Подвезите, пожалуйста

Он издевается. Или нарочно это всё делает, чтобы поторчать вместе в машине, которая ему «нравится». Сначала навернулся на лестнице, а после, буквально спустя пару дней, потерял ключи от квартиры и, конечно же, смерть лучше, чем звонок матери. И поэтому ему срочно нужна помощь. Прямо вечером. Прямо после того, как я вернулся с работы и мечтал только о том, чтобы вывести псину, сожрать что-нибудь и умереть до следующего утра. Ключей у него нет, но они есть у его тетки, которая живёт на другом конце Москвы, а так как он вроде как раненый… То Дмитрий Константинович должен сочувствующе подкинуться и свозить его. Но ладно, можно и не сейчас. Через пару часов, когда пробки рассосутся. Флегматично курю, наблюдая за псом, и думаю, когда я так нагрешил, что судьба, не дождавшаяся моих собственных детей, подкинула чужого. Сразу большого, чтобы было интереснее. Большого, оставленного пока на материнской кухне. Мог бы его самого отправить гулять Пуфика, да куда этому хромоногому. Не доскачет ещё до кустов и растянется около подъезда. Вези его после в травму ещё раз. А то, может, и неси, если особенно неудачно навернётся. Возвращаюсь наверх, вытираю лапы равнодушно сносящему все эти манипуляции бульдогу и прохожу на кухню. Смотрю на чужой затылок и думаю: почему согласился кататься туда-сюда, вместо того чтобы послать его. Виноватым себя не чувствую, угрожать мне не угрожает, да и чем бы ему? Кто поверит-то в то, что я мог к нему полезть? Его родня самого и закопает за такие заявления. Слишком стыдно станет перед ближайшими подружками, и Никита достаточно разумный, чтобы понимать это. Понимать, что ему скорее не поверят, чем бросятся защищать от посягательств взрослого дядьки. И я даже не знаю, успокаивает меня это или, напротив, тревожит. А если и тревожит, то почему. Не моё же дело. И он не мой даже… Друг. Так, знакомый. Временный сосед по лестничной клетке, с которым у меня ни общих интересов, ни работы, ни даже возрастной категории. Мы разные от слова совсем. Но с ним мне как-то проще распивать чаи. Проще, чем с Нинкой, заходившей вернуть материну кружку. Может потому, что ему действительно если и надо что, то не замуж. У него райдер попроще. Бургер вот, который я пока так и не купил. Может, кстати, сейчас и заедем на обратном пути. — Тебе с сахаром? Поворачивается ко мне, и я пожимаю плечами. Даже не знаю, почему анализирую его. Мне-то что с его юношеских бунтов и представлений? Совсем ничего, да только всё равно зачем-то приглядываюсь. Строю какие-то топорные теории. Может, помимо бургера и тусовок черт пойми с кем, он хочет ещё, чтобы его просто послушали. Участие там, все дела. Чтобы знать, что он нужен не за что-то, а вопреки всему. Вопреки расхожим заблуждениям, внимание требуется людям всех возрастов. Даже тем, которых родители и за людей-то не держат. Мал, мол, ещё. Какой из него человек. Так, личинка. — Давай. Встает и, опираясь о столешницу, передвигается к микроволновке. Я же, словно в противовес ему, сажусь. Смотрю теперь на его спину, сцепив пальцы в замок. Как-то странновато. Видеть его на этом месте вместо матери. — Чай или кофе? Спрашивает, привалившись к раковине, и я даже подвисаю немного. — Странная какая-то последовательность вопросов, — комментирую вслух и, дождавшись, пока он обернётся и равнодушно пожмёт плечами, чего, мол, такого, вздыхаю и решительно поднимаюсь на ноги снова. — Давай-ка я лучше сам налью, а то плеснёшь мне ещё уксуса по рассеянности. Жестом прошу его отойти от раковины и по совместительству шкафчику с посудой над ним. Уже вижу, как закатывает глаза и начинает спорить, но удивляет меня, когда ограничивается только гримасой и послушно возвращается на стул. Отмечаю, что поменялись только