Подвезите, пожалуйста

Реально интересный он. Я думал, осмелеет немного и все мозги мне вытрахает, а нет, он вообще не пишет. Светится в мессенджере значком онлайна и никак больше себя не выдаёт. Не жалуется, не долбит с утра до вечера, сетуя на зелёную больничную тоску, и это не то что странным кажется, это меня напрягает. Ну ладно, день. Ну два, но, когда он молчит и на третий, не выдерживаю сам. Пишу с работы поинтересоваться, как оно там, на койке с заедающим подъёмным механизмом. Отвечает сразу же, даже до того, как я успею выйти из кабинета и дойти до кофемашины, остановившись на скромном «нормально», и, видно, подумав с минуту, решая, стоит или нет, прилежно рассказывает мне о всех своих горестях. О том, что у него уже жопа синяя от уколов, и страшный чёрный кровоподтёк на ноге. Но тут добавляет, что ему сказали, что это нормально, что так часто бывает. Что там, ну, кровь натекла. Я молча хмыкаю и соглашаюсь с ним. Нормально, да. В ответ рассказываю, что в универе ещё ломал руку. И что уже через два месяца в волейбол играл. Никита отвечает мне саркастичным «ха-ха» и пишет, что тоже бы поиграл. Только не со мной. Потому что я старый, а у старых выигрывать совсем не почёт. Вот через дорогу если перевести… «Тогда засчитывается?» Спрашиваю, пока решаю, с сахаром буду пить или нет, кивая выходящим из кухни коллегам, и ответ приходит раньше, прежде чем определюсь. Ещё бы. Совсем там же загибается, бедолага. «Тогда бронзовая ачивка на виртуальной панели добрых дел». Решаю, что всё-таки с сахаром. И замираю над пустой, ничем не примечательной чёрной кружкой, читая следующее сообщение: «Я тоже твоё доброе дело?» «Ты геморрой», — хочется написать в ответ, но кто же знает, насколько он там в самом деле сейчас хрупкий? Может, едва держится, а я ему… Потому смягчаю, как могу, и отвечаю, только вернувшись к себе в кабинет. С кофе и прикрывая дверь. «Ты моя карма, видимо». Или, может, возможность на метафорическое доброе дело. Типа шанс сделать что-то лучше, или как-то так. Решить для себя могу я, как все остальные это всё игнорировать или нет? Как мои родители могли? Его учителя? Да просто остальные люди за стенками? И вот как теперь к ним всем теперь?.. Как к хорошим? Как к плохим?.. «А за что?» «Кто бы её знал». Кто-то робко скребётся с той стороны двери, и я предпочитаю встать и глянуть, а не отзываться криком. Не то никак не привыкну к тому, что теперь ко мне надо стучаться, не то к тому, что кто-то реально стучится, потому что робеет без всяких «надо». И когда только важным дядькой стал? Явно же не вчера. И не неделю назад, когда собачье говно убирал, потому что Пуфик не изволил до выхода из подъезда донести. Не очень круто было. Не серьёзно. В коридоре ожидаемо оказывается курьер. С коробкой и желанием свалить как можно быстрее. Прошу его зайти и сначала проверяю, что за хрень он мне притащил, сверяюсь с накладной и только после расписываюсь. Приносили уже и платы чужие, и разок чужое бельё в коробке. Интересно было глянуть, конечно, на вензеля и кружево на игривых подвязках, но не настолько, чтобы после искать нового офис-менеджера. И ладно бы нарочно открыл… Так не знал! — Привет. «А мне операцию на утро назначили». Только глянул на телефон, прочитав мелькнувшее на экране сообщение, как снова оказался почтён чужим присутствием. Но на этот раз голос у визитёра куда приятнее. И выше. Коллега заглянула спросить, я на обед в «Грабли», или как. Отвечаю, что «или как». Ни аппетита, ни настроения. Оставляю коробку на столе и телефон там же, по левую сторону от принесённых на утверждение чертежей. Кое-что уже глянул, что-то, судя по количеству правок и черкотни, может прилепить меня