Подвезите, пожалуйста

Вырулил со двора и тут же встал в соседнем под аркой, отчего-то не откатившись подальше. Остановился на ручнике и замер, оперевшись обеими руками о руль. Выдохнул. Снова закурил. Медленнее уже. Потому что так, кажется, возвращается способность думать. Не настолько быстро, как мне бы хотелось, но… Гляжу, что там сзади на пассажирском сидении, но через зеркало, не оглядываясь. Разговаривать мне сейчас хочется меньше всего. Но двери блокирую. Просто так, вроде как на всякий случай. Чтобы потом не чувствовать себя виноватым в том, что он замерзнет до ангины в каком-нибудь коллекторе, потому что навернется в него, поскользнувшись на грязи в своих тапках. Или осознанно шагнёт на проезжую часть. Кто его знает? Ладно. Кто-то тут точно взрослый. И этот кто-то, судя по правам в бардачке, я. Затягиваюсь ещё раз и, приоткрыв окно, выбрасываю недокуренную сигарету на улицу. На нервяке насвинячил и сам не понял, почему. Мог и в пепельницу, а… Протираю руки тут же на пассажирском валяющимися салфетками и, убедившись, что мобильник на звуке, что никто не звонил, для того чтобы умирающим голосом потребовать вызвать скорую, берусь за стоящий на соседнем сидении коричневый пакет и не глядя толкаю его назад. Особо не разбираясь, головы чужой качнувшись коснётся или подтянутого к лицу локтя. — Держи. Не реагирует сначала никак, только закрыться сильнее пытается, будто опасаясь, что если отзовётся, то по лицу прилетит, и тогда я снова отставляю пакет. Заставляю себя собраться. Вспомнить, что это не у меня сейчас вся жизнь повисла на волоске, и сдвинуть своё кресло. Так до него дотянуться проще. И сам же ко мне полез, подгадав момент, но… Жалко мне его, и всё тут. Ну дурной, и что? Убить его теперь? Сумкой с пустыми банками прямо в подъезде по стене размазать? Охуенная была бы новость в утренней сводке. — Никит? — Зову его и касаюсь капюшона. По мягкой застиранной ткани глажу, а после тяну за него, с трудом высвобождая если не всю его голову, то хотя бы часть лба и торчащую вверх чёлку. — Если помрёшь, то меня, скорее всего, посадят. Зашевелился. Оторвался от сидения и почти сразу же сел. — За что? Спрашивает, нахмурившись, совсем всерьёз и кажется мне просто пугающе мелким сейчас. Так запросто могу представить его заспанным и пятилетним, с надутыми губами и отпечатком подушки на щеке, что даже не по себе. Могу представить его обиженным злыми взрослыми и спрятавшимся от них же. В каком-то тёмном углу. Сжавшись в комок. — Так в моей машине найдут же. Объясняю с кривой, совершенно ничего не исправляющей улыбкой, и он морщится ещё больше. Не понимает, и всё. — И что? — Никто не поверит, если я скажу, что тебя сюда подкинули. Промаргивается и в итоге медленно и со скрипом понимает, что я пытаюсь сделать. Отворачивается и, скинув тапок, кривится от боли, но обнимает себя за подтянутое к груди колено. — Не смешно. Прячется снова, но хотя бы не ложится. И до побитый был, а сейчас так вообще. Несчастье в квадрате. И губа снова кровит. По новой треснула. — Поешь? Предлагаю снова, и он на этот пакет смотрит так, будто я его добить пытаюсь. Или непременно попробую, едва он мне поверит и протянет пальцы. — Ты… Прости меня. Я не хотел. Я, правда… Головой мотает, тут же шипит, с силой жмурится и кренится вперёд. Прижимается к своей ноге и затихает. Видно, что плохо ему. Накрывает. И бледный весь. Так ссадины только ярче обозначаются. Может, ещё и тошнит. Не то от страха, не то от голода. Некстати вспоминаю, что каркадэ и вареники у него… Были. И всё. И ничего больше из еды не было. — Просто возьми пока, ладно? — Вполсилы сжимаю его колено, коснувшись костяшками ещё и виска с длинной чёлкой. — Открывай и ешь. Прижимается к моей ладони головой, давит на неё так, чтобы мне было сложно вытянуть. Жмурится, рот свой, и без того уже разбитый, ещё больше рассаживает, сжимая губы, и я начинаю нервничать. Снова всё идёт не туда. Не надо, чтобы так. Хватит уже и того, что он себе придумал. Он, которому я больше «не нравлюсь». Освобождаю свою руку, и когда глянет снова, киваю на пакет. А после берусь за новую сигарету. Как-то само. Надо занять рот и руки. И плевать на салон. Нервы всяко дороже чистки. — Что теперь делать? Спрашивает, наконец сорвав пломбу и безо всякого интереса отыскав своё мороженое. Достаёт его, а не уже остывший бургер и, не спрашивая, надо ли, подаёт и мой стакан