Подвезите, пожалуйста

Пятится, рожи не то мне, не то от боли корчит, вскидывает руку, явно собираясь показать средний палец, но в последнюю минуту раздумывает и, неуклюже махнув ладонью, цепляется ногой за отходящий от стены плинтус и скрывается в своей комнате. Замком тут же щёлкает, оставляя меня в коридоре, и, видно думая, что не услышу, замирает прямо за дверью. Очень по-взрослому. Совсем не как малолетний придурок себя ведёт. Выдыхаю и напоминаю себе, что он вообще-то и есть. Малолетний. И придурок. Может быть, даже немного меньше, чем большая часть его ровесников, и меньше, чем определенный процент моих. Может. Зависит от того, насколько быстро перестанет вести себя как пятилетка. Выдыхаю и не собираюсь ни ручку дергать, ни стучать. — Я поговорить зашёл. Напоминаю, и ответом мне тишина. И сердитый выдох десяток секунд спустя. После всё затихает снова, и я, медленно досчитав до десяти, перевожу взгляд на потолок и, не заметив на нём ничего примечательного, изучаю приклеенные к нему пенопластовые плинтуса и кое-где начавшие отходить обои. Выцветшие под запылившимся и нагревающимся плафоном. Когда-то белый был. Теперь фиг разбери. То ли кофе с молоком, то ли жёлтый с разводами… И обои, как я уже раньше заметил, всё те же. Коричневые в мелкий цветочек с вертикальными полосками. Тут цветочки, там… Где-то стерлись, где-то поблёкли… Терпеливо рассматриваю прихожую и даже рисунок жилок на якобы дереве, из которого сделан чужой шкаф. Обувь, линолеум… Собираюсь уже достать телефон, как Никита не выдерживает и, щёлкнув замком, отпирается и, демонстративно скрестив руки поперёк груди, выглядывает в коридор. Категоричный до соплей. И побитый. Минимум одним очень способным качком-КМС-ом по какому-нибудь боксу. Или тремя. Тремя не самыми позитивно настроенными одноклассниками. — Скажешь хоть, за что тебя так? «Хоть» тут, должно быть, не очень уместно, для парня его возраста это целое «ничего себе», а не мелочь, которую можно выдать для того, чтобы отвалили. — Да фигня, скатать не дал. И конечно же, он отмахивается. И даже улыбается мне. С вызовом и тоской в глазах. А я изучаю сечку на его губе и фингал на скуле. Да уж, с таким бы и я прогуливал. Стыдно было бы явиться побитым. Киваю на выдохе и прячу ладони в карманы расстёгнутого пальто. — Географию или ОБЖ? — Ага, — с готовностью кивает, не выбирая, и опускает голову. Замечаю, что немного кренится вправо и, словно сам того не понимая, так и тянется прикрыть ладонью бок. — Табуретку не дал перестрогать, а у нас трудовик, знаешь, какой? Просто капец. Киваю на его округлившиеся глаза и подыгрываю пока, особо не цепляясь. — Табуреткой и выхватил? — Ага. Подтверждает почти радостно, и я поджимаю губы. Внутри тоже все сжимается против воли. Потому что не спрошу я — никто не спросит. И это такой мрак, что хочется просто об этом не думать. Хочется сделать вид, что ничего этого нет, и якобы поверить. Махнуть рукой и свалить. А он… А он сам виноват. Сам же подрался. И мать такую себе выбрал сам. И окружение тоже. — Дышишь нормально? Глядит исподлобья, будто нарочно горбится, чтобы казаться пониже, и мычит себе под нос что-то невнятное, что можно принять и за «да», и за «нет». Я принимаю за «да». — Точно? Переспрашиваю для верности, и он ожидаемо взрывается. — Да сказал же! — Кажется, собирался даже пихнуть меня в плечо, как одного из своих приятелей, но в последний момент отказался от этой идеи. Струсил или боится, что от резкого движения больнее станет. — Тебе вообще, по большому счёту, какая разница? Сначала выставил, а теперь корчишь тут чего-то. Заботливый, типа. Кривляется, взмахнув чёлкой, и отворачивается. Секунды на три. После снова на меня глядит, а не на обои. Опять на них… — Обиделся, значит. — Мог бы и не говорить вслух, но как-то вырвалось. Да и с какого чёрта мне беречь его нежные чувства? Устроил тут детский сад, пускай признаётся, что накуксился как детсадовец. Так нет же, сопит и будто нарочно для пущей комичности щурится. Ни дать, ни взять пятилетка у песочницы. — Так я нормально зайду, или ты и дальше собираешься выёбываться и мне лучше сразу идти к себе? Повисает пауза. Слышу, как работает холодильник на кухне, и висящие на стене в комнате, наверняка почти такие же, как и у моей матери, настенные часы отсчитывают время. Никита всё мнётся на месте и теребит рукав своей кофты. Огромная ему, закрывающая