Больны друг другом

      Резкий порыв ветра сорвал с деревьев пожелтевшие листья, и пронес их над сырой землей и серыми надгробиями. Вырвавшийся из моей груди вздох тут же превратился в небольшое облачко пара, и я лишь сильнее закуталась в шерстяной шарф, подаренный Аланой на прошлое рождество.       Уже прошла пара недель моего абсолютно скучного больничного. Хоть пару раз, оставаясь на ужин, папа и Джек делились соображениями по делу очередного убийцы, давая мне шанс поскрипеть мозгами самостоятельно и хоть чем-то помочь, но все это очень быстро прерывалось строгим окликом тети Беллы. Ведь за столом не место для мертвых.       С доктором Лектером за эти две недели мы виделись на сеансе лишь раз, зато с Ганнибалом, другом-а-не-психотерапевтом, пару раз заезжали в супермаркет, куда мужчина вызвался меня подвезти, сетуя на скорую смерть от голода. Папа бы на такое замечание только закатил глаза (да и я тоже), но наше Грэмовское понятие «полного» холодильника, определенно не сходилось с точкой зрения на этот же вопрос мистера Лектера. Потому, раз в неделю, в основном в пятницу вечером, у моего порога останавливалась черная Бентли, и я, радуясь, что краснеющие щеки можно свалить на кусачий холод, отправлялась за покупками с Ганнибалом.       И, несмотря на то, что с первого взгляда все в жизни стало налаживаться, на самом деле это была искусная ложь, что я каждый день скармливала себе и своим близким. Забивая свой день всякими мелочами, я совсем не успевала заметить, как вечер окутывает каждый уголок дома, приходя ко мне во всеоружии. Привычные кошмары о прошлой жизни разбавлялись яркими картинками недавних дел, вперемешку с жуткими образами попавшего в охотничьи сети папы. Во сне вокруг него был черный лес, сияющий белизной снег и сотни окровавленных капканов. Я никогда не могла сдвинуться с места, и, умирая внутри, была вынуждена смотреть за его туманным, мечущимся взглядом. В итоге, на месте папы всегда оказывался черный олень, с болезненной преданностью глядящий в глаза Эбигейл Хоббс. В руках у девушки был охотничий нож, но она никогда не перерезала сети, нет — она всегда потрошила оленя, с опаской поглядывая себе за плечо, в пугающую черноту леса. Всегда просыпаясь на этом моменте, я не была уверенна о судьбе зверя, но точно знала, что из глубин тьмы Хоббс кто-то улыбался в ответ.       Почти оголенная ветка многолетнего дуба скрипнула, чем вывела меня из невеселых размышлений. Внимательно вглядевшись в два имени на надгробных плитах, я повела плечами и все-таки села на краешек каменной скамьи, что стояла рядом. Осеннее, уже почти зимнее, солнце, не хотело меня греть, аккуратно касаясь щеки своими лучами, и я усмехнулась, даже не пытаясь подавить мутные детские воспоминания, которые почему-то были наполнены улыбками. Самое редкое и самое дорогое ощущение счастья.       — Хоть я почти этого и не помню, но мы ведь были счастливы, да?       Родители, находящиеся в трёх метрах под землей, мне ничем не ответили. Но я была уверена в том, что эти воспоминания не выдуманные, а реальные. Я не была готова смириться с этим, лелея эту почти сказочную картинку на протяжении всей жизни, с готовностью укрывая её от всяких ужасов. А их было предостаточно — дочь обычной молодой парочки, неведомо каким образом сбежавшей в США в девяностых. Они любили друг друга страстно, вырвавшись из-под опеки родных и сбежав в другой город на деньги семьи. Видимо уже тогда, получив свободу, они поддались некоторым искушениям, что спустя десяток лет превратил мою жизнь в ад. То, что я русская, я знала и помнила — меня звали Настя, и мне было два года, когда наша семья ступила на американскую землю. В шесть лет, я впервые познакомилась с Уиллом — соседским юношей, что прятался от домашних проблем за отцовским гаражом, прикармливая бродячих щенков, мечтая о том, чтобы поскорее окончить школу и уехать в академию. Именно так мы с ним и познакомились. Именно так, спустя еще шесть тяжелых лет, с его протянутой рукой и кривоватой улыбкой, у меня появился шанс на новую жизнь.       