Железное сердце

      Он проснулся с бешено колотящимся сердцем и какое-то время лежал, приходя в себя после привычного кошмара. Спать больше не хотелось, да и ночь осталась позади: за окном забрезжили сумерки. Эшли встал, свернул постельные принадлежности и склонился над спящим Лу.       Во сне тот казался совсем юным и очень красивым — чёрные росчерки бровей, тень от ресниц, сомкнутые яркие губы. Он лежал на спине, закинув одну руку за голову; дышал глубоко и спокойно.       Эшли осторожно коснулся его лба рукой. Жара не было. Он сказал себе, что радоваться рано: температура может подняться к вечеру. У Лу всё ещё оставались шансы пополнить список людей, которые погибли из-за Эшли Бенджамина.       Эшли оделся и вышел во двор, зевая и ёжась от холода. В воздухе пахло зимой. Листья и ветви деревьев оделись изморозью и казались мохнатыми. Небо зато было чистым, и край его уже порозовел.       Во дворе возилась мать Лу: подсоединяла длинный шланг к насосу, похожему на цаплю с поджатой ногой. Эшли подошёл и помог ей натянуть шланг.       — Мы с вами так и не познакомились вчера, — сказал он. — Меня зовут Эшли.       — Лукреция, — сказала она, выпрямляясь и хмуро глядя на него. Эшли не раз замечал, что чем беднее люди, тем больше им хочется дать детям вычурное, необычное имя.       — Раз уж взялся помогать, качай воду, — сказала Лукреция, натягивая нитяные рабочие перчатки. — Надо полный бак набрать.       Эшли взялся за ледяную ручку насоса и принялся за дело, а Лукреция, вооружившись метлой, стала подметать дорожку.       — Ты обещал всё объяснить, — сказала она, набрасываясь на листья так яростно, словно они были её кровными врагами. — Я жду.       — Меня ищет полиция… из-за того, что я… служил в армии, — проговорил Эшли через равные промежутки между оттягиванием ручки вверх. Качать воду оказалось делом нелёгким, зато он быстро согрелся. — А у вашего сына проблемы… с другими людьми. И вы не обязаны нас… прятать. Мы можем… уйти, как только… он в себя придёт.       Лукреция выпрямилась и стукнула метлой об землю.       — Ты за кого меня принимаешь? — поинтересовалась она. Эшли, отлично знавший, что ответ на подобный вопрос приводит к скандалам, молча качал воду. Ручку с усилием вверх — а потом она сама едет вниз. Вверх — и вниз…       — Я сына люблю, что бы он там себе ни думал, и на улицу не выгоню, — запальчиво сказала Лукреция и вновь пошла в атаку на листья.       Эшли продолжал работать, искоса поглядывая на неё.       — Лукреция… — сказал он, наконец. — Можно я задам один вопрос? Дело в том, что… я никогда не слышал про механические сердца.       Она на секунду замерла, а потом замахала метлой ещё усерднее. Лицо у неё раскраснелось, но от работы или ещё от чего-то, Эшли не знал.       — Если великий господин Эшли не слышал, то значит, такого и не бывает? — поинтересовалась она. — Ты врач, может? Или механик?       — Нет, я…       — Вот и молчи, раз нет!       Она остановилась и принялась сердито стаскивать перчатки. Лицо её всё ещё было пунцовым.       — Ты не знаешь, какая у нас жизнь была, — заговорила она после паузы. — Мать меня выгнала с младенцем на руках, только бабка и пожалела… Как в этом жить? — она махнула рукой, указывая то ли на крошечный клочок земли возле дома, то ли на полуразвалившийся соседний дом и двор, заваленный мусором. — Я хотела, чтобы он ничего не чувствовал… Шрам у него, потому что он свалился с забора в детстве. В больнице пришлось зашивать. Столько крови было…       — Скажите ему, — тихо посоветовал Эшли.       Она швырнула перчатки и метлу на землю.       — Все лучше меня знают, как воспитывать моего сына! Всякий… уголовник меня поучает!       Она ушла в дом и принялась там чем-то греметь. Эшли тяжко вздохнул и продолжил качать воду. Он не был обижен, в чём-то даже её понимал. Глядя на маленький домик с тесными тёмными комнатками и низкими потолками, он представлял, какую жизнь вели эти люди. Жизнь без просвета и без надежды, полную тяжёлой изнурительной работы, которая позволяла существовать лишь для того, чтобы продолжать работать дальше. Никакого будущего, особенно теперь, когда Бэльмор в подчинении у другой страны, выкачивающей все ресурсы из самых бедных.       Она не могла дать своему сыну никакой поддержки, кроме сказки о том, что у него нет настоящего сердца, а значит, нечем ощущать бессмысленность и обречённость такого существования. Так всегда: одни дети получают в наследство сокровищницы, а другие — только спасительные сказки.       Ты ничего не чувствуешь. Тебе не больно. Лучшей жизни всё равно не бывает. Ничего не изменится. Все так живут.       Если повторять достаточно часто, то может и сработать.