задницей к стулу до самого вечера. Не то чтобы жаловался. Выходить и не хочется. В сознании раздрай и какой-то сумрак. Анна, так же как и я по батюшке, Константиновна выходит, напоследок сообщив, что если передумаю, то всегда могу ей написать и молить принести мне что сюда, и испаряется. Интересная она, конечно. Красивая. Работает не так давно. Да только у меня то одно дерьмо, то… «Хирург приходил, спрашивал, что ставить будем: штифт или пластину». Приподнимаю брови и снова беру телефон в руки. Ну Никита. А начал с ачивок. Нет бы сразу к главному. Первый глоток кофе будто безвкусный. Ни горечи, ни сахарной приторности на языке. Жижа и жижа. Разве что ещё горячая. «И ты что выбрал?» Не знаю, что в действительности лучше, и отчего-то думается, он тоже. Не был готов к тому, что придётся рассказывать не о великих делах Петра Первого, а о своих собственных приключениях. О столкновениях с чужим транспортным средством и следующим за этим заездом в хирургию. «Штифт, а врач сказал, что лучше пластина». «Зачем тогда спрашивал?» «Не знаю. Может, у них только пластины остались?» Улыбаюсь, и, в общем-то, договорившись со своими вкусовыми рецепторами, набираю столь необходимое сейчас: «Я заеду вечером, ладно?» Спрашиваю разрешения, хотя он и не должен быть против. Мало ли, какие друзья в палате? Очнувшиеся родственники? Да хоть тот же бывший парень? Если Никита ему сказал, конечно. Или три встречи слишком жидко, чтобы называть того студентика его «бывшим»? «Давай лучше завтра?» Что же. Завтра так завтра. Как будто посещения экономит. Или, наоборот, видеть не хочет. Неважно. И похуй, что дома находиться почти невыносимо. Тревога гложет и мешает спать. Дома. На работе никто не запрещает торчать. Оборачиваюсь к ушедшему в спящий компу с двумя мониторами, а после и к доставленной курьером коробке. Вон у меня её сколько… Только ещё одно. Уточнить. «Привезти тебе что-нибудь?» Предлагаю совершенно нейтрально, а он вдруг срывается. Отвечает на мой вопрос и действительно просит. Не заморской питахайи или заурядных мандаринов. «Меня отсюда куда-нибудь увези, пожалуйста». Порыв? Отчаяние? Мать из палаты вышла, или очередная перемена в настроении? Часто они у него, эти перемены. Но разве стоит удивляться? Вся жизнь кувырком. Едва восемнадцать. Напоминаю себе в который раз. Ему. Едва. Восемнадцать. Делаю глоток из кружки. Зачем-то слушаю размазанные расстоянием и стенами голоса в коридоре. «Потерпи ещё немного. Завтра и после дней пять. А как снимут швы, тебя в больнице никто держать не будет». «А потом что?» Я обещаю, стремясь как-то всё сгладить, а он, наоборот, всё рубит. Ему конкретика нужна. Или, может, понять уже: продавил меня или нет? Казалось бы, подумать надо, взвесить всё, да только я уже всё решил. Может, когда в палате его увидел. Может, ещё раньше, когда понял, что сбил. «Могу забрать к себе, пока не оклемаешься. Или к тётке увезти, если возьмёт». «Решай сам.» Точка. Отправить. До того как ответит, успеваю допить кофе и вернуться за стол. Просмотреть всю почту. Открыть и закрыть древний, зачем-то всё ещё стоящий на рабочем компе «Автокад». И не нужен уже, а почему-то… Староверство какое-то. Ещё бы, блять, от руки чертил и требовал у всех вместо зума ставить аську. «Домой не предлагаешь увезти». «Прикол». Палец замирает, не клацнув по клавише мыши. Взгляд замер на экране телефона. Цену набивает, что ли? Соглашаться сразу неловко, или, наконец, голова включилась, и мысль о совместном проживании с незнакомым мужиком перестала быть привлекательной? «А ты хочешь домой?» «Я слишком беспомощный, для того чтобы жить дома». И снова: я пытаюсь шутить, он меня своей серьёзностью как собаку тряпкой по морде