с кофе. С тем, что должно быть кофе. И тоже холодным. На вкус неважно, но сама возня успокаивает. Все эти шорохи, то, что жуёт, а не пытается умереть, уткнувшись лицом в обивку… — У тебя ещё родственники есть? — спрашиваю, запивая затяжку, и против воли отмечая, что нет, так совсем не то. — Тётка вроде ничего? Может, к ней? Пока мать не успокоится? Предлагаю, и Никита смотрит вдруг так пронизывающе, что я едва не смахиваю пепел себе же в стакан. Спасает то, что взглядом зацепился о крышку. — Она не успокоится. И взгляд у него… Взрослый такой. Не испуганный больше, а самый что ни на есть жуткий. Не то оттого, что темно уже, а у него глаза карие, не то оттого, что какие-то пустые они стали. Будто заебался вусмерть. Как мужик в круглосуточном автосервисе, к которому меня приперло прикатить как-то в ночи. Вроде и смотрит, и слушает, а сам уже всё. Спёкся. И не надо ему ничего. Ни налички, ни сверху за срочность. Только закрыться уже, и всё. Чтобы не трогали. Никита сейчас тоже похож на того, кто хочет, чтобы его не трогали. — Ты этого не знаешь. Мои пять копеек здесь совсем неуместные. Но что ещё я могу сказать? — Я знаю, — возражает, катая между ладоней холодный высокий стакан со своим мороженым, и, кривясь от боли не то в шее, не то где-то ещё, мотает головой. — Я… Я её знаю. Как никто. На улице тихо. Ни шпаны, которой бы положено шататься по своим делам, ни забулдыг, которые уже оттаяли с окончанием зимы… Только мы в машине. И вопрос, который я должен задать. — Лупит тебя? Отчего-то язык не повернулся сказать «бьёт». Наверное, потому что я сам то ещё ссыкло. И всё ещё надеюсь избежать крупных проблем. Даже сейчас надеюсь, что пронесёт как-то. Сгладится. И самому тошно, как от этого латте. И всё равно же пью. Глоток за глотком. Никита опускает голову. После, подумав, ведёт подбородком в сторону. И верно, мне отчего-то приходит в голову, что его сейчас и не с руки именно бить. Вдруг сорвётся и двинет в ответ? А вот бесконечно пилить — это запросто. Это безопаснее. И не менее разрушительно. — Давай сегодня к тётке увезу, а завтра посмотрим, ладно? — предлагаю, отставив кофе на подстаканник, и снова оборачиваюсь назад, не услышав в ответ ни внятного «да», ни «нет». — Никита? Слышишь меня? Так лица и не поднял. Делает вид, что никогда не видел, что же там кладут в это треклятое мороженое. — Ага. Так и не пошевелился. Ни сразу, ни минуту спустя. Даже после того как понимает, что я смотрю на него в упор. Всё стакан перекатывает между вытянутых ладоней. — Эй? Только теперь отзывается. И то взглядом. В карман так и не лезет. Не ищет свой телефон. — Ты же избавиться от меня хочешь. — Вот теперь уже мне хочется отвести взгляд. Слишком прямо у него выходит. И горько тоже. — Но так, чтобы потом совесть не мучала. Да? И улыбается. Вот той самой улыбкой, которую называют виноватой. Просто потому что неудобный опять. Выдыхаю и останавливаю себя на середине движения, когда рука сама тянется за новой сигаретой. Так неловко, что пиздец. Хочется выйти из собственной машины. — Конкретно сейчас я пытаюсь тебе помочь. Вру так же плохо, как старшеклассник, которого спалили за куревом по провонявшей куртке, но Никита понимающе кивает. Да так активно, что мне хочется подставить ладонь, для того чтобы не стукнулся лбом о переднее сидение. — Мне так в шестом классе классная сказала. А потом матери слила всё, что я ей по тупости выболтал. А мать у меня дура. — В глаза мне опять глядит и улыбается. Снова с той же виновато-несчастной улыбкой, за которую его хочется забрать вперёд и пожалеть. И я бы уже, если бы понял, что он мне хоть сколько-то нужен. Что есть что-то ещё. Что-то кроме огромной всеобъемлющей жалости. — Три месяца потом из дома не выпускала и даже рисовать не… Замолкает, и вместо слов, на их месте, остаётся эта самая улыбка. Ломкая, и всё так же в никуда. Смотрю на него и понимаю, что он кого угодно любить будет. За доброе слово и мороженое. За то, чтобы его выслушали без попыток обвинить и не шпыняли, когда слишком громко дышит. Кого угодно. Не обязательно на бэхе. Всё-таки опять лезу в пачку. И не нахожу там ничего. Пустота в картонной коробке и болтающаяся зажигалка в кармане. — Никита? Зову, избегая прикосновений, просто боюсь теперь его трогать, чтобы не зацепился опять, не придумал ничего, не… — Я пойду, — произносит вдруг быстро, как камень бросил, и сам же замер, испуганный