Застывшие краски сменяющихся сезонов

– Мори-доно, сказку!  – Маленький Чуя-кун любит сказки! – Дазай пихает его своим плечом, из-за чего рыжий лисенок заваливается и вроде как готов атаковать, но вместо этого лишь усмехается:  – Ты тоже их любишь!  – Нет! Я, в отличие от маленького Чуи, не люблю! – заявляет важно Дазай – в этот момент его ушки стоят торчком, и хвосты задраны, словно он хочет показать всю свою важность.  – Раз Дазай-кун не хочет слушать, то я не буду ничего рассказывать, – Мори поднимается с колен, накидывая огромное одеяло и на важную особу, и на ту, что готова вдарить ей с ноги за такой облом!  – Нет! – Дазай и без пинка шустро спасается из власти коварного одеяла, оставляя Чую одного под ним барахтаться. – Мори-доно, не уходите! Нужна сказка!  Мори и не сомневался, что его так просто не отпустят. Изначально сказки стали способом завоевать доверие лисят: дети есть дети, даже хвостатые ёкаи, а затем мальчишки привыкли, что он время от времени баловал их историями. Были у них даже особо любимые. Вот и сейчас он интересуется, что же именно они хотят услышать.  – Про разбойника Гоэмона! – выныривает из-под одеяла Чуя.  – Нет уж! Ты просил про него в прошлый раз! Хочу про императора Дзимму и божественный меч Аматэрасу!  – Мы каждый раз это слушаем! – запротестовал Чуя, не желая, чтобы Дазай побеждал в споре, тем более это он первым попросил сказку! – Уже не интересно! Мори-доно, помните, вы давно рассказывали нам историю про самурая из Цувано? Расскажите снова про него!  – Самурай из Цувано не такая легендарная личность, как все прочие, – задумался Мори. – Что в нем такого интересного может быть?  – Но он был храбрым воином! Его даже император и сёгуны уважали и побаивались! Мало кто рискнул бы пойти против него!  – Да! – удивительно, как о отношении этой истории лисята оказались единодушными: Дазай тоже оживился и более спорить не стал. – Моя любимая часть о том, как он смело пал на поле боя!  Мори бросил на Дазая странный взгляд, но лишь улыбнулся. Если они вдвоем решили напирать, то лучше просто сдаться. Время уже позднее, а у него еще есть дела, так что сильно подробностями в этот раз он решил не сыпать и обойтись кратким пересказом.  – Что ж… Давняя эта история. Очень давняя. Сейчас никто толком вообще не вспомнит о таком человеке, и имя его настоящее подзабылось, – Мори не мог не умилиться про себя тому, с каким поглощающим его каждое слово видом лисята уселись на футоне, навострив свои мохнатые ушки и моргая почти одновременно. – Важно ли вообще его имя теперь, когда его подвиги остались где-то в прошлом? Но правда в самом деле одна – он был храбрым и умелым воином. Воспитывался строго, придерживался традиционной морали, что пришла с дальних берегов, сведущ был в науках того времени, и магия ему не была чужда. Долг по роду велел ему нести службу, которую он выполнял в угоду воли вышестоящих, но не глупо следуя приказам, а с умом. Не было задачи, которой самурай из Цувано не мог решить – за то его и ценили. И за то же множество врагов его ненавидели, желая смерти воину. Однажды даже заманили его в ловушку, ранили и оставили истекать кровью вблизи заросшего берега озера Оми*, где ко всем бедам самурая добавилась еще одна: на него напал ёкай, что задумал поиздеваться над погибающим смертным.  – А что это был за ёкай, Мори-доно? Опасный рыжий лис?  – С чего это, Чуя, он должен быть рыжим? – Дазай швырнул в него синие огоньки, таким образом продемонстрировав свои серебристо-белые хвосты.  – Все знают, тупой Дазай, что огненно-красное пламя рыжих кицунэ самое опасное!  – Кто тебе такое сказал, наивный Чуя-кун? Тебе, видимо, это приснилось!  – Не веришь? Сразимся!  – Раз у вас планы поменялись, то я тогда пойду, а вы оба – спать! – вмешался Мори.  – Нет!!!  Сразу среагировали и притихли!  – История по-разному запомнила этого ёкая. Был ли лис – неизвестно. Клыкастое чудовище нэкомата? Говорят, что это был нингё, вышедший из вод, чтобы напасть на умирающую жертву, но самурай из Цувано дал ему отпор и съел его мясо, вернув себе силы и продлив свою жизнь, но едва ли это было так. По другой версии, на него напал тэнгу, но так или иначе, из последних сил самурай смог собраться и обхитрить ёкая, вероятней всего, выпив его кровь, благодаря чему и спасся.  