лупит. Заставляет чувствовать себя идиотом, который граней не чувствует. Не понимает, о чём писать можно, а о чём нет. И где он психанет в итоге, тоже я не понимаю. Но, если что, по крайней мере, знаю, где его искать. И поэтому, подумав немного, решаюсь спросить: «Никит, она совсем тяжёлая или с проблесками?» «Просто скажи, как есть». Думает какое-то время, не выпадая из онлайна, и смиренно пишет: «С проблесками». Ладно. Потом. Обо всём можно будет поговорить потом. Если он захочет, конечно. И, наверное, где-то даже и не в глубине души, а так, в срединных долях, мне хочется, чтобы он не захотел. Возвращаюсь на пару сообщений выше и понимаю, что ничего конкретного он мне так и не ответил. Ни «да, забери меня к себе», ни «нет, попрошусь к тётке». «Понял. Так что тебе привезти?» «Традиционных апельсинов?» «Не, не люблю я апельсины». «Так говори тогда, что любишь». Начинаю терять терпение, раздражаясь от его подчеркнуто вежливой враждебности, и решаю, что если «нет», то и предлагать больше не буду. Не хочет, чтобы носились, — пускай сам справляется. Как большой. «Да кормят вроде. Ничего не хочется». Ладно. Не хочется, и хрен с ним. Мне работать нужно, а не какого-то уговаривать. «Но я подумаю и напишу, если что. Ок?» Ладно… Тоже сойдёт. *** Мы как-то с моей бывшей девушкой её дядю вместе навещали. Я тогда, как идиот, в дверях стоял и не знал, за каким хреном меня к палате притащили. Почему нужно было идти наверх, в отделение, и нельзя было остаться внизу, в машине. Вроде как выполнил свой долг же. Привёз. Морально поддержал. А внутрь не зашёл, потому что вряд ли взрослый мужик с раком простаты так уж жаждал новых интересных знакомств. Да и, судя по виду, вообще чего-то жаждал. Я тогда старался и не заглядывать особо, только слушал преувеличенно добрые щебетания и внимательно читал инструкции по спасению на ярких плакатах. И ждал, и ждал… Когда же там уже визит родственной вежливости закончится и можно будет назад в машину? Теперь я здесь один. Не по принуждению и не из вежливости. Мог и не приходить, но явился. Без обязательных апельсинов и килограмма яблок. Не то потому, что в них положенные всем больным витамины, не то потому, что и дёшево, и не с пустыми руками. Мне не хочется к нему с полными. Кажется, что как попытка откупиться выглядеть будет. Да и не сказал он ничего. Чего хочет, чего нет. После операции, наверное, не до капризов. Мне отчего-то думается, что он не в себе должен быть, чуть ли не синий и в полубреде, а оказывается, наоборот, очень даже ничего: носом в телефоне. Укутанный по самую шею и на боку. Негромко здороваюсь и захожу в палату. Вяло машет мне рукой и тут же, будто силы оставили, роняет телефон. Вот так, если ближе, то действительно немного бледноват. С тенями под глазами. — Сказали начинать вставать. Делится сипло, не отрывая щеки от подушки, и я сначала принимаю это за посленаркозный бред. Сначала принимаю. После вспоминаю про то, что ему делали эпидурал. — Вот так сразу? Уточняю, и Никита, зажмурившись, заторможенно кивает. Не то плавает где-то, не то думает, что если говорить не будет, то и не выплывет. — Угу. С Поддержкой. — Его в палату вернули не позже двух, а я только к шести приехать смог. Должно быть, обезболивающее отходит. Но на ночь могут поставить ещё, да и так тоже, насколько я помню, если совсем тошно терпеть будет. — Чтобы кровообращение наладилось. Без кровообращения заживать не будет, или типа того… Типа того. Киваю и, отлепившись от закрытого жалюзи окна, осторожно, чтобы не задеть его там, где может быть больно, негромко спрашиваю: — Костыли нужны? Отвечает отрицательно, елозя щекой по подушке, и, кажется, не сразу понимает, от чего