тем, что сказал. В окно смотрит, в темноту уже опустившейся ночи, ещё более чёрной из-за плотной тонировки, и, бесполезно дёрнув на себя дверную ручку, просит: — Разблокируй дверь. И ждёт, оставив на сидении позади себя так и нетронутое мороженое. Прямо рядом с бумажным пакетом. — Не думаю, что сегодня стоит. Не делаю то, о чём просит, но боюсь, что разрыдается. И того, что начнёт биться внутри, тоже. Держать его силой уж точно не буду. Не понимаю, должен ли. Вообще нихуя уже не понимаю. И когда он снова на меня смотрит, развернувшись вполоборота, зашипев от боли в рёбрах, и вдруг с надеждой спрашивает: — Так забери меня к себе? — Выдаю себя с головой. Всё, что я думаю в этот момент, проступает на моём лице. Кривит рот и заставляет приподнять брови. Устал за ебаный день. Не справился с собой вечером. И надо же, разочаровал кого-то ночью. Не выдержал заданной чужим максимализмом планки. Никита смаргивает только. Спасибо, спасибо ему за то, что всё-таки не рыдает. — Открывай. На этот раз уже не пытаюсь. Делаю, как просит, и, повернувшись к рулю, жду, когда же изволит. Вернуться к своей психованной мамаше, или останется внутри и, помявшись, всё-таки изволит разрешить отвести себя к тётке. — И не разговаривай со мной больше никогда, пожалуйста. Добавляет уже с улицы, и прежде чем я успеваю ответить, закрывает дверь. Так тихо, что замок едва щёлкнул. Меня хватает на то, чтобы дождаться, пока он, скользя и сжимаясь, выберется из арки. — Господи, да иди ты на хуй! — Какие к хуям дети?! Никаких, блять, детей никогда. Никаких маленьких уёбков с кучей заёбов и нездоровой тягой ко взрослым мужикам. Ну уж нет. Кому надо, тот пусть себе и покупает. Я, блять, всё. Я с такой хуйней больше не связываюсь. — Иди и не… Осекаюсь, понимая, что бесполезно это всё, и снова лезу за куревом. Вспоминаю, что нет, в очередной раз обшарив пустую пачку. Да, сука, чтоб его, как не вовремя. Как же всё сегодня не вовремя… Через зеркало заднего вида кошусь на оставленное на пассажирском мороженое и, закрыв глаза, потираю ноющий висок. Так же, в темноте, не открывая глаз, завожусь, вернув кресло в прежнее положение, и решаю, что всё, хватит. И района, и несчастных и обездоленных. Хер с ними со всеми. Мать тоже переживёт. Придумает, как объяснить себе то, что увидела. А не придумает — ну так это не мои проблемы. Захочет пообщаться — разберётся, как унять свои впечатления. Сдаю назад, чтобы развернуться, и, выезжая из арки, снова натыкаюсь взглядом на это злосчастное мороженое. Слетит же вниз и все коврики заляпает. Тянусь, чтобы в подстаканник его поставить рядом со своим отвратительным латте, и на секунду отвлекаюсь от пустой подъездной. Парковка напротив материного дома, которая и не парковка вовсе, а так, кусок бывшей детской площадки со сломанными качелями и мусоркой неподалеку, пустая тоже. Две тойоты и старый хёндай. И всего два фонаря на двор. Первый пролетаю, рискуя счесать зеркало о чужую, припаркованную кое-как у торца соседней пятиэтажки ладу, но так разозлился, что почти плевать. Ну собью, и хуй с ним. Знаю же, что не собью. Так космически мне просто уже не может не повезти. Ещё один фонарь в конце этого старого, давно маленького для меня дома, как отметка, и всё, и пустая ночная трасса. И домой. И никаких больше чужих собак и чужих нелюбимых детей. Только работа, своя жизнь и никаких… Выкручиваю руль, огибая мусорные баки, и бью по тормозам так резко, что зазвенело в ушах. Удар! Что-то метнулось наперерез. Не то перебегая узкую подъездную, выскочив из подъезда, не то… Не разобрать точно, откуда. Я ничего не понял. Только, что сбил что-то. Снёс к чертям капотом и тут же остановился. Сразу, но поздно. Остолбенел. На долгие три, пять, десять секунд. Впервые такое. Впервые, чтобы так. Только досчитав про себя до тридцати и сжав телефон в кармане, смог выйти. Посмотреть, что там. Кто там. Сердце так колотится, что лопнет под горлом. В свете включенных фар первым замечаю слетевший с чужой ноги домашний тапок. *** Странно, что не седой. Когда дверь своей квартиры спустя сутки открывал, думал, что буду. И когда мать принесло спустя ещё день. Наверное, никогда так не вздрагивал от звонка в домофон. И обычный же совсем. Стандартный. На половине громкости. А как ударило по голове. Конечно, ей бы и не узнать. Странно, что так поздно примчалась. Куда же я сам, в свои тридцать два