что ещё раз. Я стою — он сидит. И к чему бы мне это? — Очень смешно. — От нечего делать натягивает рукава толстовки на костяшки. Пытается полностью спрятать пальцы. — Мне же ещё с тобой ехать. Какой уксус. И так тоскливо, главное, добавляет, с затаённой грустью в голосе, что я, так и не достав себе кружку, снова оборачиваюсь: — А если бы не ехать, то можно было бы? — Нет. — Как отрезал, но без обиды в голосе. Беззвучно хмыкаю и всё-таки делаю себе чай. Покрепче и с двумя кубиками сахара. Тот, что был в сахарнице, закончился, а я, не помня, где у матери что лежит, не стал заморачиваться и взял кусковой. — Я самый очевидный подозреваемый. — Почему? Сажусь напротив и, глядя, как он мусолит свои рукава, со вздохом поднимаюсь снова. Надо тоже плеснуть чего-нибудь, а то что он, как неприкаянный. — Потому что. За моей спиной наблюдает, я это чувствую. Будто проверяет, получится продырявить или нет. И для него закидываю пакетик чёрного в кружку и, подумав, вспоминаю, куда убрал пачку печенья, которую прихватил просто так, к остальному до кучи. — Аргументированно. Возвращаюсь за стол и надеюсь, что теперь-то всё, никуда не надо будет вставать хотя бы десять минут. — Я живу ближе всех. Никита не сдаётся и с интересом изучает упаковку какого-то нового «Юбилейного». А может и не нового, может, это я отстал от жизни. — На лестничной клетке есть ещё одна квартира. Парирую без труда, и он зачем-то надувает щёки и замирает так, как смешной хомяк. Медленно сдувает их и открывает пачку. — Шансы всё равно такие себе. Получается, что пятьдесят на пятьдесят. Либо я, либо Нинка. — Подытоживает уже с набитым ртом и, шумно втягивая в себя чай, вдруг опускает глаза и намного тише добавляет: — И опять же, скорее всего, я. — Ты можешь объяснить нормально? Встречаемся взглядами, и он почти сразу же отводит свой. Так и косит на ничем не примечательные кухонные шкафчики, и делает вид, что там что-то интересное. В итоге закидывает в рот ещё половину отломившегося печенья и нехотя колется. — Да парень у неё есть, следовательно, никаких несчастных тайных влюбленностей. В чём прикол ей тебя убивать? И снова отводит взгляд. Типа неловко ему, что пропалился. Ему неловко, а я замер с поднятой в руке кружкой и ни хера, вообще ни хера теперь не понимаю. Едва побеждаю желание проморгаться, но не хмуриться не выходит. Брови сами сходятся на переносице. — Как есть? — Вопрос вырывается сам собой, и я даже не уверен, что пожалею о том, что тоже немного проболтался. — А… А какого хрена тогда мне её постоянно сватают? Вот про то, что это ляпнул, точно не пожалею. Может, хотя бы объяснит мне что-нибудь. — А это секрет, — нехотя соглашается и прикрывает рот поднятой кружкой. — Её мать, если ты не допёр, молодых и нищих не одобряет. У них тут типа клуб, если ты не заметил. Ага, конечно! Я, блять, не заметил! Я как раз регулярно страдаю от чужих умозаключений и того, что у моей матери слишком много свободного времени. — А ты откуда знаешь? — Спалил. — Коротко пожимает плечами и, видно, по лицу определив, что меня мало устроил такой ответ, выдыхает и с грохотом ставит кружку на стол. — Случайно увидел, как он провожал её до остановки, ну и они немного пообжимались. А она меня после нагнала и попросила не болтать. Не то чтобы я собирался, конечно, но вот. Такая вот тайная подъездная тайна. Кривляется, высовывая язык, и всем своим видом показывает, что его якобы тошнит от таких интриг, а меня вдруг затошнило по-настоящему. — Охренеть. Только и могу, что одно слово выдохнуть, и Никита с готовностью мотает своей чёлкой. — Угу. Все всеми вечно недовольны. — А это я как раз знаю. Мной мать недовольна лет на десять больше, чем ее подружка Нинкой, и на все четырнадцать больше, чем другая этой