пальцы по первые фаланги и длиной до середины бедра. Огромная, и будто защита, видимо. Прячется за ней. — К Пуфу. — Выдает в итоге вовсе не то, что я ожидал, сначала даже не понимаю, о чём он. Только спустя несколько секунд доходит, что про собаку. — Ты не у себя. Это да. Ещё как не у себя и уже прилично заебался из-за этого. Заебался спать на неудобном диване, смотреть стрёмный телек и ощущать себя застрявшим в вечном понедельнике мужиком, у которого кроме работы и нет ничего. Работа, шпроты и бутылка по вечерам. Так пару месяцев поживёшь, и реально закладывать начать не мудрено. Всё словно на паузе. Будто тут воздух какой-то другой, или как. Хорошо, что недолго ещё. Дня два-три, и можно пилить назад, к себе. Ловлю себя на мысли, что жду этого больше, чем условного отпуска. — Так что? Подгоняю его и знаю уже, что хочет, чтобы я остался. Хочет, чтобы ещё его поуговаривал, и потому кривляется, но не слишком активно. Опасается видно, что действительно уйду. Опасается, понимая, что бежать следом после того, как выставил, будет не очень круто. Совсем не круто, и Никита, осторожно прикусив свою разбитую губу, недовольно кривится. — Чая нет, кофе тоже нет. — Своеобразное, конечно, приглашение, но разуваюсь наконец-то, и пальто оставляю на хлипкой с виду вешалке. — Есть вода из-под крана и каркадэ, а он стрёмный, так что… Никита разводит руками в стороны и что-то изображает ещё и лицом, но я не слишком разглядываю и прохожу в его комнату. Кажется мне ещё меньше, чем была в прошлый раз. Правда, хлама почти не валяется. Будто попал сюда день на третий после капитальной уборки. Когда вещи уже начали собираться где ни попадя, но до полноценного срача ещё далеко. Снимаю его рюкзак с компьютерного кресла и сажусь. Смотрю на него теперь снизу вверх, и кажется мне тощим и несчастным. Совсем без вызова во взгляде и вовсе не из-за синяков. Сдулся как-то. Даже забегал когда, выглядел куда лучше. А сейчас… — Ты тут жрёшь что-нибудь вообще? Выдаю первое, что попадается на язык, и Никита неловко улыбается и тут же ойкает, прикрывая пальцами сечку на губе. — Угу. Вареники ещё были. — Поворачивается в сторону коридора, указывая, видимо, на кухню, и со смешком вдруг добавляет: — Сварить? — Перебьюсь. — Отмахиваюсь, решая не уточнять, что это такое было. Выдыхаю и, потерев веки, спрятавшись за этим движением на пару секунд, наблюдаю за тем, как он, устав глупо торчать посреди своей же комнаты, осторожно садится на край кровати. Очень-очень осторожно. И спину держит неестественно прямо, старательно удерживая нейтральное выражение на лице. Очень здорово. — Ты либо придуриваешься, либо мы опять поедем в травму. Сообщаю с одной из своих самых доброжелательных улыбок, а на самом деле хочется уже наорать на него и влепить подзатыльник. Подрался он, как же! Яйца бы отвалились сказать сразу, что избили? И хер с ним, пацан же совсем, глупый как пробка, но мамаша… — Да не надо никуда. Отмахивается, а сам смотрит в пол. И держится, как прибитый к доске. Мне просто противопоказано заводить детей. Куда мне маленьких и своих, если я с большим и чужим разобраться не могу? И смотрит этот чужой совсем не по-детски. Замер в одном положении и так и косится, будто в ожидании. Ладно уж. Явился же я зачем-то. Пора вспомнить об этом и успокоить свою совесть настолько, чтобы позволила мне поспать, по крайней мере, этой ночью. Прокручиваюсь на его кресле так, чтобы сидеть прямо напротив, и, наклонившись, негромко прошу: — Ну-ка, сними кофту. Никита неловко усмехается, ойкает от боли и снова накрывает губу пальцами. Беспокоит она его. Ещё как беспокоит. Что уж про прочее говорить. Ой, дурак. Дурак, которого никто не научил принимать помощь. Да и вряд ли стремился её оказывать. Поднимаюсь на ноги и, шагнув к нему, кладу руку на плечо и, стараясь не сжимать сильно, тяну за него вверх, заставляя выпрямиться тоже. — А можно я скажу, что стесняюсь? — Шутит с явным волнением в голосе, но я игнорирую его. И молящие взгляды тоже. Сам цепляю край его безразмерной хламиды и поднимаю её. — Ну, Дима… Продолжает слабо протестовать, пытаться перехватить моё запястье, а тут даже и наклоняться не надо, чтобы разглядеть. Оба бока фиолетовые. Правый больше, левый так, будто вскользь досталось. Цокаю языком и поворачиваю его спиной к себе. Там тоже красиво всё. Странно, что без отпечатков ботинок. Да уж, со стороны пиздец как не