годика? Зашла и, не глядя по сторонам, даже не разуваясь, молча на кухне села. Достала из сумки мой ноут и аккуратно поставила рядом. А остальные вещи, значит, не собрала. Даже мышку и зарядку для телефона. После так же, не поднимая глаз, встала и налила себе воды. А потом ещё и найденной в холодильнике, хер знает, когда и с кем открытой, водки. Прямо так, в стакан с недопитой водой. И вот мы втроём: я, женщина, и её полный укора выразительный взгляд. Лет в пятнадцать даже прошибал. Теперь только раздражает и вызывает желание побыстрее распрощаться. — Мне сразу каяться или подождать, пока ты напьёшься? Спрашиваю и, вместо того чтобы сесть, подпираю спиной дверной косяк. Очень кстати вспоминаю, что мать это бесит. И ещё то, что у меня дверей нигде, кроме сортира с ванной, нет. Хронический ремонт хуже хронического насморка. Но это только если заморачиваться. Переживать, что раздрай везде. Не по-людски. — Вот не надо мне тут. — Кривится вся, сжимает пальцы обеих рук в кулаки, будто для того, чтобы разогнать кровь, и качает головой, внезапно заинтересовавшись моим лишённым магнитиков и прочей ереси холодильником. — Я знаю, что ты не из этих. Вот, значит, как. Отворачиваюсь даже. Отхожу включить и без того всегда горячий чайник. — Я о том, что едва человека не убил, а ты про ЭТИХ. — Нажимаю на кнопку и выбираю кружку на сушилке так, будто они не все одинаково-чёрные. — Интересная расстановка приоритетов. Охуительный диалог меня, конечно, ждёт. И не закурить же. Развопится про аллергию. — Он говорит, что сам. — И сразу же так легко становится на душе! Так здорово! Знать, что кого-то всё заебало настолько, что после разговора с тобой он решил, что выпилиться — это, пожалуй, самый верный выход. Очень одухотворяет. — Под колёса бросился сам. Уточняет зачем-то и, судя по звону стекла, наливает себе ещё. Уж не знаю, из бутылки или графина. На спине зрачков нет. Слишком занят, для того чтобы следить. Все никак не могу выбрать, во что плеснуть себе кипятку. Сам он… Сказал ОН. Знаю я, что он сказал. Я там вообще-то был. И когда скорая не могла протиснуться из-за заглохнувшей лады, которую пришлось оттаскивать, и когда притащились не особо-то желающие работать менты. Сам он… Морщусь и понимаю, что больше этот упрямый, синий от боли и шока «сам» ничего и не сказал. Вообще ничего. Только отворачивался всё и дрожал, пока его грузили на носилки. Может, и нарочно так, а может, оба хороши. Только он виноватый с рождения и давно привык грести всё на себя. Лучше сам, чем дожидаться, пока обвинят. Я остаток ночи об этом думал. Пытался понять. Нарочно или нет. Как будто так вины на мне меньше. И чужой боли тоже. Всё-таки наливаю себе чай. От одной мысли о кофе становится тошно и чудится, что вот-вот застучит в висках. — Если бы он говорил иначе, то у меня бы уже ни тачки, ни прав не было. Оборачиваюсь к столу, и мать, чинно восседающая со своим стаканом, доливает в него ещё водички. И огненную, значит, так брезгливо двигает в сторону. Убери, мол, что ты тут мне пихаешь? И разговоры свои эти оправдательные тоже убери. Не обеляй. И будто в подтверждение моих мыслей осуждающе выдаёт, оправив ворот своего светлого расстёгнутого пальто: — Ира всю ночь плакала. Я вчера с ней не отходя сидела. И глядит так выжидающе, наморщив лоб. Будто ждёт: я как, проглотить этот сраный чай смогу или нет. Смог. Не плюнул. Но проморгался, для того чтобы убедиться, что всё это не сон. Что она действительно это сказала, а не галлюцинации уже начались. С недосыпа-то. — Ты себе даже не представляешь, насколько мне похуй. — Проговариваю по слогам, чтобы и мать, если вдруг не спала, тоже всё правильно расслышала. — Если бы твоя Ира на голову ёбнутой не была, то её сын не пытался бы залезть на любого, кто с ним поговорил. Выдыхает и, вместо того чтобы за сердце схватиться, закрывает рот рукой. Снова отворачивается. Я за ней. Оба теперь смотрим на цифровое табло на холодильнике. Интересно аж жуть. — А он же постоянно к тебе приходил. — Мог ли я предположить, что этот диалог когда-нибудь состоится? Какого хера я не сделал так, чтобы его не было? — Сидел рядом, пока ты в своих железках колупался, за компьютером… Выдыхает со всей возможной трагичностью и ждёт. Реакции какой-то, наверное, или что я скажу, что уже тогда что-то там понял. Не знаю. Я ни хрена не понимал. Я вообще не морочился, толкался там кто под рукой или