именно отказывается. Задумывается и в итоге через минуту только выдает: — Потом. Тут свои. Не настаиваю, решаю только, что у персонала всё-таки стоит уточнить на случай, если он что-то напутал, и, поправив одеяло, сочувствующе спрашиваю, мимоходом коснувшись резко обозначившейся ключицы: — Очень болит? А то, может, укололи бы, да и всё. Для чего страдать там, где можно не страдать? — Нормально. — Отмахивается только и, поморщившись, неловко выгибается в спине, должно быть, разминая затекший бок, но, не в силах перекатиться полностью, заваливается назад и тихо злится. И шипит тоже как кошка. На меня, на свет и на все свои синяки разом. Постоянно жмурится, как будто ему глаза от света режет. В итоге отворачивается, и взглядом, и носом утыкается в одеяло и невнятно бубнит что-то, похожее на «сам виноват». И главное, ворчливо так. Как бывалый старик, а не пацан, у которого ещё и под носом-то ничего не растёт. Которого всё заело и ничего не радует. И возразить бы, одёрнуть, да и так дёрганный. Слишком даже. И без меня. — Ты не виноват. Возражаю и, глянув на одеяло, закрывающее не только ногу, но и большую часть его тела, придвигаюсь ещё немного. Чтобы обхватить пальцами заднюю сторону его тут же втянувшейся и сжавшей мою ладонь шеи, но не причинить боли. Не давить там, где и так болит. — Я во всем виноват, — упрямо повторяет снова, ещё тише и уже вовсе не открывая глаз. А я не глажу его даже, а сжимаю пальцами поверх выступающих позвонков в такт словам. Слушаю и просто остаюсь рядом. — Как родился, так и виноват. Надо было лет в тринадцать с крыши спрыгнуть. Ага. А лучше в три на рельсы лечь. Тогда-то уж точно никому бы не мешал и жизнь не портил. Только эти замечательные «никто» всё равно бы нашли, до чего докопаться. Иначе это не работает. — Ну не собирай, — мягко одёргиваю, и терпения даже на слабую улыбку хватает. Сомневаюсь, что по-настоящему одобряющую. — Это временное всё. Оно пройдёт. Обещаю, а Никита никак не успокоится. Напротив, будто каждому слову сопротивляется. Всё беспокойнее становится. — А потом? Когда нога срастётся? — Хмурится, вертит шеей, но никак не может найти положение, в котором удобно. Будто как ни крутись — всё больно. — Тогда что? Приподнимается немного, опираясь на локоть, и смотрит на меня так, что даже не по себе. Со слишком большой надеждой смотрит. — Тогда и будем думать, ладно? — Обещать не рискую, да и не знаю, что можно обещать. Врать язык не поворачивается. — Не всё сразу, Никит. Подумав, соглашается и снова опускается на подушку. Помогаю ему поправить одеяло и прикрыть шею и лямки домашней заношенной майки. Только сейчас на неё внимание обратил. До этого как-то и не заметил. Плечи и плечи, руки и руки… Больничный пододеяльник и просвечивающая сетками вен кожа. Хрупкий. Совсем мальчик. Ребёнок, которому понравилась моя машина. — У тебя кошка есть? Или собака? — Нарушает тишину, когда решаю, что уже уснул. Когда пальцами перебрался на его макушку и подумал, что вот так он совсем ничего. Трогательно прячущий лицо за краем одеяла. Как маленький. — Если я им не понравлюсь? Ко мне, значит. Улыбаюсь и гадаю, не как он решился. Нет, не об этом, конечно. Как же он тут голову вымыть умудрился. Неужто к платной палате прилагается и личная санитарка? Или просто сжалились? И помог кто? Может, всё-таки мать?.. Те самые её «проблески»? А Никита и не пошутил, надо же. Я разве не говорил, что шерсть материного Пуфика единственная бывает на моих штанах? — Никого у меня нет. — Успокаиваю его с обозначившейся на губах полуулыбкой и думаю, насколько же моим соседям похуй на то, что происходит на этаже, и как тянет сунуть нос, куда не следует, бабок из старых панелек. Разница