***

      Лукреция ушла, а потом вернулась с мешком грязных вещей: она работала прачкой и занималась мелкой швейной работой. Дом наполнился мыльной пеной и запахом стирки. На вещи Лукреция бросалась с такой же злостью, что и на листья: тыкала палкой, безжалостно уминала кулаками, тёрла о доску, выжимала и выкручивала. Эшли сунулся было помочь, но оказалось, что вода для него слишком горячая; его заклеймили белоручкой и изгнали из ванной.       Когда солнце окончательно утвердилось на небе, и на дальней колокольне пробило восемь, проснулся Лу. Эшли осмотрел его: на животе и на боках — фиолетово-синие гематомы, но, по крайней мере, рана не опухла и не загноилась. Пока не опухла и не загноилась, напомнил он себе.       Проснулась и бабушка, которая, кажется, приходилась Лу прабабушкой. Кое-как ковыляя, она достала молоко, муку и яйца и принялась замешивать тесто, ворча себе под нос:       — Хоть бы сказала, что гости в доме... Что за хозяйка — на стол не накрыла… Вот когда я молодая была, пока Мартин мой жив был, я на стол гостям всё самое лучшее ставила!       Она ловко управлялась с тяжёлой чугунной сковородой, и скоро кухня наполнилась запахом жарящихся блинов. Через полчаса бабушка поставила на стол тарелку, на которой высилась башня золотистых, круглых, лоснящихся от масла блинчиков. Вокруг царствующего главного блюда выстроились подданные: миски со сметаной и вишнёвым вареньем, баночка с душистым мёдом.       За стол садились в полном составе. Проснулась Мышка, привлечённая аппетитными запахами, и замерла перед накрытым столом в восхищении. Пришёл Лу и сел рядом с Эшли. Лукреция не собиралась бросать стирку, но бабушка проковыляла к ней в ванную и устроила выволочку. В кухне слышны были обрывки фраз: «Дурная хозяйка… гости… как не стыдно».       Остальные делали вид, что ничего не слышат. Эшли заваривал чай в фарфоровом расписном чайнике и нарочито громко стучал посудой.       В конце концов бабушка вернулась с видом победительницы, раскрасневшаяся Лукреция вышла следом, и они сели за стол. Эшли хотел было разлить чай, но бабушка остановила его величественным жестом.       — Не надо, солдатик, — сказала она, награждая его этой кличкой по одной ей понятным соображениям. — Это дело хозяйки.       Лукреция молча взялась за чайник. Эшли, тщательно сдерживая улыбку, покосился на Лу — тот кусал губы, стараясь сохранить нейтральное выражение лица.       Блинчики оказались чудо как хороши. Тоненькие, ажурные, в меру сладкие. Эшли и не помнил, когда в последний раз сидел за столом с другими людьми и ел домашнюю еду.       Мышка уплетала блины, как маленькая блиноперерабатывательная машина.       — Как вкусно! — говорила она с набитым ртом. — Просто мрак!       — Не говори с набитым ртом, — строго сказала ей Лукреция. Мышка ухмыльнулась в ответ, вся лоснясь от блинов. Лукреция посмотрела на неё, явно намереваясь сделать ещё несколько замечаний, но задумалась и вместо этого спросила:       — А как тебя зовут? Уж прости, но кличкой я называть тебя не намерена.       Мышка издала возмущённый возглас, сделала могучий глоток, как удав, глотающий слона, и затараторила:       — Это и есть моё имя! Прошу — называйте так, вот так и называйте, как прошу!       — Это не имя. Ты ведь человек, а не животное. Я хочу знать твоё человеческое имя…       — Пф-ф! Оно мне даром не нужно. Обозвали как-то, а мне не нравится, я не выбирала такое дурацкое имя. Папаша выбрал, плевать я хотела на его выдумки, потому что он меня лупил!       