Мысли вновь скатились к отцу, и я вздохнула, откидываясь на холодную бетонную спинку скамейки. С мертвыми и их молчанием мне всегда думалось легче.       Появление Эбигейл Хоббс в моих снах не было неожиданностью. Дело Миннесотского Сорокопута встряхнуло нашу семью похлеще чего-либо. Пока я была вне полевой работы, делом про поиск «золотого билета» среди девушек занялся отец, итог которого и привел его к очередному срыву.       Уилл не просто так ушел на преподавательское поприще — этому немало поспособствовала я. Будучи моим единственным опекуном, он просто не имел права подвергать свою жизнь постоянной опасности, а потому от «поля» ему пришлось отказаться, занимаясь консультацией ФБР лишь по некоторым случаям. Это было больно, особенно для папы, потому что он, глядя на мир и вещи не так, как остальные, пусть и непомерно страдая от своего «дара» и его влияния, всегда стремился помогать людям. Я же (ещё в детстве твердо решившая идти по его стопам), все-таки тихо и эгоистично радовалась, точно зная, что вечером он вернётся домой живым и невредимым. Перед глазами все ещё стояло его давнее ранение, после которого он и ушел в профессора, не менее месяца находясь в тяжёлом состоянии.       Потому и сейчас, вспоминая испуганное лицо Эбигейл Хоббс с фотографии, внутри меня поселилась тревога. После восьми пуль, пущенных в Гаррета Джейкоба Хоббса, папа на некоторое время замкнулся в себе. Узнав об этом, я тут же отправилась в Вулф-трэп, прихватив с собой припасённую для особых случаев бутылочку виски. Пока папа, после долгого разговора, отдыхал под напором снотворного (то, что доктор Лектер прописал), и моего неусыпного надзора, я сидела на полу в окружении стаи и гладила новенького пса — Уинстона — и думала.       Каменные стены отцовского домика всегда заставляли чувствовать себя защищённым. Возле этого камина, с сопящей стаей, парой наших детских фоток на каминной полке, и тихим дыханием папы, мне никогда не снились кошмары.       Всё это произошло к концу второй недели моего вынужденного больничного. И, находясь одна в четырех стенах почти всегда, у меня было много времени для размышлений. Во-первых, проведя пару бессонных ночей у подножья кровати, я отчаянно поняла, как устала. В то утро папа заехал ко мне перед поездкой в бюро, чтобы завести яблок, и наткнулся на мою заплаканную и потрёпанную фигуру. В тот день консультацию ФБР пришлось перенести (Уилл просто отключил телефон, дабы нарваться на праведный гнев в лице Джека лично), и мы провели его вместе. Точнее я рыдала в крепких объятьях, а папа надёжно скрывал меня от всего мира, выслушивая все мои истеричные бредни. Отсюда последовало «во-вторых» — я поняла, от чего именно я устала. «В-третьих», стало походить на неплохой план, от которого у меня внутри скручивались все внутренности, но сейчас, сидя перед могилой родителей и вспоминая бесконечно усталое и потерянной лицо Уилла, я до конца осознала, что этот план был единственно правильным решением в данной ситуации.       Слегка улыбнувшись солнцу, я встала со скамьи и провела рукой по надгробьям.       — Спасибо, что выслушали.       Ответа не последовало, хотя где-то каркнул ворон. Подумав о том, что ситуация начинает походить на один из рассказов Эдгара По (так любимым мной, но почему-то непризнанным ворчливым папой), я слегка хихикнула и здоровой рукой взялась за небольшой чемоданчик, стоявший у скамейки. У выхода с кладбища меня уже поджидал ярко-жёлтый автомобиль такси.       Я залезла внутрь и поздоровалась, чувствуя, как с души спадает тяжеленный камень. Машина тронулась с места, оставляя безмолвные надгробья за большим каменным заборов с коваными воротами.       В кармане у меня лежал билет на самолёт. Четко отпечатанная надпись на нём гласила: «Балтимор-Вашингтон — Рим».