С тех пор многие думали, что самурай обрел бессмертие, и стали бояться его еще больше. Однако находились те, кто рисковал пойти против него. И дожил бы самурай из Цувано до нашего с вами дня и сейчас глушил бы себе сакэ этим прохладным зимним вечером на грани прихода весны, но увы – и его жизнь однажды должна была оборваться. Были то времена неспокойные, междоусобные войны не стихали, и самурай из Цувано, как и прежде, честно выполнял свой долг, отдав жизнь службе. Израненный, он пал одним из последних, вспоров себе живот, что в те времена еще не было распространенным способом окончить свою жизнь достойным воином.  После же смерти самурая из Цувано место его гибели приобрело сакральный смысл. Считалось, что кровь этого благородного воина наполнила почвы небывалой силой жизни, и там разбили рисовые поля, что и по сей день приносят хорошие урожаи, становясь спасением в голодные годы. Только вот люди уже и не помнят имени этого человека, и в старинных преданиях его имя достойно не было увековечено, хотя его современники бы сказали, что он сам бы того не хотел, так как вместе с хорошим обязательно вспомнят и что-то плохое, ведь даже такие люди не без греха.  – А где эти рисовые поля, Мори-доно? – Чуя подался вперед, словно для него на мгновение стало вопросом жизни и смерти узнать ответ.  – А это есть самый большой секрет. Никто точно уже не помнит, ведь это легенда, а конкретика там – вещь скрытная. На разные места, где некогда были битвы, указывают, но достоверно никто не может сказать, ведь природе нет дела до всяких легенд, и она по-своему решает, как ей кормить своих детей.  – Вы не рассказали про то, как он один оборонялся от врагов в течение восьмидесяти восьми дней! – вспомнил Чуя, отбирая свой хвост у Дазая, который, кажется, бездумно схватился за него и принялся мять в руках. – Вот это стойкость! Я бы тоже так смог!  – Не без моей помощи! – Дазай схватил другой хвост, тут же сдавив черный кончик, из-за чего Чуя рявкнул на него по-лисьи, а потом добавил:  – Ха! От тебя толку никакого! А вот я бы смог!  – Уверен, Чуя-кун, что ты бы смог, но сейчас уже поздно. Отложим истории до следующего раза, мне еще предстоит поработать, а вам пора уже спать. Всю прошлую ночь бесились, всем мешали. Так не пойдет. Ложимся!  Лисята поворчали, но, уставшие, все же завалились, собравшись в один клубок, подмяв под себя одеяло, и все – почти сразу отправились видеть свои лисьи сны.  Мори было направился в ту часть дома, где у него располагалась рабочая комната, однако внезапно для себя он, как был в домашнем кимоно без всякой подкладки, даже ничего не накинув, вышел на улицу на холодный воздух. Накануне выпал снег, и часть его еще осталась лежать в саду. Эта же ночь ясна и прозрачна: задумай кто что дурное в эту ночь – сразу оно проявится на этой кристальной черноте, которую лишь чуть режет острый полумесяц.  Мори ничего дурного не задумывал, но размышлял в этот миг о том, что пятнами бы растеклось, затуманив мирный ночной пейзаж перед его глазами. Он думал о самурае из Цувано. Восемьдесят восемь дней… Сильно ли мальчишки расстроятся, если узнают, что все это ложь? Именно так. Ложь. Вся история. Нет, этот самый самурай из Цувано – он правда существовал, но легенда о нем – никто о нем не складывал легенд. Словно оправдывая себя, Мори обратился к тому, что было верным в этом его рассказе, которым он побаловал двух кицунэ.  Этот человек в самом деле был искусным воином. И страха не ведал, и был предан тем, кто отправлял его сражаться. Однажды по приказу самурай из Цувано с группой своих людей без колебаний избавился от одного приближенного к императору семейства, позарившись на вознаграждение за это. Ничего внутри не дрогнуло: он желал владеть тем, что заполучил, он желал эти земли, власть, он желал повысить свой статус, придать своей службе значимость. Убийство – это лишь ворота на пути. Другое дело – ответная месть.  