в прошивке, что ли? Конфликт поколений? — Цветы тоже как-то особо не приживаются. — Потому что их поливать нужно. И пересаживать, — поучает меня, умудрившись даже полулёжа задрать нос, и тут же, не удержав серьёзное выражение на лице, зевает. — И любить тоже нужно. Но не сдаётся. Только устраивается удобнее и, подтянув одеяло повыше, крупно вздрагивает. Начинает моргать чаще. Понимаю, что пора закругляться. Лучше ему спать, а не трепаться. — Наверное. Соглашаюсь, чтобы не спорил, и собираюсь подняться, но хватает меня за соскользнувшую со своей шеи руку, шипит, видно, потревожив рёбра, и я остаюсь там, где был. На краю кровати. — У тебя поэтому девушки нет? Не умеешь заботиться? И в лёгком ступоре от вопроса. Секунд на пять, наверное, остаюсь. — Я умею. Возражаю, впрочем, не слишком пылко, и Никита, засыпающий ещё секунду назад, щурится, как Эркюль Пуаро из старого сериала. — Тогда почему нет? Допрашивать он меня ещё будет, ага. Сыщик. — Потому что я не буду обсуждать с тобой своих девушек. Вот почему. Отвечаю ухмылкой на ухмылку, и Никита так глубокомысленно кивает, что ещё немного, и голова оторвётся. А учитывая ссадины и синяки, там для ускорения много и не надо. Подзатыльника хватит. — Понятно всё. — Сопливый ещё, чтобы было понятно. Парирую, и Никита сдаётся, отпустив тему и прикусив губу. Только с таким самодовольным видом, как будто сдался я. Ресницы мне свои показывает, опустив веки, и вдруг, вскинув подбородок, снова поднявшись на локте и выгнувшись, спрашивает: — Поцелуешь меня? И в шутку же. Всем лицом показывает, что в шутку, но глаза… — Нет. Кивает легко и почти со смехом. Осторожно укладывается назад, охотно принимая мою поддержку, помогая мне помочь ему сдвинуться на эти жалкие пять сантиметров вверх и поправить одеяло. И уже не держит рядом. Не мешает встать. — А сказал, что можно всё просить. — Развожу руками в воздухе, показывая, что да, каюсь, виновен, и, обогнув кровать так, чтобы не толкнуть, пячусь к выходу. Понимаю, что мы так ни о чём толком и не договорились. Ничего не обсудили. — Напишешь мне потом? — Сам напишешь, когда проснёшься. Кивает после недолгих раздумий, и я прикрываю за собой дверь. Сейчас выглядит определённо лучше, чем полчаса назад. Через неделю всё станет ещё лучше. *** На парковке меня ждёт. Около машины. Не в холле, не на этаже, не около палаты, а, блять, около водительской двери. Не то потому, что так мне точно не свалить, не то потому, что ославилась уже внутри и не хочет, чтобы зрители были у новых некрасивых сцен. Но смысл тогда какой, если без зрителей?.. Я даже шаг замедляю, когда вижу её, с сумкой и в длинном запахнутом плаще. И что-то вот в ней поменялось. Как будто не истеричная Ирочка, а Ирина Павловна, что ли?.. И держится иначе, вцепившись в свою сумку, и даже причёска другая. Намного короче волосы стали. Надо же, нашла время заскочить подстричься и даже подкраситься. Видимо, без сына спокойнее стало. Появилось свободное окно. Подхожу ближе и представляю, как она сейчас замахнётся этой своей сумочкой и начнёт меня бить. И спокойствие сразу закончится, и выражение холодной сдержанности слетит с подкрашенных румянами щёк… Наверняка. Пока нет. Подхожу ближе и надеюсь, что если и начнёт махать руками, то, по крайней мере, целить будет не в лобовое. — Дмитрий. Улыбается даже в свете первых, рано зажёгшихся весенних фонарей, и будто бы и не она меня за руки хватала и кричала, что я её единственную кровиночку убил. Даже не её сестра. Какая-то другая. Более далёкая родственница. С которой у них весьма отдалённое сходство. Та перекошенная вся, а эта спокойная. Не седая висками. Сжимающая сумку пальцами в тонких кольцах. Никогда