Застывшие краски сменяющихся сезонов

 – Грядет Муцуки, – Мори-доно вдохнул воздух, ставший внезапно несколько холоднее, чем ранее днем. – Месяц, зовущийся месяцем дружбы, любви к ближнему. Это намек, если вы, черти, не поняли!  Он строго зыркнул на бесившихся в его саду лис. Днем выпало непривычно много снега, и теперь Чуя всеми силами пытался до таяния не упустить перспективу закопать в нем Дазая и заставить наесться холодной рыхлой массы.  – Спасите! – выдохнул Дазай, когда смог приподнять голову, но его снова окунули в сугробик и принялись закапывать.  Чуя еще напоследок взмахнул хвостами, припорошив закопанное тело снежной крошкой и медленно потухающими красными искорками. И, как ни в чем не бывало, подбежал к Мори-доно, усевшись рядом с ним на энгава. Весь растрепанный в распахнутом кимоно, он, дикий и свободный (почти) лис, не боялся холода и радостно дышал зимой!  – Мори-доно, а почему вдруг теперь месяц Муцуки? Разве он соответствует месяцу Первой Луны этого другого календаря? А как же Луна? Мы больше не слушаемся Луну?  – А кто ж вам мешает? Это всего лишь календарь, а не законы природы. Они важнее. А календарь – удобство, не более. А Муцуки… Так я подумал: почему бы его не поторопить? Прекрасный месяц! Пройдет время, и Первая Луна станет ассоциироваться с Муцуки. Новый год по новому календарю должен являться с добром, разве нет?  – Как странно. Но я вас понял.  – Мир меняется, Чуя-кун. Смена календарных исчислений – событие заметное, но я больше всегда обращаю внимание на то, как меняются люди. И они все больше и больше отходят от традиций. Это неизбежно, и порой грустно. А Муцуки – чудесный месяц. О нем стоит помнить и начать вершить добро к своим ближним.  – Пусть ближний сначала это заслужит! – Дазай выкопался, поднялся и вздыбил свои хвосты, стряхнув с них снег. Шкурка слегка промокла, и кицунэ недовольно оскалился в сторону Чуи, который сделал вид, что его всякие там серебристые лисы не заботят вовсе.  – В том-то и дело, Дазай-кун, что добро и должно исходить, независимо от того, заслужено ли оно. Это самое сложное. Это высшее умение, которому можно научиться. А человеку это особо трудно. Обиды, гордость. Глупость. Я и сам про себя не могу сказать, что подвластна мне сия высшая магия.  – Вы зовете это магией? – удивился Чуя, зорко следя за тем, как к нему крадется Дазай с явным желанием отомстить.  – Лишь условно. Это тонкое душевное проявление. Сколько ни живи, все равно что-то да сорвет, прежде чем получится словить его!  – Кто будет моти? – позади раздвинулись сёдзи, и явилась Коё, вырядившаяся в теплое кимоно, с целым подносом совсем недавно приготовленных моти. Чуя тут же потянул к ним свою цепкую ручонку, и вскрикнул, когда по пальцам прошлась синенькая искорка: не обожгла, но кольнула, и самый жирный моти оказался перехвачен Дазаем.  – Обломись, Чуя-кун!  – Раздеру на части! Печень собакам отдам!  – Какая злая лиса! – расхохоталась Коё, усевшись рядом с Мори-доно. – Ах, снег закончился! Я боялась, небо будет плохо видно! Хотите я вам погадаю, Мори-доно?  – Хочешь сказать, что можешь по звездам сделать это лучше меня, Коё-кун? Чуя, угомонись! – прикрикнул Мори, когда случайно получил по лицу лисьими хвостами – Чуя все пытался отомстить Дазаю за стыренный у него моти!  – Ха! Еще бы! Женщины в этом куда проницательнее и не спорьте.  – Ну, яви свою проницательность!  Если кто-то ожидал, что Коё начнет производить какие-нибудь ритуалы, то уж очень этот кто-то ошибся. Она сунула в рот моти и уставилась в небо, с некоторой напыщенностью изображая созерцание чужой судьбы. Выглядело это комично и странно, что даже Дазай и Чуя всмотрелись в нее, не зная, чего ожидать, пусть и видно было, что она сама веселится, а потом, однако, произнесла серьезным тоном:  – Старые друзья наведаются к вам, Мори-доно.  – Тоже мне предсказание. Ко мне вечно кто-то из старых друзей шастает.  – А мне погадать? – вмешался Дазай, отпихивая от себя ногой навалившегося на него Чую. – Смогу я победить одну наглую рыжую тварь?  – Я тебе по морде сейчас все нагадаю! Всю судьбу твою, лиса блохастая!  – Что-то не вижу я твоего будущего, Дазай-кун, ох, лишишься ты хвостов, кажется!  – Плохое гадание! – обиделся Дазай, при этом обдав Чую снопом ярких голубых искр, что тот вскрикнул вдруг и замер. Они светлячками закружились вокруг него, полезли в волосы, под одежду, и пока Чуя пытался опомниться, оказался в охапке Дазая. – Все, сиди смирно. Держи! – он сунул ему моти, тот самый, что спер, и пока Чуя соображал, где подвох, его чуть ли не силой заставили закусить зубами.  – Что ты творишь, идиотина? – кое-как смог он произнести.  – Исправляю свою судьбу. А то анэ-сан там видит всякую гадость! Мало ли.  Коё лишь рассмеялась, глядя на них, а Чуя уже не брыкался. Его кормили моти, его обнимали, и он вполне был доволен.  – Что ж, порадуемся наступлению месяца Муцуки, – с каким-то особым спокойствием произнес Мори, на миг задумавшись. – И год, значит, новый? А ведь неплохая мысль. В этот раз побыстрее оставить все старое и начать новое. Что ж у нас и кадомацу не стоит? Непорядок. Кому там не сиделось на месте? – Мори бросил взгляд на довольных валяющихся рядом кицунэ. – Мигом в лес, тащите сосновые ветки и бамбук! Соберем сейчас.  – Вы правда, что ли, Мори-доно? – удивился Дазай, пораженный в данный момент ленью, но его тут же встряхнул Чуя, который внезапно проникся идеей, в итоге и утащил Дазая за необходимой добычей.  Они явились назад стремительно; в их отсутствие Коё организовала скучающего в эту ночь Кадзии-куна нарезать сливовых веток. В итоге сразу два кадомацу были устроены у главного входа в жилище Мори-доно. Коё сама перевязала высокие на старинный манер стебли бамбука веревкой симэнава, которые перед этим Мори заговорил, мол, наудачу, а что? Добрая магия не повредит! Кицунэ, несмотря на сопутствующую лень Дазая, притащили прекрасные пушистые ветки сосны, окутавшие изящно бамбук, и задрапированные рисовой соломой, из которой для украшения Коё, позвав своих помощниц, сделала простенькие гирлянды, вплетя в них серебристые и золотые нити. Завершая их столь стремительно возникшее кадомацу, Дазай и Чуя не пожалели со своих хвостов самых ослепительно-ярких искр: те аккуратно осели на ветви, оставшись тепло мерцать в звездной ночи наступившего месяца Муцуки.  – Недурно, – заключил Мори, разглядывая результат вместе со всеми домашними, что собирались, бросив свои дела и сон. – В следующий раз поставим заранее, как полагается.  – Мори-доно, – между делом обратился к нему Хироцу. –  К вам тут гости, кажется.  Мори как-то сначала насторожился, пригляделся. И правда. Не ожидал гостей в это время. И таких гостей.  – Фукудзава-доно?  – Доброй ночи, Мори-доно! А вы, вижу, уже вовсю прониклись нововведениями календаря!  – Почему бы и нет. Оно ж все ради хорошего. А вы ж... В очередной путь собрались? Странствовать?  – Да. Отправиться решил в этот рано наступивший добрый месяц, да так странно: мимо вашего дома избрал тропу. Не мог не подойти поближе, раз оказался тут.  – Раз уж так – примите в дорогу от нас моти. Коё-кун сегодня перестаралась с готовкой.  – Вот уж прям беда! – фыркнула она, давая знак своей служанке принести моти для гостя-путника.  Дазай и Чуя с интересом разглядывали его, памятуя о своей проказе в его саду, об апельсинах и еще кое о чем, для чего тут сейчас слишком много глаз. Чуя ощутил, как его ущипнули между складками кимоно. Он вздрогнул и весь как-то смутился.  – Я вас провожу немного, Фукудзава-доно. Чудесная ночь. И холодок даже приятен.  – Буду очень рад!  Мори быстро отобрал у Коё узелок с моти, которые она едва успела взять в руки у помощницы, и отправился сопроводить недалеко столь внезапно и, к радости сердца, встреченного человека.  – Идем, – шепнул Дазай Чуе, схватив его слегка за один из хвостов и поманив за собой в темную глубь сада, где уже не было никого посторонних. Странно, ему в тот момент даже показалось, что он ощущает аромат апельсинов, именно тех самых – столь яркими были его воспоминания, и не об апельсинах вовсе, а именно о Чуе.  Который глядел на него во все свои голубые глаза, словно в цвет пламени серебристого лиса, и явно с вызовом ждал, чуть наморщив свой нос. Дазай, как истинное хищное создание, вцепился в него, прильнув с опаляющим поцелуем, вбирая всего в себя, заставляя забыться и забыть, как дышать. Чуя поддаётся ему, жутко доволен, что его так любят, что что ни день – напоминают о том, что ни ночь – заставляют только и думать об этой любви, а сегодня – просто как-то легко и хорошо. Может, боги, глянув на новый календарь, решили, что он неплох для новых начал и подкинули горстку радости, что и кицунэ зацепила. Вроде бы обычная ночь, а в ней все так чувственно трепещет.  – Без нас все моти съедят, – вспоминает случайно о лакомстве Чуя, когда Дазай начинает заманивать в лес, держа его руки ближе к своему телу, которому даже приятна эта зимняя прохлада, и лишь бы снег подольше не таял!  – Нашел, о чем переживать! Да и дались тебе эти моти! Я тебе иное хочу предложить, раз представилась возможность!  Чуя озадачился, при этом ощутил, как сердце его вкусило предвестие чего-то очень особенного! И Дазай, специально дразня, льнет к нему и шепчет в самое ухо:  – Иди просто за мной, я хочу снова поцеловать тебя там...  Первая ночь раннего прихода месяца Муцуки полнилась топящей зиму сердечной теплотой двух людей, что брели по узкой тропке, грустя о том, что придется расстаться, но зная, что не вечно это расставание; в доме же грозного служителя своей отчизны и сильнейшего заклинателя царил покой, сродни тому, что и должен царить в любом доме, окутывая легкой дымкой радости всех, кто лакомился моти, любовался кадомацу, готовясь с утра пораньше торжественно посетить святилища; а еще были лисы, которые коварно воспользовались отсутствием хозяина апельсинового сада, пробравшись в запретное место, и пусть не было там апельсинов, они и не нужны были никому, само место, воспоминания о нем, уже наполняли их желанием быть друг с другом, тешить это желание в себе все последующие дни, ночи, лета, которым предстояло меняться ныне с каждым таким приходом первого дня Муцуки.