очень. А когда сам приходил домой молодой и битый, то казалось, что ничего. И не страшно совсем было. Ох уж эта молодость. Думаю так, и тут же ощущаю себя безнадёжно старым. Тем, кто вряд ли полезет махать кулаками ради самой драки или из-за косого взгляда. — Так за что сцепились? Спрашиваю ещё раз нарочито спокойно и мельком глянув ещё и на его правую руку. На разбитый кулак, который он до этого так глупо прикрывал. Смотрю на коросты на костяшках, держа его ладонь в своей, и Никита отчего-то медленно краснеет ещё и не поврежденными частями лица и отбирает у меня свои пальцы. Сжимает их в кулак и снова закрывает кофтой. — Не надо моего папашу из себя корчить. Надо же. Вот этого я точно не ожидал. Настолько не ожидал, что даже делаю шаг назад и едва удерживаюсь от ещё одного. К двери. Боже упаси мне быть его папашей. — Ну так? Но от своего всё-таки не отступаюсь и продолжаю цепляться к нему. Раз уж начал выяснять что-то, глупо будет хлопнуть по плечу и уйти. Глупо будет уйти тогда, когда он очевидно хочет, чтобы я остался. Пускай и всем своим видом показывает, будто, выдавая по слову, делает мне одолжение. Стыдно ему жаловаться. Неловко, а может, и страшно. Страшно, что и не пойму, и что спрашиваю для того, чтобы слить его матери. Странно, что ещё не выдал мне это, как свою основную догадку. Что это взрослые страшные тётки меня сюда заслали, угрожая распечатать и прислать на работу мои детские фотки. Я бы в восемнадцать именно так и думал. Подозревал великий заговор. Если бы только не был уверен, что всем на меня слишком по хер, для того чтобы выдумывать такие сложные схемы. — Из-за парня. Выдает в итоге крайне неохотно и тут же отводит взгляд. Вообще отворачивается и принимается с интересом изучать упавшую на пол футболку. Чёрная, безумно интересно. — Это с которым ты тогда стоял? Уточняю, припоминая этого долговязого, и Никита, не услышав неприязни в моём голосе, тянется ближе. Неловко переступает с ноги на ногу и кивает в итоге. — Угу. — Морщится тут же и, дёрнув плечом, словно на автомате уже потирает бок. — Да фигня… Это он, видимо, сразу про всё. И про школу. И про одноклассников. И про этого самого парня… — И синяки фигня, и рожа твоя разбитая. Продолжаю ему в тон и снова получаю лишь что-то невнятное в ответ. — Угу. И не смотрит. Пол ему сейчас интереснее всего. Пол и теребить рукава. — Не мычи на меня, а расскажи нормально уже. — Заставляю поднять подбородок почти против воли, надавив на него пальцами, снова взяв его за плечо и почему-то именно от этого простого движения он вдруг крупно вздрагивает и так душераздирающе выдыхает, что мне самому становится страшно на секунду. Всего на одну, но… — Господи, да что же я такого сделал? Ну, не надо. Не рыдай. И стоило только произнести это… Стоило только брякнуть вслух, как всхлипывает и отмахивается. Неловко, не глядя, так, что вскользь меня по руке слабо бьёт, цепляя за рукав свитера, и от этого почему-то тоже вздрагивает. Снова пытается отвернуться, а я зачем-то наоборот его тяну ближе. Обнимаю за плечи и глажу по спине, спохватившись, что могу делать больно, слишком поздно и совсем не вдруг. Осознание наоборот какое-то выверенное. Медленное. И оно не мешает мне гладить его по плечам. И держать рядом тоже. Ощущать, как не знает, куда девать руки, и в итоге неловко сцепляет их за моей поясницей и жмурится куда-то в ключицу. Замирает. Главное, что дышит. Не знаю, что с ним делать. Совсем не знаю. И зачем что-то делать, не знаю тоже. Зачем вмешиваться, если мне тут осталась всего пара дней, а давать свой номер или катать его после школы и вовсе идея из тех, что лучше два раза не обдумывать. Не возвращаться к ней. Вылезет же боком. Обязательно вылезет. А так… Так я ему помогу, что ли? Станет он принимать мою помощь или слушать то, что я скажу? Стал бы я кого-то слушать? — Давай так: поедим и расскажешь, — предлагаю, держа голову абсолютно прямо, чтобы не прижиматься щекой к его виску, и, почувствовав, как дёрнулся, опускаю руки, давая отойти. — Только без взбрыков. Шмыгает носом, быстро, словно смахивая что-то со щёк, проводит по ним рукавом и тяжело, исподлобья, косится. — А тебе интересно, что ли? Подбирается как-то весь. Даже горбится, но почти сразу же снова становится ровно, должно быть, из-за того, что заныли рёбра. — Спрашиваю же. Хотя мог бы и нет. Мог бы, если бы не разговор с матерью. Слишком уж мне