нет. У меня стрелялки были и пошаговые стратегии. И первая машина. Какой там мелкий сосед? — Я не помню, мам. — Я думала, он в тебе старшего брата видит, а не… А не мужика своей мечты на чёрной БМВ. Да, действительно. Сложно было предположить. Его родителям, поди, тоже. Наверняка ждали, что если щемить почаще, то академиком вырастет. За ум возьмётся. Кстати, о родителях. На биологии вот что-то такое учили. Про пестики и тычинки. — А отец его где? Не то чтобы важно, конечно, но раз уж я уже по уши уляпался, то почему бы ещё не добавить каплю на брюки? Для полноты картины. И матери же никуда не деться. Пришла. Разговаривает, а не причитает. Не просто так всё. Ой как не просто так. — О, это такая история. — Глаза закатывает и тут же отводит. Будто стыдно стало. — Не из коротких. — А мы уже везде успели. — Сажусь напротив и, вытянув руки, сжимаю горячую, слишком даже, кружку. Неприятно ладоням, но так лучше. Пускай жжёт. Отвлекает от того, как паршиво внутри. — Расскажи мне, что ли. Мало ли там опасаться надо, а я ни сном ни духом. Не понимает моего сарказма, но встаёт для того, чтобы, наконец, снять пальто. И плеснуть себе кипятка тоже. С пакетиком, которые обычно не признаёт и не называет чаем. Как они там говорят? Пыль с индийских дорог. Мы отбираем самое лучшее, а всё остальное отсылаем вам. Усаживается назад, поднимается снова, чтобы убрать бутылку обратно в холодильник, и складывает руки одна на другую. Долго смотрит на свою обручалку, прежде чем заговорить. — Ирка за одноклассником всю жизнь бегала, из армии его сначала ждала, после из института, а потом и от жены с ребёнком. Пока разжиреет да разведётся. — Приподнимаю брови, показывая, что пока могу воздержаться от комментариев, и мать снова морщится и касается виска. Заодно поправляет свои короткие светлые волосы. — Дождалась. Ну и родила мальчишку. А папаша его с ней пожил, значит, пару месяцев, да и усвистал в Мурманск. Якобы вахтой. Восемнадцать лет назад. — Значит, папа у нас космонавт. Не могу отказать себе в сарказме, и мать неожиданно зло его поддерживает: — Почти настоящий. — Тот ещё, поди, кадр был. Видный. — А у Ирки и так не все дома были, а тут пацан-то теперь есть, а папки его нет. А он ей и не нужен оказался без отца. Ну она сначала так, держалась ещё, а чем дальше, тем хуже и хуже всё. Ну и… Видимо, апофеоз. Разводит руками в стороны, и снова рот в линию. Молчаливо осуждает и тут же прячется за кружкой. Не то стыдно ей, не то ляпнуть чего боится. Добавить лишнего. Не то спровоцировать, не то ещё… А что ещё? Что ещё-то? — Била? Спрашиваю прямо и сам едва не вздрагиваю — так страшно это звучит. И будто грязно. Другого слова и не подобрать. Мерзко. И рядом всё. Под носом. А я его мелким даже не помню. Совсем. — И била иногда. — Будто сознаётся. Нехотя. Отводя глаза. Потирая нос и держась за кружку. Отгораживаясь ей. — Я слышала пару раз через стенку. Не прямо чтобы колотила, но бывало. Бывало. И глоток делает. Второй… — Всыплет за то, что пристаёт, запрёт в комнате, а сама потом плачет. — Вспоминает, глядя куда-то сквозь, не на меня, замолкает. Гул холодильника выходит на первый план. Единственный звук, который остаётся на кухне. И в моей голове тоже. Будто все мои мысли растворил. — Я жалела её всегда. С ребёнком тяжко одной было. Киваю и так будто и не возвращаюсь назад. Остаюсь в себе. Тяжело было… Могу логически понять, наверное, и тут же чувствами никогда этого не пойму. Не потому, что никогда не получал пиздюлей, получал и за дело, но чтобы гнобили, чтобы виноват в том, что дышу не так, был… Такого мне явно не припомнить. — А теперь он ей вот что выкинул. — Поднимаю голову и не осознаю, не выкупаю я, зачем она это говорит. — Мужиков ему, значит, подавай. Брови вскидывает, делая очередной маленький глоток, покручивая большим пальцем обручалку на безымянном, и я не включаюсь. Как можно настолько передёргивать. — Ты зачем приехала? Спрашиваю, и мать спешно прочищает горло. Так, словно я застал её врасплох. И грохает донышком кружки о деревянную столешницу. — Тебя поддержать. Разумеется. Поверил. Метнувшемуся в сторону взгляду и нервно дёрнувшимся губам. Сцепившимся в замок пальцам. Вот этому всему я сразу поверил. — Спасибо. Поднимаюсь на ноги и ставлю кружку в раковину. Прямо так, не вынимая этот чёртов пакетик. — Дим, я тебя очень прошу, ну не связывайся ты! — Мать вскакивает следом. За