Подвезите, пожалуйста

Шпана на подъезде стоит, когда возвращаюсь не к себе домой. Сегодня вторую ночь уже здесь, и не то чтобы в восторге, но тоже ничего. Район, который в моём детстве казался безопасным и замечательным во всех отношениях, по сводкам, оказывается, так себе. Оставлять машину во дворе на ночь не хочется, но до ближайшей парковки три километра пилить, а подземок тут отродясь не было, и пока пятиэтажки не снесут все — и не появятся. То есть ближайшие лет сто пятьдесят. Включаю сигналку и, убрав брелок в карман, ищу ключи уже от этого подъезда. Малолетки, курящие тут же, расступаются и даже перестают галдеть о чём-то своём. Не вслушиваюсь, ковыряясь с замком. Они молчат, косясь на мою спину. Одного, кажется, даже узнаю. Долговязого, в красном капюшоне. Мой временный сосед по площадке. Никита, которому «всё равно» и который пялится на меня как на врага. Быстро у него, конечно, всё меняется. Сегодня — люблю, завтра — передумал, послезавтра — того гляди и вовсе заглянет с канистрой бензина. Только бы не к машине, и ладно. Допотопный домофон наконец пищит, замок размагничивается и пропускает меня внутрь тёмного подъезда. Лампочка, конечно же, не горит. Не то перегорела, не то выкрутили. В темноте не разобрать. Поднимаюсь, держась за перила, и в квартиру попадаю благодаря подсветке телефона. Псина лениво поднимает голову, когда щёлкаю выключателем, и тут же кладёт её обратно на лапы. Трагично — иначе и не скажешь — выдыхает, когда беру в руки его поводок, и подходит. Позволяет зацепить себя и неторопливо тащится к двери. И чего было его с собой не взять, в самом деле? Спокойный же как танк стал. Пускай бы лежал себе между грядками. Такого захочешь — не потеряешь, исключительно потому, что Пуфику слишком лень убегать для того, чтобы гоняться за какими-то сомнительными кошками. Снова включаю фонарик на мобильнике, чтобы не навернуться уже на лестнице, и, убедившись, что ключи в кармане, захлопываю дверь. Спускаюсь и, пока Пуфик обнюхивает кусты, успеваю покурить. На крыльце уже никого нет. *** В целом всё не так плохо. Диван вполне терпимый, все службы доставки ездят, а вай-фая нет сейчас разве что на Луне. Не сказать, что скучаю по своей квартире, но скучаю в целом. Просто в адской тоске среди всех этих серых пятиэтажек. Занять себя совсем нечем, и после работы нигде не зависнешь из-за материной псины. А прикатив, уже не хочется тащиться назад, собирая все пробки города. Привёз с собой ноут, но включал только по работе. Из всех доступных развлечений оказывается только допотопный, хоть и плоский, телевизор, «ютуб» и «тиндер». И то последнее так себе. Пуфик против долгих отлучек. Пуфик, оказывается, воет, если шариться по ночам и оставлять его одного. Это мать мне сказала как бы между делом и снова не без очередного намёка. Как же, к чему тащиться чёрт знает куда в поисках приключений, если прекрасная Ниночка — вот она? За стенкой? Прекрасная же девушка, зайди вечером за сахаром — глядишь, сама сориентируется и позовёт на чай, а там уже и… На этом «и» пожелал матери спокойной ночи и положил трубку. Уехала отдыхать со своим сельсоветом — пускай отдыхает. Не тревожится по пустякам. В холодильнике остатки салата из доставки и половина обеда — из тех, что варьируются почти в любом кафе от дня недели. Смотрю на пластиковые контейнеры и захлопываю дверцу. Оборачиваюсь в поисках турки и, махнув рукой на нормальный ужин, пытаюсь вспомнить, куда делась упаковка кофе. Сама ушла или я её куда-то засунул? У псины, потыкавшей носом свою миску, тоже нет никаких идей. Ощущения очень странные. Вот прямо сейчас, на этой самой кухне. Будто откат назад. Будто вернулся лет этак на… пятнадцать в прошлое, и мне в нём тесно. Не развернуться. Старые деревянные шкафчики не то чтобы давят, но будто теснят к центру кухни. То