всё это дерьмо отдаётся. Физически против глотки. — Это чувство вины за то, что ты меня выгнал? А Никита, как может, отыгрывается и снова ведёт рукавом по носу. Почти сразу же делает вид, что тот у него страшно чешется. Ага, как же. И ресницы, видимо, тоже. — Я просто хотел помыться. — И устал тоже. Хотел немного пожить для себя, называется. Пожил. — Пойдём, горе. Выхожу из его комнаты и по привычке щёлкаю выключателем, чтобы не горело зазря. Никита на это только фыркает и, потянувшись следом, упрямо вставляет: — Не пойду, если будешь разговаривать со мной как с мелким. — А как с большим — это?.. — послушно уточняю, как нужно, и зачем-то снова осматриваюсь. Почему-то тесно мне здесь. Странно. — Подзатыльник тебе дать? — Не, не надо, она и так думает не очень. Указывает пальцем на свой висок, и я, решив прекратить эти бесполезные препирательства, снимаю своё пальто с вешалки. Снова кажется, что если дёрнуть посильнее, то так и останется в руках вместе с креплениями. Мне вообще всё в этой квартире таким кажется. Каким-то ветхим. Настолько, что даже обуваюсь с осторожностью, не рискуя давить ботинками на придверный коврик. Вдруг ещё порвётся. Странное чувство. Очень странное. — Пойдём. — Прожимаю дверную ручку и, выглянув в подъезд, зову его за собой. — Замкнуть не забудь. Сам не знаю, зачем напоминаю, не десять же ему всё-таки, но, услышав недовольное бормотание в ответ, понимаю, что не зря. — Да кому она… — Я что сказал? Перебиваю, отпирая материну квартиру, и Никита молча закатывает глаза и возвращается назад, видимо, пошарить в своей куртке. Раздолбай. — Да-да, сейчас закрою. — Копается около своей двери и в итоге прячет связку в карман штанов. И послушно проходит вперёд, когда пропускаю его внутрь. — Пиздец ты нудный иногда. Прямо как моя маман. *** — А ты к себе когда? — Рассматривает дребедень на полках над почти беззвучно включенным телеком, и мне даже верится поначалу, что все эти мелкие фигурки реально его интересуют. Как сороку. — Скоро? Разве что пальцами по ним не водит и упорно игнорирует то и дело вибрирующий в кармане телефон. Не то кто-то написывает со скоростью три тысячи знаков в минуту, не то звонит. — Я надеюсь. Наблюдаю за ним с дивана и постукиваю своим телефоном по коленке. Обещал же покормить. Нужно заказать. Только вот не знаю, что, и почему-то висну на этом. Почему-то понимаю, что устал, и это усиливает дебильную неловкость, которая возникает так не вовремя, будто из ниоткуда, но деваться в никуда не спешит. — А я тут был мелкий совсем. — Выдает, растерянно глядя в стену, и добавляет куда тише: — Ты не помнишь, наверное. И да, я не помню. Что-то очень общее. Что соседи, конечно, были, и шпана под окнами и по подъезду бегала. Качели скрипели, кто-то на великах катался во дворе. Дальше как-то всё в тумане. — Когда ты тут был мелкий совсем, я с родителями уже не жил. Уточняю, и он почему-то опускает плечи. И подбородок тоже опускает. — Да ну… Оборачивается, наконец, и глядит с каким-то не сомнением даже, а будто страхом. — Ага. Подтверждаю, и он снова дёргает рукой. Тут же кривится и потирает бок, должно быть, пытаясь так унять противную тянущую боль в мышцах. — Не, ну лет десять назад… Прикидывает, зарясь в потолок, и я качаю головой. — Уже не жил. — Но приезжал же? — Не сдаётся и ведомый каким-то неведомым мне порывом, за который хватается, как за ниточку, шагает ближе. — Я же помню, что сидел с тобой, когда ты играл на компе. Огромном таком. Как ящик. В той комнате. Указывает рукой на коридор и, надо думать, мою бывшую комнату, но увы, не помогает. — Я не помню, Никит. Мне его по-настоящему жалко в этот момент. Выглядит так, будто снова собирается плакать. И обманутым тоже. Обманутым в уже и не знаю какой раз. Почему-то мной. Хотя я не обманывал. Точно не я. — Ладно… Знаешь, наверное, зря это всё. — Улыбается, а у самого губа опять лопнула. Так старательно делает вид, что у него всё лучше всех, что делает себе больно. Умышленно только или нет, не понимаю. — Я домой… Ага. Как же. Понимаю, что даже если бы сейчас от усталости падал, то не отпустил бы. Не смог бы себе простить потом. Ни его сутулой спины и появившейся затравленности во взгляде, ни чего похуже. Того, о чём постоянно причитает мать, вспоминая о своей сестре. — Бургер свой будешь? — Разворачиваю телефон, который так и не выпустил из пальцев, экраном к нему и, как ни в чём