плечи меня хватает и тянет назад, разворачивая к себе. — Ну заплати, ну что он, много попросит? Ну телефон новый, ну что там ещё?! И взгляд такой молящий сразу. Обеспокоенный. Оживший. Теперь верю. Разума искать явилась. Убедиться, что вырос. Что не притащу домой в коробке. Как сбитую собаку двенадцать лет назад. Тогда пришлось усыпить, а человека нельзя. Нельзя, блять, взять и усыпить. Только потому, что похож на папку, а папка давно от счастливой семейной жизни к китам и хуй знает кому ещё съебался. — Ты себя слышишь, нет? У меня натурально руки подрагивают. Не то от напряжения, не то от разочарования. Может, от того, что долго не спал. А она так и не понимает. Шипеть на меня пытается. — Да потому, что… Осекается, только когда саму её беру за плечи и, легонько сжав, прерываю: — Я его чуть не убил. Восемнадцатилетнего пацана. Потому что он меня поцеловал. Кривится. Как же она кривится! Всю от отвращения сводит. Кажется, само упоминание этого несчастного прикосновения, не засоса со слюнями и стонами на полподъезда, её из себя выводит. Причиняет такие глубокие нравственные страдания, что не понятно какими только усилиями держится. Ничего не скажешь — героиня! Вон как терпит своё суточное невмешательство в мою жизнь. — Да он сам… — Да блять, неважно мне! — Делаю шаг назад и спешно убираю руки. Скидываю их с её бежевого свитера, чтобы не оттолкнуть ненароком, и, не зная, куда девать всю скопившуюся злость, пытаюсь отмахнуться от неё. Будто так можно взять и толкнуться от пустоты! — Нашли, нахуй, инфернальное зло! Ты бы ехала… К себе, а? Предлагаю, понимая, что наговорю, если ещё хотя бы на пару минут останется, но она же упорная. И часто там, где не надо. Семенит за мной в комнату и снова пытается ухватиться. Теперь за локоть. — Ты можешь мне обещать, что не станешь связываться? Выдираюсь и, обогнув её, возвращаюсь на кухню. Для того чтобы вежливо подать пальто и сумку. И, наступая, оттеснить к коридору. — Ты же сама сказала, я не гей. — Пихаю ей вещи и открываю дверь прямо так, просунув руку рядом с её локтем. — До свидания. Выставляю её в подъезд, но запереть не успеваю. Вклинивается назад, упираясь в откос, и всё это кажется мне какой-то страшно тупой комедией. Вот из тех, что по телеку. Охранник на проходной страшно такие любит. Как на работу ни приеду, он всё смотрит, чего там у очередного попа в законе. Так я себя сейчас и чувствую. Каким-то чмырём, который борется с собственной матерью на пороге. И хрен знает, достижение то, что побеждаю в итоге, или нет. — Дим! Ну всё же хорошо закончилось! — Кричит уже с той стороны, когда поверну замок и медленно выдохну. — Ты же ничего не… Не должен, да. Как и все остальные, собственно. Никто никому ничего никогда не должен. И мать ему уже ничего не должна. Совершеннолетний же. — Ага. Бросаю вполголоса, сам для себя, и, дождавшись, пока послышится тихий писк приехавшего лифта, возвращаюсь в комнату. *** Ирочка у матери безумно интересной женщиной оказалась. Раньше я с ней почти и не пересекался. Так только: «Здрасьте, тёть Ир», «Досвидания, тёть Ир». А тут вот пришлось. И пообщаться, и выяснить, что я едва её единственную радость не угробил. Сына её не лишил. Причитает как заведённая, когда встречаемся с ней в приёмном покое их далеко не самой прекрасной областной. И хотя часы уже приёмные, она внизу. Она будто меня и ждала. То просит, то угрожает мне всеми известными карами, а Никита, к которому мне буквально приходится прорываться, отцепляя от себя чужие руки, нет. У него рёбра, и без того не самые крепкие, сломаны и бедро, на которое и пришёлся весь удар. Голова, конечно, не в порядке, и вся левая сторона, которой он встретился с капотом моей машины, чёрная, а не синяя. Руку чудом не зацепил, об асфальт пальцы ободрало только, и повезло, что хребет цел. Если бы всё то же, но на трассе… И здесь задвигает, что сам виноват. Сочувственно кивающему МНЕ персоналу, соседям по палате, с которыми я неловко знакомлюсь, когда, оказывается, он под обезболивающими спит. Даже не узнаю по краю виднеющейся из-под одеяла макушки и куску ноги, подтянутой вытяжкой. Зато запахи божественные. И общий вид палаты такой, будто её красили последний раз, когда мне было лет десять. Вот примерно в такой же я и лежал с ангиной. Только с детьми, а не ломанными в драках мужиками, пару из которых нет-нет да и передёрнет от вынужденной завязки. А что