же самое и с комнатами. Та, которая раньше была моей, теперь родительская спальня, и я туда даже не заходил. Да и нет никакой ностальгии. Ощущения «дома» тоже нет. Сугубо в гостях, и всё тут. И веду себя соответственно: как гость. Вещи, которые взял с собой, в сумке и лежат, только пиджак убрал в шкаф. Да и тот захватил, скорее, на всякий случай, не зная, понадобится или нет. В первые сутки, поддавшись ностальгии, даже разыскал свою первую приставку, которую мать бережно хранит во встроенном шкафу вместе со всяким отцовским хламом вроде неработающего паяльника и остатков тяжеленного, разобранного им же утюга, но не смог включить её. Так и оставил на столе, решив, что разберу попозже и посмотрю, в чём там дело. Решить — решил, но когда наступит это «попозже» — не знаю. Не доберусь — так выброшу. Моя же. Имею право. К чему вообще хранить столько мусора? Если ради памяти, то чем фотографии в рамках немилы? Не понимаю, но опять же знаю, что не буду спрашивать. Ни к чему ворошить осиное гнездо — опять же сведёт всё к тому, что пора жениться. Скажет, что избавится от рухляди, чтобы освободить место для детских игрушек. Так и представляю этот диалог и невольно дёргаю лопаткой, словно отмахиваясь. Вот уж где действительно лучше не раскрывать рта. Меньше слов — меньше поводов прицепиться. На часах только девять, а уже думаю лечь спать. Ощущаю себя безнадёжно старым, далёким от себя того, каким был даже три года назад, и игнорирую сообщения в мессенджерах. Даже если бы и предложили что-то интересное, то завтра на работу и сейчас лучше спать. И потом, не тащить же с собой псину в бар, чтобы ей не было одиноко? Раскладываю старый, ещё с механизмом-книжкой, диван и, вырубив верхний свет, падаю смотреть телик. После подтаскиваю ноут поближе и проверяю рабочее облако… Вздрагиваю и морщусь, потому что кому-то ёбнуло позвонить в дверь. Сразу же думаю на соседского пиздюка и сразу после — на бабку, которая живёт под матерью. И если первый мог явиться для того, чтобы ещё раз сказать мне, что ему похуй, то второй постоянно кажется, что её заливает или соседи устроили оргию в ненадлежащее время. Но мать вроде говорила, что она стучит по батарее, прежде чем подняться, и кроет её не чаще раза в месяц. Значит, пиздюк. Звонок оживает снова, и собака недовольно бурчит в коридоре. Решаю, что делаю это исключительно ради Пуфика, и иду открывать дверь. Потянув на себя ручку, уже почти было ехидно спрашиваю, чего же от меня нужно самому незаинтересованному в мире человеку, только и мечтающему, чтобы мать свалила куда и от него все остальные отвалили, как клацаю зубами от неожиданности. На пороге оказывается не он, а девица со светло-русым хвостом. Да ладно. Серьёзно, что ли? — Привет. — Неловко переминается на материном коврике и машет явно испачканной чем-то с тыльной стороны ладонью. — У тебя сахара не найдётся? Хмыкаю невпопад и даже теряюсь на миг. Сахара, значит. Са-ха-ра. Ну мама, блядь. Смаргиваю и, припоминая, где и что лежит, отступаю вглубь квартиры. Буквально на шаг. — Полкилограмма хватит? — осведомляюсь со всей серьёзностью и в самом деле собираюсь просто всучить ей пакет и попрощаться. Ей, которая словно не ожидала такой реакции и тут же неловко улыбается: — Да мне бы стакан. Понимаешь, на пирог не рассчитала. Киваю, показывая, что услышал, и отступаю к кухне. Что же я, брошу девушку в беде? — Сейчас. — Можно зайти? — нагоняет меня выкриком, когда уже принимаюсь лазить по маминым шкафам в поисках нужной банки. Это у меня всё по пакетам, а у неё какие-то кубышки боками одна к другой. Побольше, поменьше… — Спрашивай у Пуфика. Он тут вместо матери за главного, а не я, — отзываюсь, перебрав соль и крупы, и, махнув рукой, беру со стола пузатую сахарницу. Тоже из старых запасов. Ещё со своей школы её помню. А то, может, и