не бывало, показываю ему открытое приложение Бургер Кинга. Мак почему-то накрылся и временно в этот район не возит. — Картошку? Предлагаю, подразумевая, что не против его предложений, и Никита теряется. Застывает перед диваном и бестолково открывает рот. Сбой системы, видно. Что-то сломалось. — А… Ага. Всё, что в итоге из себя давит, и я кивком головы указываю на диван. Сядь, мол, уже, прижмись куда-нибудь и не мельтеши. Мнётся ещё немного, но опускается рядом, неловко складывая руки на коленях. Сначала просто вытягивает, а после сцепляет в замок. Не знает, что с ними делать, с этими самыми руками. — Давай, рассказывай, герой. — Откладываю телефон на минуту, и Никита тут же делает вид, что едва шепчущий телек — самое интересное, что с ним случалось. — И почему матери так и не сказал, что это не ты, а тебя, тоже. — А что я скажу? — Даже взгляда от экрана не отрывает и в лице не меняется. Только голос заметно проседает. — Что крыса из класса меня в ТРЦ с парнем увидела и всем распиздела? Ну не, спасибо. Мать меня сама и похоронит. О да. Эта точно не оценит таких доверительных признаний. Поколение не то, наверное. Моя вот тоже в силу возраста и воспитания скорее креститься начнёт или постриг примет, чем гипотетически смирится с тем, что её единственный сын «не такой». Даже думать не хочу. Ну его на хрен, такие страсти, раннюю седину и комнату с мягкими стенами, в которую я обязательно перееду, если моя мать только подумает о чём-то подобном. А его… Его ещё более невротичная, и не то реально не понимающая, в чем разница между сыном и собачкой, не то упорно делающая вид самой несчастной на свете, для того чтобы были общие темы за чашкой чая с подружками. Чёрт их разберёт. Так-то нормальный парень. Не без косяков, конечно, но и не такое чудовище, которым мне его описывали. — Так, а она от кого тогда узнала? Что-то я не очень понимаю уже, как работает этот сломанный телефон. Или не сломанный? — От классной. — Всё ещё перед собой смотрит, но пальцами скребёт по своим коленям. Тихо психует опять, и я, не выдержав, перехватываю рукав его правой руки. Чтобы не занимался порчей… Себя. Смотрит на моё запястье и ничего про это не говорит. Про это нет, но делать так перестаёт. — Та при мне позвонила, сказала, что мы сцепились, не то, что я его избил, или ещё что, а эта давай мне потом названивать и орать. Я у неё всегда виноват. Даже если убили кого на соседней улице. Заканчивает без эмоций, даже с улыбкой, но я внутренне подбираюсь, готовый к новой волне слёз. Мне почему-то кажется, что вот-вот опять нагрянет. — Ну не настолько. Пытаюсь неловко возразить и получаю, наконец, взгляд в ответ. — Настолько. — И ни секунды не сомневается в своих словах. Не даёт мне повода думать, что это подростковое упрямство или желание выставить себя вечной жертвой. — Мне иногда кажется, что она меня родила только для того, чтобы кто-то был всегда виноват. Или чтобы догнать уже размножившихся подружек, но об этом я, конечно, не говорю вслух. Я, как взрослый и считающий себя хоть сколько-то умным человек, меняю тему. — А школу ты теперь проёбываешь, потому что?.. — Потому что хуже уже не будет. — Он снова отворачивается к телевизору, и я запоздало отпускаю его руку. — Да и больно было. Сегодня уже вроде ок. А ещё… Запинается, сглатывает и, втянув голову в плечи, будто раздумывает, стоит признаваться или нет. Или интригу нагнетает, поганец. Если, конечно, ему вообще до таких сложных ходов. — Что ещё? Послушно переспрашиваю, и Никита вымученно улыбается. — Паршиво. Меня вроде как это… Ну, парень бросил. Признаётся с заминкой, и я смаргиваю, не зная, как следует отреагировать. В итоге просто опускаю подбородок и снова берусь за телефон. — Понял. — И всё? — В лицо мне даже заглядывает после скупого кивка и заметно борется с желанием схватиться за руку. — Больше ничего не скажешь? Пожимаю плечами и понятия не имею, что мне нужно на это сказать. Или добавить. Утешать его или сказать, что тот длинный — уёбок? Какой вообще реакции он ждёт? — Просто рассказывай, если хочешь. Смотрит в мои глаза почти в упор, и не то издевки какой ищет, не то второго дна в предложении, но я слишком устал за день, для того чтобы выдавать ему ещё какие-то эмоции. Или, может быть, слишком старый для этого. Могу посочувствовать, но без причитаний и типа того. — Хочу, — осторожно соглашается в итоге, и, снова забывшись, кусает