соплей, начавшей покусывать свой рукав. Дырявит его, видно, из-за того, что нервничает, и вдруг как зыркнет исподлобья. — Один ты у нас тут идеальный. Мой вечный пример. Так ядовито бросает, что я сначала замираю, а после мне становится ясно. Совсем всё с ним ясно становится. Не хотел он быть со мной. Он хотел быть мной. И не настоящим, а несуществующим героем чужих россказней. — Так ты поэтому… Зачем-то начинаю вслух, и Никита, должно быть, для того чтобы избежать неловкости, отвечает мне ещё до того, как договорю. Да тут и не надо быть слишком умным или догадливым, чтобы сообразить наперёд. — Вроде того. — Заметно киснет и не пытается скрыть свою досаду. — Но со стороны всё лучше, чем вблизи. Встречаемся взглядами, и он щурится. Явно с вызовом и нарочно небрежно. Интригу наводит, как пить дать. — И что это значит? Молчит всё, то напрямую смотрит, то будто искоса и в итоге улыбается невпопад и машет рукавом. — Да ничего, просто забей. Отмахивается так, будто и правда о какой-то ерунде говорит, а я, наоборот, напрягаюсь весь. Даже кружку отодвигаю в сторону. — Нет, давай уже разберемся, раз теперь тебе от меня не сбежать. — Сам не знаю, зачем напоминаю о том, что вроде как проехали уже, но меня это словно ущипнуло. Задело за живое. — Ты хочешь сказать, что разочаровался? — Угу. И улыбается как стоматологу, который собирается ему зубы сверлить без анестезии. Неловко и страшно ему, надо же. А мне должно быть хорошо от осознания того, что кто-то, бесконечно слушая чужие причитания, решил, что я круче, чем есть на самом деле, а после наломался, переборщив с ожиданиями. Класс. Спасибо матери за слишком навязчивую рекламу. Только вместо тщательно оберегающей свою личную жизнь Нинки проникся совсем зелёный мальчик. Школьник, блять, с геометрией в сумке. — Серьёзно? Не верится даже, ей-богу. В смысле, «разочаровался»? Он суперспособностей или бэтмобиля ждал, что ли? Снова угукает и отворачивается якобы на начавшего чесаться в коридоре пса. — До того, как я увидел учебник, ты не казался разочарованным. И на фиг я до него доебался? Надо бы просто кивнуть, подпихнуть ему печенье поближе, чтобы больше жевал и меньше трепался, но я не могу. Мне то ли непонятно, то ли обидно, что ли? Какая же вредная штука — это сраное самолюбие. Именно оно не даёт мне спустить всё на тормозах и перестать выжидать, пока повернётся. Приподнимаю брови, недвусмысленно намекая на то, что всё ещё жду ответа, и Никита поспешно запихивает печенье в рот. — Я потом много думал. Сделал выводы, — проговаривает почти скороговоркой и сглатывает, не запивая. И сразу же принимается шуршать по своим карманам в поисках телефона. — У тебя есть зарядка? И моргает куда чаще обычного, когда в очередной раз глядит в глаза. Старательно изображает амнезию и крайнюю заинтересованность в спасении своего мобильника. — Смотря какая нужна. Позволяю ему съехать с темы и старательно абстрагируюсь от того, чтобы тоже не сделать выводы. Очень далеко идущие выводы. — Стандартная, конечно. Не для яблофона. Последнее произносит с легкой насмешкой человека, которому чужие понты до лампочки. Ну, по крайней мере, пока он сам на них не заработал. Ребёнок ребёнком, ей-богу. Это его презрительное «нет и не надо» так и читается незримыми буквами, выбитое прямо посреди лба. И это при том, что я вообще ничего ему не доказываю. Даже не собираюсь. — Сейчас посмотрю. Поднимаюсь из-за стола и мельком бросаю взгляд ещё и на материны настенные часы. Пора там или не пора к его тётке, за ключами? — Ты прости меня. — Выдыхает вдруг и тут же зажимается. Дёргает подбородком и, выдавив из себя улыбку, поворачивается ко мне и уточняет, будто без этого я бы что-то другое подумал. — За неудобства и всё такое. Ладно? Сразу робкий