раньше появилась. Коричневая, расписная… со сколом на ручке и трещиной, что очень удачно прячется под крышкой. — Пуфик-то мне ответит. — Нинка так дверь прикрыла, что я даже не услышал. И вот уже здесь, в дверном проходе. Хочет скрестить руки на груди, но глядит на испачканную ладонь и передумывает. — Ты прости, что я так поздно, недавно вернулась, и вот… — Беспомощно разводит руками, и я заканчиваю за неё, опустив взгляд на чужие домашние тапки с синими помпонами: — Пирог. Забавные такие тапки. Растасканные и старые. Такие не натягивают на ноги, когда отправляются кого-то соблазнять. — И пирог, — подтверждает, пока я достаю пресловутый стакан, чтобы не отдавать материну раритетную сахарницу, чтобы после не выслушивать, если та вдруг умрёт, и, высыпав добрую половину, протягиваю его Нинке. — Если хочешь, я поделюсь? Вроде и спрашивает, и сама сомневается. Самому мне решать предоставляет, хочу я или нет. Но не навязывается, и поэтому я перестаю подозревать её в каких-то мутных схемах, ещё даже толком и не начав. — В моём возрасте лучше избегать пирогов. Но отказываюсь всё-таки и ставлю сахарницу на место. — Сидячая работа и всё такое. Но за предложение спасибо. А рецепт, случаем, не моя мать подкинула? Не удержался. Надо было просто попрощаться, пожелав всего самого распрекрасного, но ляпнул же. Как тупорылая малолетка, у которой не держится. И, надо же, не зря ляпнул. Нинка тут же с готовностью кивает: — Моя не печёт, а я обещала подруге что-нибудь такое из духовки. Как раз жду, когда она приедет. Ага, твоя не печёт, а с моей ты, значит, на короткой ноге, а не так, мимо бегаешь, опустив очи. Только она уже всё придумала и распланировала на следующие десять лет, а ты и не знаешь. Зачем заранее? Мать вон и к сериалам спойлеры не любит, даже рекламные ролики не смотрит и остальных от них, видно, оберегает. Зачем Ниночке знать, что там дальше по сценарию? — Здорово, — киваю, скрывая раздражение, и надеюсь, что вышло хоть сколько-то сносно. Нельзя винить всех вокруг за планы своей матери. — Хорошего вечера, — прощаюсь, тесня её к двери, и она покорно пятится. Не предпринимает никаких попыток остаться и, только уже стоя в дверях, перешагнув правой ногой порог и оказавшись на полкорпуса в тёмном подъезде, неуверенно спрашивает: — Ты если не спишь, то, может, тоже зайдёшь? Воспринимаю это исключительно как дежурную вежливость и уже собираюсь отказаться, брякнув что-нибудь о том, что куда мне, почти деду, до молодых девчонок, как в подъезде, на пару этажей ниже, что-то с грохотом падает, зацепив загудевшие перекладины, поддерживающие перила. Нинка ойкает, а я едва не прикусил язык от неожиданности. Переглядываемся, и она пихает мне свою кружку с сахаром в руки. Тут же разворачивается и, подсвечивая себе телефоном, спускается вниз — проверить, кого там раскатало по ступенькам. Я выдыхаю, отставляю кружку и как хороший взрослый следую за ней. Мало ли. Да и потом, есть у меня мысли, кто мог навернуться на не совсем трезвую голову в темноте. Кто-то, у кого мамки дома нет, и пиздюлей, следовательно, тоже выписать некому. Спускаюсь прямо в домашних тапках, прикрыв дверь, чтобы не выпустить совершенно не заинтересованного в побеге Пуфика, и прихватив с собой ключи. На всякие «мало ли». Нинка и навернувшийся объект находятся между первым и вторым этажами. Она сочувствующе сжимает его плечо, а я закатываю глаза. И не то чтобы пытаюсь сделать это незаметно. — Ты нажрался, что ли? — спрашиваю, наклонившись к нему, и он так зыркает в ответ и поджимает губы, что кажется, будто даже стыдно. Наверное, за то, что так глупо навернулся и сидит теперь на заднице при свидетелях. И Нина, как хорошая добрая девушка, тут же одёргивает меня, запрещая смеяться над ребёнком: — Дим… Над ребёнком, который отдёргивает голову, которую