себя за губу и тут же шипит от боли. — Я тогда и заходил к тебе вроде как ну… За этим. Сбивается в конце и отворачивается опять, и я хоть и догадываюсь, но… — За чем? — За резиной! — Психует и, разом забыв и про телек, и про свои синяки, прокручивается на месте и садится уже боком, поджав под себя ногу. Морщится, конечно, в итоге, но, проморгавшись, быстро забывает о боли. — Короче, тут такая тема. Мы расстались, потому что он сказал, что не хочет встречаться с олениной, которая боится, ну… Когда нормально. Во всех смыслах. С сексом. И смотрит во все глаза. Краснеет, оттеняя расплывшийся синяк, но почти не дышит, после того как выпалил всё это на одном дыхании. А мне даже как-то неловко. Неловко от того, что приходится сдерживать желание хлопнуть себя ладонью по лицу. Как ни крути, а юные мальчики ничуть не менее наивные, чем девочки, и разводят их точно так же. — Ты не повелся, я надеюсь?.. Спрашиваю с затаённой надеждой, и верю, что с нейтральным лицом. Жалко мне его. Любой достоин чего-то получше. Не придурка, ищущего быстрого перепиха и не гнушающегося разводом доверчивых малолеток. — Повёлся, конечно, а потом зассал. — Никита отвечает с каким-то недораскаянием на лице, будто виноват лично передо мной, и то и дело отводит взгляд. — Слился, и меня бросили в инсте. Такое себе, не очень приятно. Да уж. Что по смс, что в инсте. Вряд ли такое расставание пойдёт на пользу чьей-то самооценке. Только вот вряд ли тут вообще речь шла о какой-то большой любви. Вообще о чувствах. — Вы встречались-то сколько? — Недели полторы? Отвечает почему-то шёпотом и с заметной неловкостью. И с вопросом во взгляде. — Ты у меня спрашиваешь? Не удержался от сарказма и почти было пожалел об этом. Психанёт сейчас ещё и свалит. И на хрена тогда все эти терапевтические разговоры? — Нет, но, может, правда надо было переспать? — Или нет. Не свалит. Слишком уж хочет услышать, что сделал всё правильно и не нужно заморачиваться. Одобрения хоть от кого-нибудь. — Типа был бы уже опытный. Не лох. Смеётся над собой, а сам опять заморгался и не знает, куда деть взгляд. — Всё равно был бы лох. Выдыхаю и не придумываю ничего лучше, чем неловко похлопать его по поджатой коленке. Чтобы дотянуться до плеча, пришлось бы закинуть руку на диванную спинку. — Так ты купишь мне утешительную картошку? Киваю и докидываю в корзину две. И луковые кольца. И, что уже мелочиться, соусы и два Биг Кинга. — А ещё мать к директору вызвали. — Даже головы не поднимаю, настолько не удивлён, и задумчиво смотрю на кофе, который и не кофе по сути вовсе, но почему бы и нет? После латте я точно усну. — Я сказал, что она уехала, но это типа так, отсрочка перед смертью. Это тянет ещё на мороженое или колу? Никита тянется ближе и почти касается моей головы своей. Иначе ему не заглянуть в экран телефона. Или мне хочется верить, что для этого, а не чтобы невзначай прижаться к моей руке. — Это тянет на отмену бургера, вообще-то. Дразню его, не меняя голоса, и, замерев, пролистываю меню ещё раз. — Ты же знаешь, что я несправедливо обвинен. — Никита придвигается ближе и, осмелев, цепляется за мой локоть. Правда, не сжимает его, так, едва держится за ткань тонкого свитера. — Купишь? Любое? Любое так любое. Не моргая, добавляю ему ещё большое с клубникой и, в последний момент вспомнив, что нужно поменять адрес, оплачиваю заказ. Блокирую телефон и понимаю, что до сих пор ощущаю пальцы на своём локте. — Дим? Зовёт, и я вынужден повернуться. Я не могу проигнорировать его сейчас, пусть тогда и почти столкнёмся. Я делаю всё, чтобы не. Рассчитываю движения. — А? Замираю на расстоянии пяти сантиметров от его лица, и Никита теряется. Никита, который сам меня позвал, зависает, как тот самый мой первый комп, у которого я его не помню, и, вздрогнув, сглатывает и отползает к подлокотнику, пожалуй, слишком уж нарочито увеличивая расстояние между нами. — Да не, ничего. Я так, подумал тут… — Закашливается и, скривившись, хватается за бок. Наклоняется вперёд, и я, покачав головой, поднимаюсь. Надо было свозить его в травму. Чтобы наверняка. — Ты куда? Заканчивает, когда я уже в коридоре, и нагоняет вопросом. Отвечаю, не поворачиваясь, и, обувшись, накидываю пальто. — Курить. До приезда курьера ещё минимум полчаса, можно даже не отслеживать пока. На часы стараюсь не смотреть уже осознанно. То, что не высплюсь, и так ясно как божий день, так для