До сих пор ощущается будто бы вкус вод того озера, старое название которого помнилось по древним эпопеям моногатари или летописям. Еще там был вкус крови. Странное сочетание – собственная кровь и пресная вода. Эта вода могла бы спасти умирающего от жажды, но тот, чьи раны слишком глубоки, обречен. Унизительно. Но Мори тогда уже опоздал со своими сожалениями, которые с презрением отбросил. На него напали члены клана, справедливо мстя за тех, кого он убил. Он был к этому готов, и на их месте поступил бы точно таким же образом. Дело чести. Впрочем, в ту ночь Мори, пробуя свою кровь на вкус, уже не думал о чести, доблести и благородстве, и смерть ему казалась не чем-то, что надо встретить храбро, а бессмысленной горечью. Нет, самообладание не покинуло его, но горечь – вся проблема была в ней.  Тяжелое одеяние тянуло его вниз, а он держался из вредности… И в этот момент случилось то, что было частичной правдой в его истории, с которой заснули лисята. По его душу и тело в самом деле пришел ёкай, но и душу, и тело он взял не тем образом, который Мори ожидал в ту ночь.  Момент лжи – конечно, он не мог не знать или забыть, кто это был. Древний тэнгу с посеребрёнными крыльями, что распороли тогда ночное полотно, как сейчас месяц, горевший в вышине, перед глазами, что не видели его толком, обратившись в далекое прошлое. Тогда показалось, что это все мерещится. Тэнгу кружил над ним, и Мори умудрился даже вслух посмеяться, мол, что, торжествующее над смертью создание, ждешь, когда кусок мяса перепадет?  Мори в тот миг предположил, что ему это мерещится на грани смерти. Вокруг совсем слабо колыхалась вода, холодная, но облегчающая мысли о смерти; некогда живописный берег превратился в реальность из плотных теней: бездушные деревья и цветущие кустарники и думать не думали, какую дичь они творили, объединившись с тьмой. И на фоне этого – это темное серебро, что пролилось с небес на крыльях. Тэнгу не побрезгал испортить свои одежды – он, словно самый обычный человек, зашел по пояс в воду, подобравшись к коряге, на которой покачивалось едва живое тело, и протянул руку, коснувшись лба, облепленного измазанными в крови волосами. Он склонился – серебро было и в его волосах – или это ночной мрак так шутил? Как можно было что-то вообще тогда разглядеть, но Мори и сейчас, насмехаясь над самим собой, был уверен, что видел этот блестящий оттенок четко. И взгляд. Когда он низко наклонился. Лицо его. Непроницаемое. Серьезное. Обеспокоенное. Мори сквозь агонию даже удивился: что могло растревожить ёкая, что он так смотрел на него. Его щеки коснулись. С нее стерли кровь, не побрезговав, и почему-то стало жутко – Мори отвел глаза; его потянули куда-то, и воспоминания после этого пробиваются странным ароматом – чужим, но почему-то отдающим чаем, и Мори особо сильно ощутил его, когда лицо соприкоснулось с волосами, и если бы крови было в теле чуть больше, он бы нашел в себе силы, обхватить свое спасение или же смерть столь ласковую за шею, но мог лишь безвольно висеть на чужих руках.  Жаль, в памяти не осталось момента, когда его несли прочь от алчных до чужой жизни вод озера. Мори помнил уже просторную незнакомую комнату, жесткий футон, на который его уложили и укрыли, и аромат чая. Он тогда не был уверен, что все вокруг – это к жизни, что это не отложенная смерть, но храбро готов был ждать.  Его раны были промыты и обработаны, тело болело, ему бы что помягче под спину, но тогда будет еще хуже, так что верно было сейчас покоиться вот так. Немного знобило, через пару часов даже сильнее, но ему влили вдруг в рот что-то горькое. Зато стало легче. А уже утром Мори неотрывно следил за тем, как снова самые тяжкие его раны бережно обрабатывали умелыми движениями. Этот странный тэнгу определенно имел некоторое представление о лекарском искусстве, уж Мори не мог это не приметить, преуспев некогда в этой области, отчасти променяв ее на дела, для которых это самое искусство и пригождалось часто потом.  И все же – как бы Тэнгу ни старался, Мори знал – он обречен. Характер его ран – сколько ни лечи, сколько ни ощущай облегчений – все это временное затишье перед последней агонией, а потом – да, наступит покой.  – Я точно не тот человек, который заслуживает, чтобы ему дали шанс, – как-то выдавил он. – Или ты специально пытаешься оттянуть мой конец, чтобы помучить?  