она пытается погладить, и, глядя на меня, медленно цедит: — Зацепился за ступеньку. Простите за то, что не подтвердил ваши догадки, Дмитрий Константинович. И правда нормальный. Ни выхлопа, ни заплетающегося языка. Но и зубы почистить у какого-нибудь друга-придурка он тоже мог догадаться. Или вмазаться чем-нибудь, помимо алкоголя. Но раз уж у нас тут действует презумпция невиновности… Киваю, показывая, что услышал, и перехожу к более насущным проблемам: — Встать можешь? Тут же дёргается и пожимает плечами. Нервный весь. Будто ждёт, что сейчас начнут орать за то, что такой неловкий. Или смеяться, как его не самые умные одноклассники. — Не знаю. — В свете чужого телефона выглядит скорее разозлённым, нежели растерянным, и я, когда он выдыхает и переходит в нападение, понимаю, что у нас тут два в одном. — Вы чего припёрлись вообще? Я не маленький и не беспомощный. Сам разберусь. Соглашаюсь, глубокомысленно покивав, и обращаюсь уже к Нинке, пытающейся как-нибудь незаметно глянуть ногу «не маленького» и «не беспомощного»: — Иди, видно же, что раз хамит, то жить будет. И сахар свой забрать не забудь. Она не то чтобы хочет подниматься, но и оставаться ей явно не с руки. Пирог же, или что у неё там? — А… — сопротивляется явно для приличия, и если и не хочет уходить, то мне упорно кажется, что вовсе не из-за того, что тут кто-то без неё умрёт. И потому, чтобы совсем уж успокоить её совесть, обещаю: — Я прослежу, чтобы этот калеченый дополз до квартиры. Нинка кивает, а Никита закатывает глаза и громко фыркает, отзываясь на «калеченого». Она уходит, унося с собой подсвечивающий мобильник, и на какое-то время мы остаёмся в темноте. Пока он не додумывается пошарить по карманам и достать уже свой телефон. Светит мне в лицо и, подумав, вяло мямлит «спасибо». — Да не за что. — Начинаю подмерзать в подъезде и, помня, что на улице всё ещё не май, решаю, что и нам стоит поторопиться. Этому вот точно. Отморозит ещё задницу. — Ты встать можешь? — Не знаю. — Вроде бы не огрызается, но, судя по выражению лица, очень хочет. — Не успел попробовать до того, как вы прибежали. А сейчас уже точно обвиняет. Вот взглядом. Так на меня смотрит, что наверняка жалеет, что дыру промеж глаз прожечь не получится. Как же, это я виноват в том, что его таким несчастным кто-то увидел, и в том, что он навернулся, видимо, тоже, и сидит теперь на грязных холодных ступеньках и глядит на меня снизу вверх. Такой обиженно нелепый, что будто сам и тянет меня за язык. — Я бы и не побежал, но дама… Развожу руками в стороны, и Никита тут же вспыхивает. Может, даже краснеет, да в темноте, которую его телефон разбивает, так себе — особо не разобрать. — А ты, значит, за компанию спустился? — уточняет, и не то мне кажется, не то правда как-то обижен. Хотя на что бы? — Можно и так сказать. Неопределённо фыркает и качает головой. Отводит взгляд и собирается уже демонстративно уткнуться в телефон и сделать вид, что меня вообще тут нет, как прерываю все эти дебильные кривляния: — Давай руку. Протягиваю ему ладонь, и он тут же за неё хватается. Разом забыв про все свои надуманные обиды. Сжимает мои пальцы своими холодными, опирается на мою руку, рывком толкается от ступени и с шипением оседает обратно, едва только попытавшись перенести вес на вторую ступню. Ну здорово — что тут ещё сказать? Удачно навернулся. Может быть, даже настолько, что потянет на освобождение от школы. Месяца на три. — Нет, подожди, я встану, — убеждает, и кажется, что вовсе и не меня. Руку мою сразу выпустил и теперь своими пальцами зачем-то трёт свою кроссовку. — Просто подвернул ногу. Не страшно. На физ-ре такое через раз бывает. Тараторит быстро-быстро, а у самого глаза такие круглые, что, пожалуй, и в темноте, без подсветки, было бы видно, что растерялся и напуган. — Ага, — соглашаюсь