такой становится, корёжится как-то весь и снова прячет пальцы в рукавах толстовки. Кажется мне намного меньше, чем есть на самом деле, да и младше тоже. Так и вижу в нём мальчишку, до которого никому никогда не было дела. Мальчишку, который вырос в неуверенного в себе, затюканного юношу, который всё делает не ради чего-то, но вопреки. И как его такого выпереть? Как стать очередным положившим на него болт взрослым? — Ладно. Кивает в ответ, и я ухожу искать зарядку. Пошарив по полкам материной ещё советской стенки, нахожу её, Никита тут же втыкается в розетку и экран своего смарта. Следующий час не отсвечивает вовсе. Я к нему цепляться не спешу тоже. Слишком устал за день, чтобы вклинить в своё расписание ещё один несанкционированный диалог. *** Встречаемся в следующий раз в подъезде через два дня. Я только после работы, а он, видимо, проебал свои уроки, потому что каким-то образом умудрился вернуться раньше меня. Поднимаясь, вижу знакомые кроссовки и вспоминаю про бургер, за которым всё никак не получается заехать. И тут же забываю опять, потому что торчит на ступеньках не один. Интересно. Вот, видимо, и причина, по которой я ему больше «не нравлюсь». Тоже в кроссах, чуть выше, чем этот оболтус, и скорее всего чуть старше. Обхожу их, переговаривающихся о чём-то своём, киваю на смазанное «здрасьте» и почему-то фокусируюсь на этом. Что не «привет», не «здравствуй», а так, мимоходом бросил, как соседу, с которым видишься три раза в год, и тут же забыл. Выхожу из квартиры буквально через две минуты уже с собакой и, спускаясь, бросаю взгляд на второго парня. Боком стоит, на ступеньку выше Никиты и да, явно постарше будет. Но уж точно не настолько, как я. Может, около девятнадцати. Может, двадцать. Должно быть, студент или счастливый обладатель корочки какого-нибудь ПТУ, которые сейчас по-модному повально переименовались в колледжи. Может, просто одноклассник-переросток. Мне в целом нет до этого никакого дела. Только пускай этот бедовый больше ключи не проёбывает и не падает опасно близко ко мне. И путём всё. Все классно. Лениво прогуливаюсь в сторону раздолбанной парковки около соседних пятиэтажек и даже закладываю крюк, для того чтобы Пуфик мог обнюхать низкий забор старой, давно заросшей баскетбольной площадки с вырванными кольцами. Не хочется мне третий раз протаскиваться мимо парочки на ступеньках, пускай я и понимаю, что они там и на три часа зависнуть могут. Вообще странно, что Никита его домой не ведёт. Смысл торчать у всех на виду, когда можно захлопнуть входную дверь и не вздрагивать, опасаясь, что соседская бдительная бабка ментов напустит на треклятых наркоманов. Но опять же, какое тут моё дело? Разберётся сам, что и как. Не такой уж и маленький. Неспешно покурив, возвращаюсь назад и наталкиваюсь на них уже около подъезда. Получаю ещё одно короткое рассредоточенное «здрасьте» и молча поднимаюсь наверх. По обыкновению, уже планирую покормить псину, после — себя и упасть спать под бормочущий телек. На то, чтобы организовывать себе какие-то досуги, нет ни настроения, ни пятницы. Как ни крути, а когда тебе за тридцать, хера с два ты будешь похож на человека в девять утра, если упадешь спать в восемь ноль три. Но на выходные — да, на выходные нужно будет что-нибудь придумать, чтобы окончательно не закиснуть тут. Может, ещё с утра смотаться в качалку. Может, если не станет лень. Прокручиваю в голове все эти нехитрые планы и, насыпав Пуфику сушняка, ухожу в душ. Только раздеваюсь и, задёрнув шторку, включаю воду, как кто-то начинает истерично ломиться во входную дверь. Колотит так, что собака лает, а я вылетаю в коридор, едва успев схватить полотенце. Первая мысль о том, что соседей топит. Вторая, что кому-то СНОВА стало херово в подъезде. Третья… — Я