чего расстраиваться? — Возьмёшь с собой? Никита просачивается следом и замирает около дверного косяка. Я критически оглядываю его тонкую хламиду, под которой он прячет свои боевые раны. — Раздетым? — В подъезде постоим? Не сдаётся, и решаю, что чёрт с ним. Пускай идёт, если хочется. Простынет так простынет, не мне же его потом лечить. — Ладно, пошли. Разок можно и в подъезде. Кивает и, покопавшись с тапками, нагоняет меня на площадке. А я едва к двери подошёл, ещё до того, как ручку дёрнул, услышал странный, смутно похожий на нечто знакомое шум. Как вышел, понял, что это музыка. Очень средне-паршивая, откуда-то с верхнего этажа. — Это что? Спрашиваю и ради интереса даже дохожу до ведущей вверх лестницы, но там, разумеется, ничего не видно. Ещё и лампочку кто-то выбил. Снизу, кстати, тоже снова кто-то выкрутил. А ещё полтора часа назад горел свет. Купить им коробку, что ли, и оставить на почтовых ящиках? Для особо нуждающихся? — У соседки сын из армии пришел вчера. — Никита нагоняет меня и прячет и без того прикрытые рукавами руки в карманы штанов. — Вот, отмечает. Днем типа спит, а ночью… — А. Киваю и, отступив назад, на «свою» лестничную клетку, лезу за пачкой. — Есть желание подняться и пообщаться? — Нет. Мне не мешает. Отсекаю и, прикурив, затягиваюсь. И такое чувство, что вообще вечность не курил. И даже голова немного будто бы кружится, чего вообще никак не может быть. Да и не было уже очень много лет. Никита молчит и зачем-то приглядывается к Нинкиной двери. Рассматривает тёмную точку глазка и словно силится определить, есть кто дома, или нет. Она-то ему, интересно, зачем? Или это так, чтобы было куда упереть взгляд? Телефон в его кармане снова вибрирует. Предпочитаю не лезть не в своё дело и игнорировать это так же, как он игнорирует чужие настойчивые сообщения или звонки. — Где ты вообще взял своего бывшего? Спрашиваю спустя несколько затяжек и то только потому, что зачем-то глянул на лестницу и вспомнил, что он со мной поздоровался два раза. — В Тиндере. — Улыбка проскакивает против воли, и он тут же реагирует на нее, хмурится и чуть ли не каменеет, готовый защищаться. — Что? — Да ничего. — Только нападать я не буду. Да и осуждать тоже. За что мне его? Да и по какому праву? Подразнить хочется — это да. Сложно удержаться. — Выбирай хоть ровесников, что ли. Для разнообразия. Последнее вырвалось вместе с короткой усмешкой, и Никита тут же отводит взгляд. Отступает за мою спину и с внезапно проснувшимся интересом принимается изучать какую-то листовку, насмерть прилепленную поверх щитка, прикрывающего счётчики. Я успеваю ещё две затяжки сделать, до того как он снова заговорит. — А как ты понял, что он старше? — Ага. Действительно, как. Глаз же у меня нет, да и много ли надо пожить, чтобы быть старше его восемнадцати? — Он тоже курит, кстати. Только под. Ты не пробовал? Отрицательно мотаю головой и решаю не распространяться о том, что мне просто, как они говорят, «не зашло», и потому никотин я получаю самым привычным из всех способов. — Я старовер. — А… — Снова лицом друг к другу стоим, и как раз в этот момент сверху открывается соседская дверь. Музыка становится на порядок громче. Нетрезвый, всё ещё переживающий пик своей славы, видимо, тоже вывалился посмолить. Никита двигается ближе и понижает голос, видимо надеясь, что так эта синяя дурила нас не услышит. — А я никогда сигареты не пробовал курить. Можно? Лезу за пачкой и, открыв, протягиваю ему без лишних споров. Хочет — пускай. — Держи. — Не, мне столько много. — Закрывает крышку и отводит руку в сторону. И, куснув губу, явно нервничая, кивает на мою правую ладонь с почти уже дотлевшей сигаретой. — Твою можно? Да пожалуйста, жалко, что ли. Протягиваю ему её так, чтобы мог взять за фильтр, и наблюдаю за тем, как затягивается и после неизбежно начинает кашлять. За тем, как давится спазмами, пытаясь скрыть их же, и в итоге легонько хлопаю его по спине и собираюсь уже отнять несчастный, чудом только не погасший окурок, как Никита сопротивляется и сквозь кашель сипит, что хочет ещё раз. Ещё раз попробовать и всё. Точно всё. Хватается за мой рукав, выдыхает, как перед попыткой во что-то по-настоящему сложное, а не баловство, и на этот вдыхает куда глубже, чем в первый. — Эй… — Пытаюсь его остановить даже, потому что грохнется ещё прямо тут от кислородной недостаточности, но когда выдыхает и поднимает