и, выдохнув, киваю на его начавший меркнуть телефон: — Давай, вызывай себе скорую, герой. — Ты больной, что ли? Какая скорая?! — А в травму тебя я, что ли, повезу? — отвечаю ему в тон, и в установившейся темноте чудится, будто слышу, как он думает. А после осторожно, так, словно если скажет в полный голос, то кто-нибудь из соседей высунется, предполагает: — Ну… да? И не то чтобы я был удивлён. Уже нет, правда. Откуда-то появляется смутное подозрение, что вот этот вот парень теперь моя новая головная боль. И явно не до завтра. Ближайшие две недели минимум, а там, может, и ещё на сколько-то, если шабаш не вернётся. — С какой радости? — уточняю на случай, если у него есть аргументы, кроме попыток надавить на банальную жалость или ещё чего похуже. Но нет, он всё-таки не глупый, несмотря на то что не слишком взрослый. Размышляет с десяток секунд, прикусывает губу и, мотнув не прикрытой даже капюшоном головой, выдаёт: — А из солидарности. Вопросительно склоняюсь пониже, и он, выдохнув, поясняет: — Если ты сдашь меня скорой, то моя мать будет тут через три часа. Ты же не сможешь так со мной поступить. И глазами в глаза. Смотрит на меня в упор, и я сразу вспоминаю всё, что про него слышал до того, как столкнулся лично. И его замечательную родительницу, у которой ножовка вместо языка. И, блядь, действительно жалко его. И себя тоже жалко, потому что по иронии у всей лестничной клетки проблема общая. И Никита, видя мои колебания, решает, что момент выгодный, и складывает ладони в молитвенном жесте: — Ну пожалуйста, ну что тебе стоит? И губы кусает, и моргает часто-часто, не забыв быстро коснуться начавшего снова меркнуть экрана телефона. — Всё равно же не спишь. Ага. Никогда не сплю. Зачем мне вообще? Сдаюсь и прикидываю, что ему нужно взять с собой и вообще принимают ли сейчас великовозрастных детей без родителей. — Давай ключи и говори, где искать паспорт. — А он у меня с собой. — Тут же ободряется и лезет в карман расстёгнутой куртки. — И паспорт, и полис в паспорте. Какой молодец. С собой у него. Видимо, чтобы если и проебать, то всё разом. — Носишь для того, чтобы, в случае чего, опознавать было проще? — Очень смешно. Обижается вроде, но слабо верю, что всерьёз. Больно ему сейчас нужна помощь, чтобы кочевряжиться взаправду. — Пять минут посиди ещё. Я сейчас, — обещаю и разворачиваюсь уже, как догоняет повеселевшим голосом: — Давай за две? Пытается вяло шутить, но пресекаю все эти глупые попытки. Хватит уже, потрепались ни о чём на лестнице. — Давай без давай? — Или что? Только Никита никак не сдаётся, видимо, не желая оставаться на лестнице в одиночестве. Слишком глупо себя чувствует. Может, боится, что кто-нибудь зайдёт и посмеётся. Кто же знает, что там в его светлой голове?.. — Или сдам тебя матери, и пускай уже она возится, — предупреждаю, поднявшись на три ступеньки, и он тут же ощетинивается: — Ты ещё ничего для меня не сделал, чтобы жаловаться и сдавать! Киваю, почти умилившись таким острым реакциям, и заверяю: — Сейчас приду, не сбегай. Громко цокает в темноте, одним звуком показывая сразу всё, что он думает о моём чувстве юмора, и замирает. Я же возвращаюсь в квартиру, переодеваюсь и не глядя пихаю телефон в карман расстёгнутой куртки. Одна из карт на всякий случай лежит во внутреннем кармане, брелок от машины нащупываю во внешнем. Зачем-то киваю равнодушно взирающему с пола Пуфику и, погасив свет, закрываю квартиру. Вот и лёг пораньше. *** В машине ведёт себя тише воды ниже травы, только поглядывает изредка и тут же отводит взгляд, стоит мне лишь зрачками двинуться навстречу. Принимается рассматривать приборную панель, глядит на освещённую фонарями, уже пустеющую к ночи дорогу и даже дверь. Так, будто ему это интереснее всего на свете. Так, будто смущается, как ребёнок. И не то чтобы я сам не вспоминаю