же видел, как ты заходил! — выкрикивает приглушённый мальчишеский голос, и я замираю на месте. Замираю, а он продолжает стучать, но уже не кулаком, а раскрытой ладонью. — Открывай! Третья обрывается моим шумным выдохом и неукротимым желанием всыпать кому-то пиздюлей. Немедленно. Прикрываю свою мокрую задницу, кое-как обмотавшись махровой тряпкой, и, несмотря на то, что хочется проигнорировать, открываю ему. Только не за тем, чтобы отвезти куда там изволит его царская воля, или выслушать, или даже одолжить сахара. Послать на хер — это самое милостивое, на что я сейчас способен. То, блять, значит, два раза «здрасьте», а то видел он! — Привет! Можно зайду? И улыбка от уха до уха. Так и светится весь, и плевать, что должен был подмёрзнуть в расстёгнутой куртке. И энтузиазм, который у меня закончился лет эдак десять назад, хлещет просто через край. Именно он-то его и толкает в мою квартиру, заставляя игнорировать то, что я стою посреди прохода. — Нет. Замирает, почти уже было уперевшись своей грудью в мою, и распахивает рот от неожиданности. Кажется мне совсем соплёй в этот момент. Малолеткой из тех, кому ещё рано даже в старшую школу, не то что притворяться первокурсником. — В смысле? Ты чего, Дим? — Всё ещё продолжает улыбаться, но уже натянуто, с тревогой, но мне вдруг так всё равно становится, что я тянусь вперёд и тащу на себя дверь, для того чтобы закрыть её. — Мне типа совет твой нужен был, как взрослого, все дела… Я устал. Очень и очень устал. Устал нянчиться с пацаном, которому ничего не должен и для которого и так сделал больше, чем стоило бы. — А мне горячая вода. — Он делает шаг назад и, судя по взгляду, только сейчас понимает, что выдернул меня из душа. Оглядывает и отшатывается, приподнимая брови, и тут же закусывает губу, строя виноватые гримасы. — Всех благ. Хочет сказать ещё что-то, но слишком долго медлит. Я мёрзну и закрываю дверь. *** Небо темнеет куда медленнее уже. Только от этого вялотекущие, начавшие собираться ещё час назад пробки рассасываться не торопятся, и это не то чтобы удручает, но устойчиво не нравится. Мирюсь с этим, как со слякотью на дорогах и рекламными флаерами под дворниками. Правда, на ноготочки с покрытием и ботокс носослёзки так и не собрался. Даже по заманчивой скидке. — Ну, что там, как ваши бабкины тусовки? По сложившейся привычке выполняю свой сыновий долг, выруливая из собирающейся пробки, и где-то в глубине души надеюсь, что незаряженная вовремя гарнитура скоро сядет. В идеале бы минут через пятнадцать, так, чтобы мать не успела выесть все мои мозги, и мы разошлись почти довольные друг другом, но когда мои мечты сбывались? — Будешь так меня называть, соберу вещи и перееду на дачу с концами. Угрожает немного шипяще из-за качества связи, и я мечтательно прикрываю глаза на долю секунды. Вот это, конечно, угроза. Входит в мой топ-3, можно сказать. В топ-3 тех сахарных грёз, которые, к сожалению, никогда не сбудутся. — Пуфика собери, и я буду безутешен первые две недели. Может быть, даже надавлю страданий на все три. — Пуфику на даче не климат. Он останется с тобой. — Ну да, пожилая пускающая слюни табуретка — это именно то, о чём я мечтал. — Я тоже мечтала не о том, что мой тридцатилетний сын будет машину любить больше, чем людей, но имеем то, что имеем. Странно. Где же пламенный спич про Ниночку? Очень подозрительно. Но спешу покивать, пока не пристаёт со своим любимым развлечением, и попутно выкручиваю руль, перестраиваясь в другой ряд. — Согласен. — Но мне с тобой однозначно повезло. Мать продолжает гнуть своё, и я уже не выдерживаю и переспрашиваю. Какая садовая муха её укусила? Попросыпались они там уже все, что ли? Может, новый опасный вид? Если так, то мне срочно нужен выводок для особо