глаза, понимаю, что он меня только что наебал. Ни хера это была не первая сигарета. Перед первой взгляд полный страха, словно перед прыжком с вышки, а не после неё. И блатняк сверху кажется пиздец идиотским сейчас. Блатняк и чужие разговоры о вечном, о важном… О тёлках, терпилах и как всё неправильно в этой стране. Вот в армии… Он целует меня, распрямившись и привстав на носки. Вцепившись в расстёгнутое пальто и отбросив окурок. Целует, сжимая плотную шерсть изо всех сил, и вибрирует от напряжения всем телом. И если я пихну его сейчас, точно расплачется, или ещё что похуже. Ещё одна трещина выйдет, ещё один слом. Слишком много на него одного за прошедшие дни будет. Слишком много ему, и я… Не знаю я, что с ним делать. Как тогда в машине. Я был рад малодушно поверить, что он уже всё, что он, как и многие другие вчерашние дети, сегодня за одно держится, а завтра за другое, но… Дрожит от страха сейчас и целует меня. Упрямо, упорно, жмётся сильнее, когда понимает, что не оттолкнул, и языком раздвигает мои губы. Он у него лишь слегка горчит, в отличие от моего. Совсем едва. И то скорее так, фантомно. Скорее кажется из-за моего. Крепче сжимает лацканы, мне даже чудится, что нитки скрипнули, и я неловко касаюсь его плеча, не зная, как отодвинуть. Не зная, как его… За его спиной что-то падает и разбивается со стекольным эхом разлетевшимся грохотом. Оглушительно настолько, что перекрывает и музыку, и матюки сверху. Никиту на метр отбрасывает в сторону, и первое, что я вижу, это глаза своей матери, замершей в этажном проёме. И вот так оглушающе тихо в моей голове не было за мои тридцать с хреном лет жизни. На похоронах отца не было. Не было тихо… И страшно, наверное, тоже, если это страх. Если это можно назвать страхом — или, скорее, пустотой? Не понимаю. Просто замерзло всё на секунду, а после отмёрзло. Когда я понял, что она вернулась не одна, да и застала всё это тоже. Ступор длится недолго. Не мой. Всё как в каком-то страшно дешёвом не понятном смазанном кино, снятом на телефон. Кто-то визжит, что-то со свистом пролетает мимо моего лица и, горячо мазнув по щеке, со звоном разбивается о подъездные плитки. После ещё и ещё… Пока не закончатся стеклянные банки. После кидается уже так, с кулаками. Везде стекло, моя мать так и стоит на месте, прислонившись к не крашенной с чёрт знает какого года стене, а её дорогая Ирочка пытается пришить своего дефектного, пойманного на горячем сына прямо на месте. В подъезде. Собака лает. Нинка высовывается в подъезд, её ни черта не понимающая мамаша, поднимавшаяся последней, торчит на лестнице вместе со сбежавшим вниз в одних трениках дембелем, а я только тогда и отмираю. Понимаю, что должен что-то сделать. Прекратить это всё и, видимо, убраться отсюда. Перехватить чужие руки оказывается не так просто. Схватить чужие лупящие по чему придётся запястья, так, чтобы не навредить и не ударить в ответ, ни черта не просто. Как и затолкать в материну квартиру, к Пуфику. Хлопнул дверью и вздрогнул спустя секунду от раздавшихся рыданий. Все вздрогнули, наверное. И те, кто понимает в чём дело, и те, кто нет. Никиту, которого она загнала в угол, выволочь оттуда оказывается тоже не слишком просто. Как и отцепить от себя после. Хватается за мои руки, за локти, снова за лацканы пальто и… Я не знаю, чем я думаю и думаю ли вообще, но оставлять его здесь никак нельзя. Он и так кругом виноват. Куда ему ещё. Господи, какой же я идиот. Зачем было позволять вешаться. Держится за мой локоть, когда выхожу на лестницу, и поднимаю голову. Мать даже не смотрит в ответ. Только сильнее поджимает губы и выпрямляет спину. Что же. Ладно. Потом поговорим. Спускаюсь и этого, полуобморочного, тяну за собой. На первом этаже, толкнув подъездную дверь, вывожу его на улицу и только там понимаю, что он раздетый совсем. В тапочках. Вспоминаю об этом скорее. Как-то вскользь. Но до машины совсем не далеко. Радуюсь, что ключи не выкладываю из карманов, и, мигнув сигналкой, толкаю Никиту на пассажирское, на котором он почти сразу же падает на бок и сжимается, спрятав лицо за широким рукавом. Я медленно курю ещё две и уже собираюсь тоже сесть, как показывается курьер из Бургер Кинга. Надо же, как быстро. Перехватываю его за два метра у подъезда и забираю заказ. Здороваюсь, вроде даже улыбаюсь. Забираю пакет и, развернувшись назад, к машине, делаю вид, что не замечаю, как он подрагивает.