нашу вроде как первую встречу, глядя на него сейчас. Навевает, но не настолько, чтобы начать заикаться и бегать глазами. Но я же взрослый, а он ещё пиздюк. Школьник. — Спасибо? Школьник с шилом в заднице, которое и не даёт ему сидеть молча слишком продолжительное время. Даже если он так и собирался, то хватило его ненадолго. Посмущался и всё-таки заговорил. Отвечаю, продолжая смотреть на дорогу. Покраснеет ещё от прямого взгляда. — За что? — Ну за то, что везёшь меня. Неопределённо ведёт пальцами в воздухе, и я всё-таки поворачиваюсь в его сторону: — А за то, что дотащил до машины, спасибо не полагается? — А я сам дошёл. Просто опираясь на твоё плечо. Как же. И попробуй тут разбери, наглость это или самоуверенность. Может, и то, и то вместе. — Конечно. — Что? — Соглашаюсь с тобой, что. Поворачиваю, сверившись со стрелкой навигатора, звук которого отключён уже как пару лет, и Никита подозрительно щурится: — Издеваешься же. Неуютно ему со мной тут. Даже пристегнулся. Даже не верится, что он сам ко мне сел каких-то пару недель назад. Может, у него есть брат-близнец? Прячется под кроватью? — Нет. — Да! Пожимаю плечами, показывая, что не собираюсь спорить, и какое-то время едем молча. Он отворачивается к окну и считает фонари. Я снова гадаю, примут его в травме одного или нет. — Будешь шариться по ночам — позвоню твоей матери. Сам не знаю, зачем говорю это и как оно вырвалось. Мне-то какое дело, где он шатается? Да и я сам шатался тоже, а тут на тебе — читаю нотации. Никита, должно быть, не ожидал тоже. Разворачивается и, проморгавшись, не придумывает ничего лучше, чем тоже «угрожать» в ответ: — А-а-а… а я позвоню твоей. — И что скажешь? Это вот действительно интересно. На меня-то за что можно настучать? Он вот тоже не сразу придумывает. Какое-то время кусает губы, а после светлеет лицом и хитро щурит свои карие глаза: — Что ты водишь кого-нибудь в её квартиру. О, ну надо же. Вот это, конечно, да. Страшный взрыв будет. Новой волны надежды и энтузиазма. — Так водишь, что я спать не могу и опаздываю на уроки. — Ну позвони. Порадуй старушку. — В каком смысле? Хмурится и не знает, чем бить в ответ. Так умилительно хлопает ресницами, не скрывая почти детской растерянности, что я решаю, что можно и пояснить. Раз уж я поневоле в курсе его проблем отцов и детей. — У маменьки кризис, и она считает, что у меня он тоже должен быть, раз я всё ещё не женат. Так что давай — пожалуйста, звони, жалуйся. Можешь действительно ляпнуть что-нибудь такое своей, когда она наберёт, чтобы проконтроливать, что ты тут ещё не сторчался. — Да её нет только три дня, — ворчит, как самый настоящий старик, и как бы ни старался показать, что не уязвлён, ничего не выходит. Очень уж хотел чем-нибудь уесть и расстроился, когда не получилось. — Когда мне сторчаться? — Ногу же ты успел сломать, — парирую, и он тут же взрывается и даже взмахивает руками: — Да никого я не сломал! Приподнимаю бровь, намекая на то, что орать на меня явно не стоит, и он покорно сдувается. Бормочет, смотря на закрытый бардачок: — Растянул, может, или ушиб. Точно тебе говорю. — Если перелом, то без вариантов звонишь матери. — Не перелом. Снова поворачивается ко мне и теперь кажется куда более уверенным и спокойным. — Хочешь, поспорим? — предлагает, и у меня мгновенно появляются очень недвусмысленные сомнения. — На что? — уточняю максимально нейтрально, без всяких подтекстов в голосе, и Никита задумывается на секунду. После трёт подбородок и зачем-то дёргает себя за край куртки. — Учитывая мои финансовые возможности… давай на бургер, — предлагает, и мне смешно против воли. От абсурдности ситуации. От того, что мы снова в машине. И того, что всё снова сводится к дешёвой жратве. Никита, Никита… — А ты не рисковый, да? — Думающий. И потом, что мне ещё предложить