не видел её в кольцах. И с накрашенными ногтями тоже не видел. Или, скорее, не обращал внимания. Что она для меня, женщина? Материна страдающая «Ирочка» без лица и пола. Этой незнакомой женщине не зазорно и насмешливо поклониться. Не выпуская её из поля зрения, а то недолго и угодить на один этаж с её сыном. Мало ли. — Ирина Павловна. Здороваюсь и тут уже узнаю. — Петровна. — Она кривится вся, и голос становится знакомым. С высокими, готовыми подняться ещё на тон нотками. Да уж, не сильно-то она и старалась. Должно быть, я тоже не очень-то хорош в сокрытии своих эмоций, и это и заставляет её спохватиться. Вспомнить, для чего пришла: — Мы можем поговорить? Спросить. Не требовать. Правда, вдохновляет всё равно мало. — Да говорили уже. — Вяло отмахиваюсь, понимая, что, скорее всего, не поможет, и прячу руки в карманы куртки. — Я после работы. Домой можно поеду? Спрашиваю, ничуть не издеваясь, и терпеливо смотрю прямо на неё. Жду, пока переварит, а она почему-то пугается. — Зачем домой? Даже отступает, хватаясь за свою сумочку как за спасательный поплавок. Придумала себе уже, что ли, что я там день и ночь загон для её сына обустраиваю? Тороплюсь, к выписке не успеваю? — Пожрать, помыться, поспать. Можно? — Мне бы молча обойти её и уехать, а не могу. И устал же реально, и херачить завтра опять, а не могу. — Детей-то у меня нет, чтобы лупить. Всё один. Всё сам. Меняется в лице. Жалкая становится. Готовая в любой момент плакать. О какой сдержанности речь — тут повод дай, и начнёт. По сторонам даже осматривается. «Людей добрых», что ли, высматривает? Но на парковке тихо, разве что по другую сторону кто-то суетится, пакеты из багажника вытаскивая, и истерик так и не случается. Только шипит на меня, втянув голову в плечи: — Ты и не понимаешь, потому что нет! Осуждает, конечно. И за то, что нет, видимо, и за то, что к чужим тут лезу. Может, за машину ещё, и за то, что семья у меня была полная. С папой не полярником. Сама-то хоть понимает, что осуждает? Решаю, что мне это знание интересно куда меньше вечерних пробок, и уточняю, пикая сигналкой: — Так я поеду? Снова меняется в лице и уже не собирается лупить меня сумочкой. Прижимает её к груди и наступает на меня. И плачет. Дорожками по щекам плачет. Мокрыми полосами по матовому тону. Быстро, без предупреждений и всхлипов. Заставив меня опешить и остановиться на месте. И неудобно немного даже. Будто это я заставил рыдать женщину возраста своей матери, а не она сама комедию ломает. — Дим. Пожалуйста. Прочищаю горло и насилу скидываю с себя накатившее оцепенение. И знаю же, что надо послать её и уехать, а не могу. Оставляет, блять, ощущение недосказанности. — Полчаса. В… — Соглашаюсь на это «пожалуйста» исключительно из уважения к каким-то своим воспоминаниям из детства, а не к ней, и верчу головой по сторонам. В машину её приглашать мне совершенно не хочется. Ну, к чёрту. Только публичные места. Все беседы только при свидетелях. — Кафешке, или что там. Больничном буфете. С энтузиазмом соглашается, и я снова жму на кнопку брелока в кармане. Идём назад, и мне становится любопытно, а она в палате-то вообще была, нет? Или так меня на парковке караулила? Хочется думать, что всё же была. Что это Никита ей сказал, что я тоже зайду, и поэтому она тут и прогуливалась. Кафешка оказывается вполне ничего. Смутно знакомая. Наверное, когда-то был. Может, мать возил и, пока ждал, покупал себе кофе?.. Столиков мало. Заняты только три из десяти. С нами четыре. Решаю и в этот раз обойтись кофе, чтобы, если что, сразу уйти, не ковыряясь вилкой в салате или каком пирожке. А Ирина Павловна всё со своей сумочкой, как со щитом. То на колени её ставит. То на край