Черная изморозь

— Привет. Джек выныривает из темноты на секунду и быстро ныряет обратно, подобно подвальной твари подбираясь к Козмотису: тот видит лишь очертания множества конечностей, да слышит хищное постукивание жвал. В неверный свет свечей выходит мальчик. — Уходи, — говорит Коз ровно, лишь ведет плечами как-то зябко, словно стряхивая с себя липкую черноту подбирающихся со всех сторон теней. Черный Человек перед ним кривит губы в ухмылке: — Почему так грубо? — спрашивает он, потаскав Питчинера за челюсть, и щурит глаза на его недовольный взгляд. Чернильная вязь капает на белые бумаги. — Разве я не заслуживаю немного вежливости? — мальчишка то ли шепчет, то ли шипит. Зима качает головой: — Что Санта подарил тебе в этом году? — вопросом на вопрос отвечает он, заставляя собеседника потупить взгляд в пол и отпустить его. — Кусок угля, — говорит Джек по-детски раздосадованно, ковыряет босой ногой полинявший от времени ковер. — Значит, не заслуживаешь. Этот разговор повторяется из раза в раз. Первые десять лет мальчик обижался до глубины души, жаловался ему — Козмотису (которому, вообще-то, все равно) — на несправедливость этого мира, ведь он — Джек — не знает ничего, кроме страха. И гонят Черного Человека из дома электрическим светом, мокрыми вонючими тряпками в углу и гадким счастливым смехом над тупыми комедиями. — Не люблю счастливый смех, Старик, — морщится он всегда, и Коз на автомате поправляет его, что старик — это про Ника, а Питчинеру до старика далеко еще. Предположительно никогда. — И все-таки, — Джек легко запрыгивает на стол, мешает лежащие на нем записи и гадко хихикает, нашкодив, — почему ты сидишь здесь, вместо того чтобы идти и веселить этих соплежуев? Разве это не твоя работа? Одна свеча гаснет, затушенная его пальцами, и Блэк шипит почти довольно, растирая остатки огня между подушечками. Поднимает глаза, заглядывает в лицо почти заискивающе, и Коз вздыхает устало: — Тебе же не нравится. Мальчишка ответов не ищет, то ли подготовленный, то ли говорящий первое, что придет в голову: — Но нравится тебе. Ты всегда улыбаешься, когда дети смеются, — тон у него выходит скучающий и самую малость осуждающий, и Джек оставляет ногтём на столе царапину-засечку. — Но не улыбаешься, когда смеюсь я. А ведь я тоже ребенок, мне всего-то триста. Одним плавным движением он стекает Питчинеру на колени, трогает за шею руками, и два пальца у него горячие, как обожженные. — Чем я от них отличаюсь?