Его не удостоили ответом. Дни тянулись и далее, не давая конкретных ответов. И однажды, предчувствуя, что все – пора заканчивать, Мори, углядев на его поясе катану, засмеялся больным глухим смехом, произнес:  – Хватит уже! Лучше дай достойно принять поражение! Я не жажду смерти, но бесполезная борьба превращает меня в глупца. Хочешь, чтобы я с такими чувствами ушел?  Никакого ответа. Полное спокойствие. Мори смотрел ему в лицо, невольно теперь бросая взгляд на посеребренные крылья.  – В самом деле, – внезапно произнес он. Поднялся и окинул взглядом. – Надежды нет. Тогда поступим иным образом…  – Мори-доно, письмо из столицы…  Мори выплыл из своих воспоминаний и спокойно, словно сейчас перенял на себя ту самую слегка раздражающую манеру вечного сдержанного покоя, глянул на опустившегося на колени слугу, что пришел к нему с каким-то важным посланием. Из столицы? Наверное, да – оно было очень важным.  – Прочту позже, – с совершенно расслабленной интонацией отозвался он. Даже слишком беспечной, но за этим крылся намек, что сейчас лучше его не трогать всеми этими важными делами.  Куда важнее сейчас помнить тот блеск, что Мори узрел, едва катана полоснула по запястью. Кровь капала в чашку тэммоку, откуда несся прямо в недра угасающего сознания Мори запах чая, и кровь существа из другого мира взрывала этот вкус, что невидимо оседал на языке. Зачем он это делал? Что за странный ритуал? Мори отдаленно что-то такое понимал, но не понимал сути сего момента. И не мог понять этих бережных прикосновений, когда его подтащили к себе и сначала смочили губы этим странным пойлом, а потом влили в рот.  Сколько бы лет ни проходило, но вкус крови тэнгу не стирается из памяти. Потом были и более яркие события, но этот момент привязался, застыл на языке, хоть садистским образом выжигай!  Его соприкосновение с потусторонним миром не было чем-то поразившим его когда-то, но тогда он просто не познал его в высшей мере. Этот тэнгу, зовущий себя Фукудзава Юкити, ничего не объясняя, пошел против природы человека – не дал ему скончаться от смертельных ран, когда уже ничего не должно было вытянуть за руку с того света.  Мори, несмотря на холод, ложится на деревянные гладкие доски, словно хочет ощутить то, что испытал тогда, когда по его телу стала растекаться кровь ёкая. Он ожидал, что его скрутит всего, ожидал, что наоборот – боли исчезнут, но все, что тогда проникло в его ощущения, могло граничить лишь с бессмысленным желанием вдыхать воздух и чувствовать тепло воздуха, который будто стал жарче.  Со временем, конечно, последствия этого еще явят себя, чего говорить – они до сих пор живы, и не имел бы Мори сейчас той репутации, но важны были иные события, что случились потом.  – Ты в самом деле никак не хочешь пояснить то, что ты сделал? – спросил его Мори, когда спустя несколько дней, здоровый и полный сил, он цедил чай, в котором ему мерещился вкус крови. Точнее – он сам его там пытался отыскать. – Во всех историях подобного толка, свой новый шанс получают люди с благородными порывам души. Не скажу, что у меня таковых нет, но они точно плетутся где-то в середине ведущих меня по жизни качеств.  – Я не искал никого конкретного. Для меня все люди равны. Хорошие или плохие, благородные или подлые, ребенок или воин. Мне нужен был кто-то, с кем бы я мог поделиться тем, что знаю, однако не каждый человек для этого годится. Для этого тоже нужен дар. Я увидел его в тебе.  Мори и сейчас с легкой улыбкой может вспоминать эти слова, сказанные со всей серьезной наивностью того, кто пришел с учением к неучам. Он и тогда улыбнулся на каменное лицо Фукудзавы, чересчур серьезно относившегося к понятию «знания», но не стал с ним спорить, выбрав иной путь – прислушаться.  Мори тогда даже не подумал о том, с насколько запретными для людей знаниями он будет иметь дело, в какой мир его заведут. И какой прежде незнакомый откроют.  – Есть одно условие, – сказал Фукудзава, ставя перед ним новую чашку с чаем. – Твоя жизнь человека. Пусть она раскроется для меня.  Мори сложно было даже оценить, много это или мало в обмен на то, что ему подарили. Он прежде не думал жить столько, сколько людям не дозволяется, но иначе никак не постичь законы природы, научиться распознавать и накладывать заклятия, изгонять духов и уметь ими управлять. Те прежние его способности и знания были выше, чем у всяких придворных магов и заклинателей, что бродили по деревням, однако Мори и подумать не мог, насколько он был способен расширить свои возможности.  – Ты хорошо учишься, – как-то сказал ему Фукудзава, когда они стояли вдвоем на занесенным снегом склоне Фудзисан темной безлунной ночью, не обращая внимания на холод и ветра.  – А вот ты не очень, – на полном серьезе отозвался Мори и украдкой так глянул на тэнгу, чьи крылья дрогнули – только уже не от порывов ветра, но более он не показал, что его это задело. И его руку тут же сжали. – Но в своих сомнениях ты не меньше похож на самого обычного человека. Если бы ты прислушался сейчас к тому, что говорит это небо, то понял бы все, – Мори склонил голову набок, словно его слова не значили ничего серьезного, но он выжидал.  – Тут ветрено, – практично сообщил очевидное Фукудзава, потянув его за собой и стремительно сорвавшись вниз – чего тянуть время? И там уже где-то у подножья в глубокой темноте Мори ухмылялся от этого целомудренного поцелуя, но зато все ветра вокруг вдруг стали теплее, и это уже была магия иного рода. Пусть все так мягко и невинно, но в моменте было столько таинственности, что Мори тогда показалось, что возлюбленными они существовали уже не одно тысячелетие как.  Сколько лет длилась такая их жизнь? Мори хмурится, словно память его подводит, и он не может провести банальные математические расчеты, но на самом деле ему просто не хочется этого делать.  Всем этим бесконечным ласкам, поцелуям, что каждым разом вспыхивали подобно смертоносным извержениям вулканов, откровенным признаниям и, как хотелось думать, бесконечным часам, когда можно было просто положить голову на чужие колени и чувствовать, как руки скользят, являя телу нежность, звучащую каждый раз, подобно признанию в любви в стихах строгих форм, однажды должен был прийти конец. Они оба – слишком мудрые люди, они оба прекрасно понимали, что не длится столь хрупкое вечно.  Фукудзава Юкити для своих сородичей давно уже стал изгнанником и изменником, который посмел передать то, что должно скрываться от людей, этим самым людям, пусть это был всего один человек.  Мори был категорически против того, чтобы Фукудзава отправлялся один, когда его вызвали дать пояснения о том, какого черта он прохлаждается вместе с человеком – нет, их не волновало то, что он был с человеком, их волновало то, что Фукудзава посмел дать этому человеку выжить и еще хуже – поделиться с ним сокровенными знаниями. Сам виновник совершенно безэмоционально воспринял новость – Мори никак не уставал усмехаться на эту его замороженность, раз даже пошутил: а это серебристость на нем, не небесный ли какой иней, что приморозил его? Тэнгу на этот легкий юмор никак не среагировал, но Мори не переставал чем-то таким его задевать: кажется, на него не обижались.  – Фукудзава-доно, – когда Мори к нему так обращался, тот сразу настораживался и смотрел на него с ожиданием чего-то важного. – Без меня ты никуда не пойдешь.  Тихий хмык лишь прозвучал в ответ. Немного жарко – от тела тэнгу всегда исходил приятный жар, особенно приятно его было ощущать голой кожей, как сейчас. Мори за всю свою жизнь не позволял себе расслабляться и телом, и умом, а здесь, когда на пояснице, сомкнувшись, лежали горячие руки, он не испытывал того напряжения. И все бы было прекрасно, если бы Фукудзава не должен был покинуть его, чтобы уладить свои дела.  – Ни в чьей защите я не нуждаюсь, – он оглянулся, словно мог видеть в соседней комнате большого дома Мори место, где хранилась его катана. – Иду сегодня же после заката.  Он ведь явно ощутил, как напряглись сейчас мышцы человека, что так близко находился к нему, которого он сам, между прочим, подпустил. Мори за это время с ним уяснил важный момент: не перечь. Они стали сердечно близки, но от своих принципов Фукудзава не отказывался, а его решения оспаривать… Устроят разборки, как в прошлый раз, а потом будет Фукудзава сидеть лечить раны человека и с трудом подбирать слова сожаления: не потому, что не сожалеет, а просто – не особо ему такие вещи даются, когда все завязано на чувствах. Что толку вот было сейчас спорить? Мори низко склонил голову, ощутив, как в волосы зарылись пальцы, и он ткнулся макушку в крепкую грудь.  