Воинственно выпалив всё это одним махом, Мышка схватила очередной блинчик, свернула его в трубочку, макнула в сметану, в варенье, в мёд и запихнула всё это в рот.       Лукреция, подчёркнуто не глядя на Лу, сказала слегка неестественным голосом:       — Иногда родителям приходится бить детей, потому что дети иначе не понимают. Это для их же блага делается. Это не значит, что родители их не любят.       Мышка, схватив обеими масляными руками кружку с чаем и запив блин, сказала:       — Ну и ничего не любят. Я, когда люблю кого-то, то не бью. А когда меня бьют, я бояться начинаю и ненавидеть, и убить хочу. Ух, как я папашу ненавижу!       За этим последовал ещё один блинчик, и Мышка забыла про разговор, поглощённая едой. Лукреция сидела с прямой спиной и поджатыми губами. Эшли старался не привлекать к себе внимания и тихо пил чай, опустив глаза. Бабушка дремала, свесив голову на грудь.       Лу прервал молчание.       — Мам, — сказал он, — я тебя не ненавижу.       Лукреция вспыхнула и вскочила из-за стола.       — Ох, ну спасибо тебе! Растишь его, кормишь, а он… не ненавижу! Вот спасибо!       Она пулей вылетела из кухни, хлопнула дверью ванной, и оттуда послышался яростный плеск воды.       Лу растерянно посмотрел на Эшли. Эшли, решив соблюдать полный нейтралитет, пожал плечами и налил себе ещё чаю.       После завтрака Лукреция сказала Эшли:       — Полезайте-ка с девчушкой на чердак и приберите там. Вам троим лучше бы спрятаться, раз вас ищут. Будете на чердаке сидеть, пока всё не успокоится, а там посмотрим.       Эшли с Мышкой залезли на просторный холодный чердак, где пахло луком и ромашкой. На полу лежали мешки с припасами, под потолком висели связки лука и пучки сухих трав. По углам колыхалась паутина. Через пыльное грязное окошко едва пробивались лучи солнца.       Эшли засучил рукава и принялся за работу. От Мышки толку было мало: то она ловила пауков и прибегала их показывать, то слезала, чтобы проведать Лу, поэтому он возился один. Вымыл окошко, вымел пыль и луковую шелуху, отдраил серые доски пола так, что они стали жёлтыми, заткнул крупные щели, чтобы в них не задувало. Физическая работа помогала прочистить мозги и отвлечься от мрачных мыслей.       К вечеру на чердаке стало даже уютно. Эшли устроил три постели, притащил керосинку. Лукреция повесила на окно ситцевую в мелкий цветочек занавеску и принесла кота, который принялся подозрительно обнюхивать углы — на чердаке водились мыши. Получилось не самое плохое жилище, получше комнаты Эшли.       Увидит ли он эту комнату снова?..       Ночью, когда они улеглись на чердаке, и Мышка, наконец, ровно засопела, Эшли подвинулся к Лу и коснулся рукой его плеча.       — Эй… послушай.       Лу молчал.       — Я сказал, что тебя не люблю, но… — говорить нечто подобное было трудно. Эшли был рад, что по крайней мере, на чердаке царит полная тьма, и Лу не может видеть его лица. — Я просто хотел сказать, что любовь не наступает вот так сразу. Для любви надо получше узнать человека, побыть с ним рядом, понять его.       Лу по-прежнему ничего не отвечал. Эшли вздохнул и убрал руку.       — Спокойной ночи, — сказал он, поворачиваясь на другой бок и натягивая на себя одеяло.       Он ещё долго не мог уснуть: лежал и слушал, как завывает в трубе ветер, как лает где-то вдалеке собака. Но в конце концов сон сморил и его. Эшли уплыл в мир, где на него раз за разом ползли огромные машины, и он не мог с ними поделать ровным счётом ничего.