стола… В итоге всё-таки начинает говорить, когда понимает, что я ей задачу облегчать не собираюсь. — Дим, ты же умный парень… И надо же, такими знакомыми словами начинает, что я даже улыбаюсь в стакан, с которого по привычке содрал крышку. Улыбаюсь и не дослушиваю. Мне не нужно. — Я его заберу, — предупреждаю все последующие учительские затирания и делаю первый глоток своего чёрного. Сегодня с сахаром. — После того, как швы снимут. Пока не встанет, а там посмотрим. Мне не пятнадцать. И не восемнадцать тоже. Даже не двадцать пять. Со мной уже давно не работает схема «похвалить, пристыдить, мотивировать». И страшных взрослых с их обвиняющими взглядами я тоже не боюсь. Я сам взрослый. Одна маленькая манипуляция прошла. Хватит. — Что? Переспрашивает, и я поясняю. Спокойно, не повышая голоса и не отводя взгляда. Не мне тут должно быть стыдно. Ой не мне. — К себе заберу. Пожить. Не трахать. Меня дети не интересуют. Даже совершеннолетние. — Нет, я не… «Не то имела в виду?» «Не разрешу?» А есть ли между ними разница? Да вроде бы никакой. Всё одинаково бесполезно. — Ещё раз: Никита совершеннолетний, — подчеркиваю нарочно вслух и громко. Чтобы осознала. Услышала, наконец, что мальчик, которого она в комнате запирала, уже вырос. — Захочет — поедет со мной, или куда там ещё ему взбредёт. Вещи не отдадите — я новые куплю. Из принципа. Глаза округляет. Отодвигается. Немного теряется, и начинает облизывать губы, и беспокойно проходится пальцами по коротким теперь волосам. — Я… Просто поговорить хотела. Объяснить! Отыграть назад пытается. До этого всего страшного, что я сказал. Только я всё равно это уже произнёс. И сделать вид, что не было, уже не получится. И никакие слова ничего не смягчат. Хрен знает, что я должен услышать, чтобы понимающе протянуть после: «А-а-а, ну тогда да, конечно». И по-коровьи хлопать глазами. — Так мне-то зачем объяснять? Никите объясните. Как вы до этого докатились. И снова глоток делаю. Кофе как паузы. Между фразами. — А тебе-то это зачем? — Спрашивает вдруг совершенно иначе. Напряжённо, с совершенно сухими глазами и великим подозрением во взгляде. — Зачем тебе его спасать? Да незачем, и в этом вся ирония. Мне от этого никакого профита, одни дефициты. Никакой влюбленности и заинтересованности. Даже вожделения ни на грамм. Одно сострадание да желание по башке дать иногда. Только сплю дерьмово, и совесть скребёт как кошка. Наверное, для того чтобы заткнулась. Наверное, чтобы не гадать, чем всё закончилось, и не вздыхать, как бабки на лавке, краем уха услышав знакомую фамилию в очередном выпуске новостей. — Чтобы мать потом глазки в пол перед ментами не опускала? — Промолчать бы стоило, но, блять, вот сложно. — Не говорила, что не знает, не слышала? — Я бы никогда… — Ага. Конечно. Никогда бы с ножом не бросилась. Никогда бы по синьке не напала. А он? Он бы тоже никогда? В порыве отчаяния, по накурке, от злости? Доведённый до ручки? В очередной раз униженный и побитый добрыми одноклассниками или в рядах нашей доблестной армии, которую ему все с таким удовольствием пророчили? — Я стараюсь, я… Иногда нормально было, а иногда смотрю на него, и трясёт. Так он на… — Так. Всё. Хватит. — Обрываю все эти бессвязные потоки и попытки на свои уши присесть тоже и даже удивляюсь немного разочарованию, проступившему на её лице. — Я не психолог, чтобы всё это выслушивать. Сын чмо, отец его чмо. Услышали. Записали. Дальше-то что? Индульгенция какая-то накладывается? Всем бедным и несчастным выдать по плети, чтобы отыграться за все превратности судьбы? Сертификат на двадцать лет ответных издевательств? — А Никите ты, значит, просто так помогать подрядился. Без умысла. О, ну конечно. Ебать