важных переговоров. — Да ладно? Стараюсь, чтобы голос не звучал сильно довольным, а то быстро вернёт меня на грешную землю, но судя по траурному вздоху, матери сейчас не до этого. Ей не то хвастаться хочется, не то сплетничать. — Смотрю вот на Ирочку, и плакать вместе с ней хочется. Второе. Причём, если раньше она мне кости перемывала со своими драгоценными подружками, то теперь, сменив место дислокации, ей не терпится делиться уже подробностями их жизней. Ну, и себя похвалить, конечно. — А что с Ирочкой? Настораживаюсь по одним только мне известным причинам, и мать трагично вздыхает в трубку. Излишне трагично, я бы сказал. Выдерживает поистине театральную паузу, я даже представляю, как поджимает губы и, с каким-то непонятным мне злорадством понижая голос, докладывает: — А чудище её школу прогуливает уже третий день. Подрался с одноклассником и прогуливает. Ирочка так плакала, так плакала. Сначала собиралась ехать, а потом плюнула. Знал бы ты, как ей стыдно людям в глаза смотреть! Господи. Опять влетел пацан. А я его и не видел уже сколько?.. Как раз эти три дня и не видел. Даже больше, если учитывать еще и выходные. — А сейчас он где? Понимаю, что вопрос не по адресу, но само собой вырвалось. Спрашиваю и сразу же прикусываю язык. — А я откуда знаю? Шляется небось дальше, остолоп. Мать так раздражена, что моего интереса и не замечает. Ей лишь бы кости ему перемыть. Сравнить со своим удавшимся сыночкой, который по факту-то тоже не удавшийся. Внуков вон ей ещё не нарожал. Не женился. Но этого-то подружкам можно и не рассказывать, да? Такая вдруг злость берёт, что я смаргиваю и, покрепче вцепившись в руль, сворачиваю этот разговор, чтобы не ляпнуть лишнего. — Гарнитура садится. Поцелую за тебя Пуфика. — Опять врёшь матери. — Пищит уже. Пока. Привет твоим ведьмам. — Они не ведьмы. Киваю сам себе и, нажав на кнопку на гарнитуре, снимаю её. Да нет, как раз самые настоящие. Одна так точно. Самая что ни на есть конченая сука, которую ачелюдискажут ебёт больше, чем собственный ребенок. Злюсь пиздец и, вместо того чтобы бросить наушник на соседнее сидение, значительно перестарался и буду теперь лазить и искать его где-то на коврике. Ну и хер с ним тоже. Найду. Пиздюк-то этот во что влез? Зачем ко мне заходил, когда выдернул из душа? А главное, надо оно мне, разбираться? Может, забить и не лезть уже? Может, сделать вид, что не знаю? И не трогать уже его, раз отшил? Отшил, а сам специально перестроился, чтобы проехать мимо остановки, с которой он уезжает домой после школы. И нет, не стоит. Но это и логично, прогуливает же. Ладно, зайду, и если дома, если дверью мне по носу не хлопнет из мстительности, то спрошу, что случилось, для очистки совести. Просто чтобы убедиться, что никакого конца света у него не случилось. В его возрасте это важно. Восемнадцать… Ёбнуться, конечно, можно. Я себя таким почти и не помню. Не помню, как это, когда всё, что случается, приобретает формат вселенской катастрофы. Может, даже конца всего сущего на планете, а на следующее утро уже ничего, схлынуло и можно жить. Ну, если произошла совсем уж фигня, то через три-четыре утра. Проблема в том, чтобы пережить эти три-четыре. Поэтому решаю зайти. Собаку выведу и… Не откроет так не откроет. Мой моральный долг будет выполнен. Попытался же, а значит, засчитается. Меня устроит. Не захочет разговаривать — отлично. Я ему не мать. Пускай сама с ним и разбирается. Только вот она, похоже, тоже не собирается. Устала, бедная, от своего сына-дегенерата, который и не дегенерат вовсе. Просто не нужный никому. Затюканный. Ещё пожить толком не успел, а уже всем должен. Выдыхаю и, пользуясь тем, что машина впереди встала, жмурюсь на секунду. Сильно и до цветных всполохов под веками. Убеждаю