Мори и сейчас, спустя много лет стоит здесь, у своего дома, который и не узнать с тех пор, и тоже склонил голову, а потом, не обращая внимания на неприятную погоду, укутавшись лишь в хаори, оставленное в соседней комнате кем-то из домашних, спрыгивает с энгава и бредет за ворота, никем не замеченный.  Потом он, наверное, пожалеет, что решился поддаться эмоциям, но Мори бредет все дальше от своего поместья, не задумываясь о том, сколько у него займет путь. Темнота, но ему не нужен привычный свет: к нему тут же слетаются мелкие духи – сияют они не хуже светлячков в летнюю пору, тепла от них, правда, ни капли, и в этот момент лисье пламя было бы в самый раз, но единственные имеющиеся в его распоряжении лисы сейчас сладко дрыхнут, да и малы они еще: или для путешествий недалеких, и для понимания чего-то большего, чем сказки о героях прошлого. Мори обращается к своей магии, чтобы согреться.  Фукудзава не вернулся. Он сказал, что три ночи его не будет. Три ночи, безумно долгие и темные, тянулись; вот последняя сменилась рассветом – никто не пришел, Мори пожалел о том, что согласился ждать. А теперь к ожиданию добавилось еще и полное неведение, и единственное только, во что можно было верить – если бы мог, Фукудзава точно бы вернулся.  Пересекая лес, Мори мог ощущать вкус тех дней. Они были схожи с этой лесной темнотой, где так легко заблудиться, но он через некоторое время, ни разу не сбившись с пути, выходит за пределы своих владений. Деревня, к которой он подошел, с давних пор разрослась. Может, однажды станет городом, кто знает. Мори проходит ее, направляясь к отдаленно стоящему дому, к строительству которого он сам когда-то приложил руку, только нынешний хозяин подробностей толком не знал.  Вокруг стояли защитные заклинания, и Мори не рискнул так сразу ломиться на территорию, стал бродить вокруг. Здесь бы все огородить, а еще бы сад расширить. Надо будет посоветовать хозяину.  Красивое место. Уединенное и полное умиротворения.  Почти рассвет и, наверное, чтобы не показаться подозрительным, лучше развернуться и поторопиться к себе, взяться за дела, которые он забросил, узнать, кто там пишет ему из столицы, но Мори так и бродит вблизи. За ними еще и увязался рыжеватый кот. Коты тут собирались периодически, зная, что их тут могут подкормить. Вот один такой, видать, и пришел отхватить свой кусок. Вскоре и еще один явился. За ним кошечка белая пришла с коротким хвостом. Обшипела остальных и важно двинулась через сад ожидать. Откуда-то оттуда вот-вот появится кошачий благодетель.  Мори не уходит, ждет. Надо бы озаботиться тем, чтобы сочинить какое-то оправдание, что он тут забыл столь ранним едва вспыхнувшим утром, но у него в голове сейчас только воспоминания и сожаления.  – Мори-доно?  Мори приветствует хозяина дома поклоном, но не двигается с места. Фукудзава же вышел наружу тоже налегке: на нем кимоно, в котором он спал, а поверх хаори, что не теплее того, в котором пришел сюда его гость. Вид растрепанный и сонный, а еще в руках у него чашка, где виднеется что-то не особо приятное – рыбьи потроха, но котики уже учуяли свой ранний завтрак и спешат окружить дарителя пищи, из-за чего Фукудзава отвлекается и прежде спешит утолить голод нескольких хвостатых, и после уже выпрямляется, глядя на человека, что не смущался даже своего пристального внимания.  – Столь ранний визит, Мори-доно. Даже не знаю, как расценивать то, что вы решили ко мне зайти.  – Практиковался тут недалеко в наложение заклятья от врагов, – равнодушно, будто и нет никакой неловкости с его стороны, отзывается Мори: у него легко получается накинуть на себя непринужденный вид, и он не может не заметить, что Фукудзаве слова его кажутся странными, но он не собирается вести допросы, держа свои подозрения, если таковые возникли, при себе. – Оно же как – не развиваешь способности, толку никакого. Вам ли этого не знать, Фукудзава-доно.  – В самом деле. Практика важна. Как и с оружием.  – Верно. Я все ходил и смотрел издалека, как вы тут обустроились чудесно. Но я бы посадил еще чего-нибудь в саду. Цветущие кустарники и деревья наполнят его тенями и приятными ароматами в весеннее и летнее время. Может, даже что выращивать однажды тут станете.  – Я в самом деле подумываю заняться этим садом. К этому делу и своих воспитанников подключу.  – Как у вас тут проходят занятия? Много способных детей? Я давно у вас не был, вы часто в странствиях, не всегда получается застать, – Мори замолчал, глянув на дом, где приютились брошенные родными ребятишки, обучающиеся теперь здесь силами Фукудзавы и его помощников грамоте и мелким ремеслам, что пригодятся им потом заработать на чашку риса и не одну даже. Мори знал, что Фукудзава отбирает особо сообразительных и чутких и дает им знания иных глубин, но точно не был осведомлен, что из этого вышло. Слишком редко все же тут бывал.  – Не так легко найти способного ученика, но будет уже хорошо, если эти дети потом смогут существовать самостоятельно. У меня остались на попечении всего трое, многие уже ушли.  – Это очень благородно, Фукудзава-доно, то, что вы делаете.  – Спасибо, – Фукудзава склоняется в вежливом поклоне, а потом добавляет: – В дом не пройдете? Скоро будут подавать общий завтрак.  – Благодарю, – Мори еще до этого предложения ощутил, как все защитные барьеры развеялись, – но мне пора возвращаться к себе. Я лучше как-нибудь позже еще загляну.  – Буду рад.  Мори уже собирается развернуться, но вдруг спохватывается:  – А! Я же даже вам не говорил, мы так давно не виделись, а у меня ведь теперь на попечении имеются два кицунэ. Решился вот… Мелкие еще, безмозглые совсем, хотя хитрые и коварные, как все лисы. Почти что приручил. Мальчики. Если сложится, я бы вас однажды познакомил, хотя, наверное, пусть подрастут.  Фукудзава кивает ему – в доме уже слышны голоса, и он оборачивается, и Мори сразу же прощается, отступая, но не спешит сразу уходить. Он мельком бросает взгляды на дом и на удаляющегося хозяина, который вскоре скрывается внутри, задвинув за собой тяжёлые сёдзи, чтобы не пустить лишнего холода вовнутрь.  Мори знает, что это все его воображение, которое позволяет ему по-прежнему видеть крылья ворона за спиной того, кто спас его когда-то, а потом вынужден был об этом забыть.  Фукудзаве не суждено было тогда вернуться к нему. Интуиция уже тогда на это намекала, но человек все равно склонен до последнего лелеять надежду. И если уж на то пошло, Мори мучил себя более мрачного рода подозрениями… За самовольность и раскрытие древних тайн тэнгу могли лишить жизни. Хотя, как посмотреть… Может, жизни его и лишили. Ведь Фукудзава не то чтобы не помнил ее, он будто бы вообще никогда не был тем, кем был до момента, когда ему варварским способом срезали крылья.  Мори через связи с другими ёкаями, едва не стоившими ему самому жизни, смог спустя несколько дней отыскать в горах истощенного и совершенно не понимающего ничего Фукудзаву, выжившего на оставшихся силах и способностях, что у него не смогли отобрать, но… Эти срезанные уродливо крылья… Мори тогда, наверное, превзошел себя в том, что касалось сочетания магии и медицины. И то и другое, казалось, он знал на высоком уровне, но кто бы мог вообразить, сколько тайных знаний и сил нужно соединить воедино, чтобы спасти из лихорадочного огня бывшего ёкая, обращенного в человека и брошенного на произвол судьбы. Такому научишься лишь в условиях жесткой практики.  Процесс выздоровления шел долго, большую часть времени Фукудзава был без сознания, а когда все же возвращался в бренный мир, то смотрел на своего бывшего возлюбленного пустым взглядом, каким одаривают незнакомцев, и если изначально можно было это списать на его болезненное состояние, то вскоре Мори узнал, что то, что его забыли – тоже часть наказания… Оставалась лишь надежда, что можно будет все возобновить, но… Как-то один монах из старинного храма близ Камакуры, помогавший Мори восстанавливать жизненные силы после целительных обрядов, обмолвился о том, что наказание тэнгу было куда страшнее, чем кажется. И срезанные крылья – это такая малость, если ставить в сравнение кусок, оторванный от сердца. Можно было тогда подумать, что это все лишь образные слова, выражения… Но Мори правильно понял. Буквально понял. И в таком случае долгое время не знал, что делать, пока все же опыт не подсказал наблюдать.  