я его решил взамен на помощь. Денно, нощно и очень злобно. За кусочек хлеба и пароль от вайфая. Неловкого, тощего, без груди и хоть каких-то интересных навыков, зато с набором дебильных шуток и закидонов. Портрет содержанки, о которой я всегда мечтал. Просто маслом по холсту. И, как говорил батя, бля буду, так сильно злюсь, что едва держусь, чтобы не сказать всё это. Прямо вслух. Прямо здесь. Воспитание, мать его, ебучее одно и держит. И, возможно, скучающая охрана у входа. — Пока без. Потом посмотрим. — Отрабатывать заставишь? И ехидная-ехидная сразу. Раскусила меня будто и сразу принялась защищать сына. Не то от грязи, которую придумала, не то от рабского труда на моё благо. — Ага. Посуду мыть. По тарелке за каждый час вне дома. Морщится на мой спокойный голос и тут же недовольно возражает, всем своим видом указывая на глупость моей шутки. — У тебя же посудомойка. Ой как здорово. Посудомойка. И как я только забыл. Забыл, что у моей матери язык за зубами не держится, и что я придверный коврик, как нехристь, выбросил, она тоже наверняка разболтала. — Ну, значит, полы будет зубной щёткой чистить, или что там я ещё смогу придумать. — Это неправильно. Нужно дома жить. Что люди… Подумают. Да они уже думают. Только, пока что она несчастная мать выдерги и хулигана. А тут на тебе, окажется, что вырастила пидораса, который к мужику жить свалил. Вот это будет финт. Как бы бабка со второго этажа от давления не померла от такой новости. А то ж не всех товарок просветить успеет, что у Ирки-то вон чё. Гены какие. — Послушайте, Ирина… Павловна. — Сложно мне к ней так уважительно, по отчеству. Не потому, что считаю её дурочкой или психованной. Нет, просто даже сейчас вижу её в халате и с недовольно поджатым лицом. Потому что всегда была теть Ирой, а не человеком, с которым мы теперь на равных. — Нервишки подлечите пока. А потом уже будете решать, что правильно, а что нет. И не надо думать, что если мы тут разговариваем, то это от того, что я вам хоть сколько-то симпатизирую. Кивает и тут же, будто спокойный тон убедил её в обратном, быстро спрашивает: — А на работе?.. Делает пробный заход и словно со мной же и советуется. Стоит грозить всем рассказать или нет. Вот про что, а про это я подумал лишь раз. Когда рисковал остаться без машины и прав. — А на работе все срать хотели, кого я ебу, пока я, собственно, работаю. — Вот тут даже не вру. Тут вспоминаю, как от свадьбы одного из замов зама косил, сказавшись гриппозным, потому что пять лет назад неловко мне было торчать на церемонии двух брачующихся мужиков. Так, конечно, номинально, поженились-то они позже уже, в Штатах, но сам факт. Вспоминаю и жалею, блин, что тупой был. Надо было идти. Глядишь, старшим инженером бы раньше стал. И машину, которая так нравится Никите, купил тоже. — Не при Советах живем, спасибо Горбачёву. Сминаю опустевший стаканчик и ищу взглядом мусорку. — Зелёный ты, чтобы ему «спасибо» говорить. Ворчит, но, как ни странно, будто бы успокоилась. Не собирается ни рыдать, ни бросаться. Враждебная, конечно, но не настолько, чтобы прямо при свидетелях вскрыть мне глотку. Пожимаю плечами и встаю. Урна как никогда удачно стоит около выхода в холл, а там и до раздвигающихся дверей метра три, не больше. — Учился зато хорошо. Никита бы тоже мог. Если бы понимал, ради чего. Молчит. Остаётся за столиком, и мне хочется надеяться, что поднимется наверх, несмотря на уже упущенные приёмные часы. Она же мать. Глядишь, ненадолго и пустят. Может, и скандалить не станет. Там же персонал. Услышит. Подумают ещё… — Вещи соберите, какие он попросит. — Мне для этой просьбы усилие нужно, но я его делаю. Взрослые же люди. — Я в субботу приеду. Заберу.