, что дарит Инари, позволяя перевязать нити судеб еще раз и еще такой же миллион раз, пока вечная жизнь духа будет гореть.  А Дазай выпускает его руки, и он уже где-то там, его нахальные огни зовут в самую чащу, он так играет, околдованный луной, и Чуя торопится следом за ним, желая быть близко, желая поймать терпкое дыхание и быть самому пойманным.  – Как быстро ты всегда меня находишь, – Дазай шепчет в ухо, голос его нежный, обволакивает, а Чуя подставляет губы, но ощущает лишь манящее дыхание – с ним снова играют, и он снова вынужден догонять и искать.  Внутри него треском огненным шумят самые страстные его желания, что аж щеки жжет, и он мысленно представляет этот иной сумасшедший танец, даже злится, что не ощущает на теле крепких рук, поэтому мчится, подгоняемый собственными хвостами.  – Какой ты сегодня красивый, – Дазай внезапно перехватывает его, затаившийся, тащит туда, где они оба утонут в молочно-жемчужном свете, и они укладываются, словно на ложе для подлунных влюбленных.  Приятно, когда волосы перебирают чужие пальцы, но Чуя в этот раз хочет сам и лезет на Осаму, целуя его, словно ребенка, в макушку, а потом подцепляет прядку волос и мелкими движениями плетет ему тонкую косичку, затем вторую и бросает это занятие, когда внезапно Инари, словно шутя над ними, скидывает с небес кусок луны.  – Лунный моти, Чуя! Съедим вместе?  Это будто трапеза из сказки, и вкус – потусторонний, какой был в их детских снах, но это не последний дар богини двум лисам. Она приходит сама вместе с ночным ветром, что призван смешать воедино все, что попало под этот заговоренный лунный свет, и шепчет лисам танцевать дальше, а она благословит их, дав обмакнуть губы в сакэ.  Все, без остатка, все что в них есть – отдают друг другу, с каждым дыханием, и капельками соленого пота, и кровью на языке, потому что кто-то слишком жадный. Наверное, оба. Желание познать еще глубже завлекает, слишком бессовестно, но духам нет дела до запретов.  В такие ночи никто не спит, люди где-то далеко ворочаются нервно с одного бока на другой, не понимая, отчего так им беспокойно, и что за магия вокруг творится, и чего это коварные лисы рыщут по лесам, и мнят эти люди себе нечто страшное, глупые.  Чуя еще помнит старые молитвы, что возносили служители храмы Инари, он их повторяет, чтобы сердцу придать благоговейного ритма. Пока Дазай смотрит на него, на каждый изгиб призрачного от ласки луны тела, Чуя собирает цветы, и на вопрос: «Хочешь подарить их мне?», дерзко отвечает, что нет, даст ими по нахальной морде, но Дазай лишь хохочет, пугая ночных птиц, что следят бесстыдно за ними, и ждет, когда сможет поднести к лицу букет и ощутить терпкость аромата.  Они снова пьют сакэ – Чуя подносит масу к губам Дазая, специально задевая их пальцами, и они прислушиваются к заклинаниям, что шепчет лес – словно уста самой Инари, коя следит неотрывно за своими детьми.  Хочется плакать, но оба жмурятся; разлетаются в стороны красные и синие искры, их множество, они разрываются, шипят и прячут долгий поцелуй и единение тел в попытке вернуть душам прежний неразделенный облик.  Когда вдвоем, будто и нет в мире одиночества. И ничто не пугает. От шепота и поцелуев вообще едва ли что плохое помнится.  Ночь рассветом уже поблескивает, а лисий дух все еще кружит в танце, и Чуя, не ощущая ни капли усталости, идет туда, куда возлюбленный завлекает его.  Чуть стихнут вздохи, станут крепче связи, будто похищенные сами у себя друг другом, они вдвоем все еще нежатся на траве, гладя щеки легкими касаниями, хотя бы еще миг – краткий, прежде чем мир окружающий врежется в их собственный, но каждая ночь и каждое наступление дня – кружение в едином порыве.