позже начнётся — сказка. Да, не этого Никита хотел, когда просил никогда больше не разговаривать с ним. Точно не этого. Я не понимаю в самом деле, нарочно это или нет. Подгадал, или так совпало. Теперь и судиться со мной может, и дальше играть в своё трагичное благородство. Молчать и отворачиваться. Ничего не просить. Мать его зато не стесняется. Нагнала меня как ни в чём не бывало, и по новой началось. И денег на реабилитацию несчастной кровиночки, и чтобы убрался подальше от общей палаты их обшарпанной областной. И никогда больше не возникал. Мол, заглаживать вину можно и переводом на карту. Не на его, конечно. У него за ненадобностью её вовсе нет. Я понимаю, что пиздец. Просто в моменте. Куда сильнее и ярче, чем дома. Одна решила, что меня спасать срочно нужно, а вторая… А со второй его оставлять нельзя. Не со сломанной ногой. И первым, что делаю, отвязавшись от этой профессионально несчастной женщины, это оплачиваю отдельную палату. На десять дней пока, а там видно будет. Как оно дальше? Сколько ему ещё тут? Физически чувствую, что прогибаюсь под напором чувства вины, но что с этим уже поделать? Иначе я себя сожру ещё до того, как его выпишут. До того, как нарушу это глупое: «Не говори, пожалуйста». Поэтому иду сначала вниз, а после наверх, в кассу. Чтобы не лежал до операции с бомжами, ждущими ампутаций, и старыми маразматиками, разрывающими свои же швы. Помню, к деду когда ходил, насмотрелся. И рассказы его тоже помню. Тогда ещё впечатлительный был. Сопливый. Сейчас по ощущениям тоже не взрослый нихуя. Только кашель, появившийся после очередной-десятой-сотой сигареты, и выдаёт. Следующим наверняка будет тремор. И нестояк. Впрочем, последний лучше, чем недержание. Так за последние дни натрахался. По ощущениям на пару лет теперь хватит. Может, дольше. Кто же знает. Не жду, пока его переведут. Решаю, что вполне успею до ближайшего ТРЦ скататься и вернуться. Если в пробку не попаду. Ох уж эти пробки. И Ирка, для которой я из идеального сына подруги превратился во врага. И если бы потому, что её отпрыска обидел, если бы поэтому. Провожает меня взглядом, но не докапывается уже. Может, позже на новый заход пойдёт? Моё «туда-обратно» занимает час. Никита за это время мигрирует по этажу. Теперь рядом с ним не так страшно. И тихо. Стены ровные. И, по крайней мере, чистые, и потолок на голову не упадёт. Телевизор вон есть. Когда в дверях останавливаюсь, он не спит. Скосив глаза к одинокой белой тумбочке, замечаю прислоненный к ней, побитый жизнью пакет. Все вещи, которые мать посчитала нужным ему привезти. Не связывайся с ним, да. Ты же не должен, как же. Никто не должен. — Ну привет. Подаю голос, и он поднимает лицо. Смотрит в ответ довольно спокойно. И вот так, с одеялом по подбородок и всего одной новой ссадиной на щеке, легко представить, что всё неплохо. Относительно хорошо. Было бы легко. Если бы не все больничные запахи разом, крики из соседних палат и этот оранжевый, весь в белых заломах пакет. — Привет. Прохожу вперёд и отчего-то не решаюсь прикрыть дверь. Не потому, что кто-то подумать не то может. Всем плевать, что мы тут делаем и о чём говорим. Сам не знаю, почему: не закрываю, и всё. — Насколько тебе хуёво по шкале от одного до, скажем, тридцати? Не знаю, как с ним разговаривать. Не знаю, как расценивать то, что он заговорил со мной. Отошёл от шока? Наоборот, всё стало совсем плохо, и плевать теперь на все заявления? — Мне обезболивающее ставят. — Улыбается даже, и от этого ещё больше не по себе. — Так что всего на сорок. Киваю, показывая, что оценил шутку, и останавливаюсь около окна. По левую сторону от его кровати. Взглядом зачем-то оцениваю белый пододеяльник на его одеяле на чистоту. Я когда лежал в больнице, другое постельное было. То, которое пациенты притаскивали с собой из дома. У него явно не из дома. Кружка с тарелкой наверняка тоже нет. — Я думал, ты всегда работаешь? Спрашивает спустя несколько минут неловкой тишины, и мне остаётся только пожать плечами. Верно. Я всегда работаю. И говорить нам всё так же не о чем. Одни только неловкие проходные вопросы ни о чём. — Отгулы накопились. Кивает, показывая, что понял, и вытягивает руку из-под одеяла. Кулак с зажатым в нём телефоном показывается, и я вспоминаю, за чем, собственно, ездил. Молча лезу в широкий внутренний карман сменившей пальто куртки и так же без комментариев, пригнувшись, оставляю