Он лечил Фукудзаву и беспрестанно следил за ним, обнаружив, что качества вроде сострадания, доброты к окружающим в нем по-прежнему сохранялись и находили выход в иных проявлениях, и Мори верно тогда расценил, что лучше теплая дружба, чем взгляд, окутанный забвением. Но быть с ним вечно рядом – это было бы куда сильной тоской, чем вдали. Иные скажут, что это не так, но измученная душа – Мори иначе смотрел на ситуацию, и поэтому теперь, сделав все для этого теперь уже человека, вылечив и отпустив, потому что желание независимости и самостоятельности никуда не делось, но при этом позаботившись о его благополучии, мог наблюдать со стороны. Фукудзава не лишился врожденной магии, утратив лишь определенную часть знаний, что ушли с его изначальной сутью, о которой ему все же поведали, но он не мог никак теперь это воспринять, потому что не знал той жизни; его года не приближали его стремительно к концу, и Мори мог вот так вот смотреть. Он не смущал Фукудзаву рассказами о том, что было, но сам помнил всегда.  Дружбы никогда не будет достаточно. Какой бы крепкой она ни стала: ведь Фукудзава точно знал, кто выхаживал его и залечил раны, убрав почти следы их. Он поддерживал Мори советом в прочие нехорошие времена, что последовали после. Может, это даже слишком много, учитывая все произошедшее, и Мори мудро ценил такие моменты.  Он не часто видится с Фукудзава-доно. Телу больно от таких встреч, сожаления о том, что тогда дал уйти одному вращаются вокруг бесконечными «если бы»… Подобное самоистязание в каком-то смысле отвратительно, и Мори предпочитает это прекращать до момента, когда вернуться назад будет сложно. Он с раннего детства был воспитан воином, и должен был продолжать сохранять стойкость духа, теперь уже беря пример со своего же придуманного для глупой легенды образа, вот уж ирония над самим собой. В конце концов… Мори глянул уже из леса в ту сторону, где остался дом Фукудзавы. Всегда можно снова заглянуть в гости.  Мало-помалу наполнится опустошенная чаша чем-то, что отдаленно напомнит смирение и утешение.  Мори возвращался домой в ностальгической грусти, но с хорошим настроением, поэтому даже не сердился, когда ему сообщили, что лисята подскочили еще до рассвета и попытались сделать тайный подкоп из его сада наружу. Чумазых, их поймал Хироцу-сан. Забавно было, что когда они вернули себе человеческий облик, то чище не стали.  – Что я говорил про рытье тайных туннелей и нор? – Мори сверху-вниз глянул на них, прижавших уши. Умилительно!  – Никаких нор и туннелей, – недовольно пробубнил Дазай, шмыгая грязным носом.  – Нет, не так. Ты меня извергом выставляешь. Знаю я, зачем вы это делаете. Чтобы сбегать наружу без моего ведома. Нет уж. И что это за вид? Сегодня у вас занятия, я не хочу, чтобы с вас сыпались комья земли. Лично вас отстираю!  Если бы не магия, хрен бы Мори смог их переловить. Купаться они любят, но не любят, когда Мори-доно пытается отмыть их от грязи. Но все же они быстро сдаются и не сопротивляются, когда их окатывают водой и трут жесткой мочалкой из скрученной соломы, а потом уже, чтоб согрелись, отправляют в подготовленное офуро, где Дазай тут же пытается утопить Чую, а тот в ответ не отстает, из-за чего белый лисенок получает себе разбитый нос.  – Вот ведь неудача, – смеется Мори, вовсе не раздосадованный ситуацией: сколько еще шишек они наставят друг другу, нет смысла над каждой переживать.  – Это беда, Мори-доно, – ворчит Дазай, когда ему куском ткани зажимают нос. Через минуту все пройдет. – Не люблю, когда больно! Чуя-кун, жди мою месть!  – Сам жди мою месть, – опустившийся под воду почти с носом и пуская пузыри пробулькал довольный Чуя.  – Заботиться надо друг о друге. Вы ведь это не хуже меня знаете, верно? – лисята на этих словах стреляют друг на друга глазами, если бы не было сейчас сдерживающей силы в лице человека, который вполне может надрать уши, они бы точно уже перевернули несчастную бочку, и Мори лишь хмыкает. – Хотите еще историю о самурае из Цувано, как он однажды волею судьбы спас тэнгу, на которого из зависти напали другие ёкаи?  – Мори-доно, вы такую еще не рассказывали! – Чуя тут же поменял предмет своего пристального внимания, забыв о том, что хотел провести молниеносную атаку, которую Дазай, как заметил по их играм Мори, все же в большинстве случаев безошибочно предсказывал. – Хочу историю!  – Дазай?  Тот что-то там фырчит в воду, и это тоже похоже на согласие.  – Что ж, слушайте внимательно.