себя в том, что досады испытываю больше, чем невесть откуда взявшейся глупой тревоги и зарождающегося чувства вины. Не могу же я в самом деле быть виноват в том, что он с кем-то подрался? Да и подумаешь, тоже мне, происшествие: в морду какому-то удоду двинул. Вообще не повод для посыпания головы пеплом. До района уже рукой подать, но из-за пробки машины едва тошнят по трассе, и, когда поворачиваю, наконец, небо уже тёмно-синее. Выдыхаю с таким облегчением, будто изобрёл лекарство от рака, и, припарковавшись, забываю заскочить в магазин, потому что тороплюсь к собаке. Как ни крути, а Пуфика мне жалко больше, чем себя. Перебьюсь без пельменей на ужин, а собака уже небось лапой зажимает, чтобы не окропить материн коридор. Прогуливаемся вдоль соседних домов, я по сложившейся привычке курю и, поднявшись назад, уже думаю разуться, как вспоминаю о Никите. Замираю на середине движения, помедлив, расстёгиваю пальто, сунув ключи в карман, возвращаюсь на лестничную клетку и захлопываю дверь, не погасив света. Тут делов-то на полторы минуты. Постучаться, услышать, что всё в порядке и я мог бы идти на фиг, и вернуться, или постучаться, понять, что его нет дома, и уйти шарить по полупустому холодильнику. Всё. Нажимаю на кнопку звонка и жду. И кажется, сегодня вариант номер два мой. В ответ раздаётся только тишина. Пожимаю плечами и для успокоения совести давлю на звонок ещё раз. И уже делаю шаг назад, к временно своей двери, как в глубине квартиры слышатся какие-то не то шорохи, не то шаркающие шаги. Замираю, развернувшись спиной, и, вслушавшись, возвращаюсь. Терпеливо жду, пока подойдёт к двери, и ещё с минуту стою, пока решает, открывать или нет. В итоге всё-таки открывает. Очень медленно почему-то. Будто у двери петли едва идут, но никакого скрипа нет. Отпирает и, держась за ручку с внутренней стороны, тяжело перешагивает за порог, и я лишаюсь дара речи. — Ты за солью? Спрашивает, улыбаясь через силу перекошенным, разбитым ртом, а я не могу скрыть изумления, разглядывая в кои-то веки освещённом подъезде с неспизженной никакой предприимчивой бабкой лампочкой огромный фингал под его глазом. Видно, что стоит с трудом, да и прямо держится тоже не без усилий. — Так с одноклассником подрался, значит? Спрашиваю и не знаю, зачем. Уходить надо. Просто кивнуть, убедиться, что живой, и не лезть к нему. Не моё дело. Не моя ответственность. А режет. Внутри всё странно бесится. И добавить ему ещё хочется тоже. За такую глупость. — Это тебе мать наябедничала? Усмехается вместо ответа криво из-за опухшей губы и тут же морщится от боли. Видно, что ему и стоять-то более чем не очень. Вот когда стоило ехать в травму. — Класснухе твоей позвонил. Шучу так мрачно, что он даже верит в первую секунду и удивлённо вытягивает лицо. — Правда? — Нет. — Понятно. — Обижается сразу же и, скривившись, промаргивается. Видимо, без сотрясения не обошлось. Хотя говорит более-менее внятно, разве что из-за разбитого рта чуть слоги смазывает. Зато вроде зубы все на месте. — Так ты за солью? — Спросить, почему школу проебываешь. — А я вообще туда больше не пойду. — И смотрит сразу иначе. С вызовом. Задрав голову и вытянув шею. Только я теперь, наоборот, вниз смотрю. На его сбитые пальцы и корки на костяшках. — Только время тратить. С одноклассником, значит, да. А по виду отмудохали толпой. Толпой этих самых одноклассников. — Я зайду? — Нет. Понятно. Обиженный. Но ручку на себя не тянет, а смотрит на меня и ждёт. Смотрит и ждёт ответа и того, что я начну его уговаривать и переубеждать. Глупый ещё. И маленький. Выдыхаю и мысленно прощаюсь со скудным, но каким-никаким ужином. Из остатков того, что было в холодильнике. И делаю шаг вперёд. — Знаешь, ты меня, конечно, извини, но я всё-таки зайду.