узкую белую коробку на его животе. Ещё один своеобразный прогиб. Два-ноль в пользу совести. Мать бы сказала, что я ничего ему не должен теперь. Откупился новым смартфоном. — Это взятка? — Никита думает так же. И не притрагивается к коробке. — Я и так сказал, что ты ни в чём не виноват. Можешь забирать. Качаю головой и прячу руки в карманы. Я сам не знаю, взятка это или нет. Разве новая, пусть и дорогая игрушка, уменьшает боль? Мне кажется, что нет. Смотреть на него легче совсем не стало. — Так ты нарочно или нет? Спрашиваю вполголоса, и Никита уже заученно повторяет мне то же, что и остальным. — Я не увидел. Прости. Опять это «прости». Но мне так тошно, что я малодушничаю. Не хочу знать, убиться решил и заодно меня за собой потянуть в полную мрака и страданий жизнь, или это действительно такая глупая случайность. — Можно было градусник в чае нагреть, чтобы школу проёбывать, а не… — Сам себя прерываю, решая, что и это тоже лишнее, и осторожно, чтобы не причинить боли, касаюсь холодной металлической подставки, край которой виднеется из-под одеяла. — Долго тебе на вытяжке? Хорошо он, конечно, ногу сломал. Со смещением. Повезло, что перелом закрытый. Ладно ещё, что молодой. Быстро зарасти должно, как на место поставят. — Сказали, как операционная освободится, так сразу и… Очередь у них. Разводит руками, скатив коробку с новым мобильником на середину кровати, и я опускаю подбородок. Вот как, значит. Ладно. Понял. Посмотрим, что с этим можно сделать. — А потом что? Какие прогнозы? — Буду ходить. Бегать тоже, говорят, буду. Если опять никто не собьёт. Очень смешно. Видимо, месть за шутку про градусник. Но ладно, та тоже была ни черта не смешная. — Реабилитация? Предполагаю, что, может, заходил кто, балаболил о каких-то там перспективах, но и тут он только руками разводит. — Не знаю. Ладно. Ладно… По мере поступления проблем. Сначала, пускай, назад ногу соберут, потом уже будем думать, как на ней прыгать. Выдыхаю и отчего-то испытываю острое желание заглянуть за опущенные жалюзи. Оценить вид из больничного окошка. — У меня… — Оказывается сложно. Взять и стать не просто хорошим, а заинтересованным в один миг. Тем более, что он знает, что это не так. Он же не дурак. Понимает. — Номера твоего нет. Давай переставлю симку и запишу тебе свой. Протягиваю руку за его разбитым мобильником, но он не отдаёт. И смотрит соответствующе. Как будто вот-вот пошлёт. Исподлобья так. Довольно тяжело. — Я сам умею. Надо же. Действительно послал. Так вежливо, что мне разом стало неловко в его палате. Вроде как мне здесь не рады, и всё такое. — Как знаешь. Киваю, не навязываясь, и уже собираюсь попрощаться, как Никита вдруг даёт заднюю и даже приподнимается на подушке. — И диктовать тоже умею. Улыбаюсь против воли. Хочется ещё глаза закатить и поставить ему двойку. И по заднице тоже поставить. Это вот как? Показал, что знает себе цену, и спустя минуту решил, что достаточно осадил дядю? — Хочешь, чтобы это я тебе писал? Осторожно прикусывает губу и, сжавшись, на лампочки смотря, негромко выдаёт: — Приятно будет. — Тебе ещё долго приятно не будет. Возражаю, но в целом полегче. Выпендривается — точно жить будет. И не заколется ночью неосторожно оставленной вилкой. — Можно тебя попросить? — О чём? Соглашаюсь легко и без споров. Конечно, ему теперь можно. Ему вообще всё можно. Вопрос только в том, как быстро он это поймёт. И как сильно будет пользоваться. Присаживаюсь на край его кровати и украдкой бросаю взгляд в коридор. Не нарвусь ли на какую-нибудь слишком бдительную медсестру за то, что пачкаю больничные простыни своими нестерильными штанами? — Мороженое хочу, — просит вдруг почти что шёпотом, и мне так стыдно становится, что словами не смог бы передать. Мороженое он хочет. На вытяжке. Переломанный. — Ты мне купишь? — С кетопрофеном? Спрашиваю так же шёпотом, и Никита хмыкает. Качает головой. — Я по-стариковски ещё не понимаю. Перемигиваемся с минуту, и всё-таки спрашиваю уже в полный голос, без шуток. — А что-нибудь кроме мороженого? Серьёзное? Тебе нужно? Отвечает взмахами ресниц и деловито наклонив голову на бок. — А что просить можно? Вот тут-то и замираю. — Всё можно. Кивает, задумавшись, и в итоге только кривится, неловко потянувшись, и, осторожно, будто невзначай, коснувшись не рукой даже, а своим разбитым телефоном моего мизинца, повторяет: — Мороженое, пожалуйста, мне принеси.