взрослому мужику? Верно, Дмитрий Константинович? И смотрит честно-честно глаза в глаза. Кажется, будто и не моргает, пока не соглашусь с ним. — Да, Никита, — нарочно подчеркиваю разницу между нами и, повернувшись к лобовому, добавляю уже миролюбивее: — Давай на бургер. — Двойной, — уточняет, и я киваю. Мне без разницы. Пускай хоть тройной. — Хорошо. Но если даже трещина… — Да-да, я понял, — обрывает меня, и я, не удержавшись, наблюдаю за ним боковым зрением. За тем, как кривится, пока бормочет. — Позвоню, доложу, останусь без отпуска от матушкиного гнёта. Беззвучно улыбаюсь почему-то и молча качаю головой. *** Всё-таки связки растянул. Неудачно оступился и соскользнул носком кроссовки со ступеньки. О том, что он несовершеннолетний без законного представителя, я подумал, уже прогуливаясь по коридору травмы, лавируя между переломанными алкашами и почему-то одной милой домохозяйкой с колотой раной. Не опасной, но, казалось бы, какая с такой очередь? В итоге вспомнил, что всё-таки восемнадцать. И что с пятнадцати лет детки имеют право посещать врача без сопровождения родителей. Понимаю, что вздрагиваю, думая о том, что ему могло оказаться и пятнадцать, а не чуть больше. Ничуть не легче. Какая разница, пятнадцать или восемнадцать, если мне все тридцать два? Пиздец, конечно. Как вообще пронесло? И пронесло ли? Думаю об этом, когда спустя почти полные три часа дожидается своей очереди, и после того, как допрыгал до кабинета, а затем с моей помощью поковылял на рентген. И ничего. Выдохнули оба. А я теперь должен ему бургер. Иронично это всё. Что, даже не понимая того, заигрывает со мной. Несмотря на то, что «не нравлюсь». Уже вернувшись домой, решаю, что посмотрю, что будет дальше. В конце концов, делать мне здесь всё равно больше нечего, а он кажется довольно адекватным, да и не нужно ему ничего. Кроме пресловутой булки с котлетой, за которой я собираюсь заехать вечером и даже черкаю напоминание. Почти честно проспорил же. И почти не жаль, что спать осталось около трёх часов. Вечером — нет, утром — хочется убивать. И прежде всего ту падлу, которая решила, что пёсики — это круто, и нужно непременно держать это «круто» в квартире. И гулять перед тем, как уехать на работу, тоже. Почему кошки могут копаться в лотке, а собаки — нет? Ну вот хотя бы мелкие, как Пуфик? Или почему его нельзя погулять заранее на несколько дней?.. Вопросы, все как один, глупые, и я это знаю. Я знаю, но с гудящей головой мне очень хочется немного побыть инфантилом. Не Дмитрием Константиновичем, которым мне светит ходить следующие десять часов. Едва разлепляю глаза на полчаса раньше привычного и почти было засыпаю обратно в душе. Не чувствуя вкуса, заливаю в себя кружку кофе, одеваюсь, вывожу материну псину к ближайшим кустам и, пока он деловито бегает от одного к другому, курю, надеясь, что на утреннем холоде очнусь. Даже в расстёгнутой куртке выходит так себе. Не продирает. Видимо, первое дыхание старости уже тут. Опускается на затылок. Хмыкаю и нехотя шагаю следом за натянувшей рулетку собакой, зажав сигарету между зубами. Часы показывают семь часов десять минут, когда подъездная дверь открывается и на крыльце показывается виновник моего нынешнего состояния. И первая мысль, что он из окна увидел и вышел. После, заметив, что поморщился и спускается, вцепившись в перила, понимаю, что ему просто в школу. Догадался выползти пораньше. Выбрасываю окурок в урну и возвращаюсь назад, получая вялое приветствие в виде поднявшейся руки. Опускаю взгляд, с удивлением замечаю, что он как-то умудрился запихать стянутую эластичным бинтом ногу в расшнурованную кроссовку, и, кивнув в ответ, собираюсь уже обойти его, как перехватывает за локоть. Морщится, когда сталкиваемся взглядами, и без всякого энтузиазма бормочет: — Ты же мимо моей остановки… Закинь, а?