Подвезите, пожалуйста

Пока домой едем, рассказывает мне про спицы и вытяжку, а я ничего этого не помню. Не помню никакой вытяжки, но вида не подаю. Слушаю его, киваю, где нужно, и никак не могу взять в толк, что же это такое: чувство вины так голову забило, или привет ранний маразм. Только на его лицо всегда смотрел и игнорировал всё остальное. Край одеяла — и никуда ниже. Может, и малодушно, но… Вот такая выборочная благотворительность. Знаю, что ему было и есть больно. Знаю, что чувствует себя неловко и глупо в широких тканевых тапочках, потому что их надевать и снимать проще, чем бороться со шнуровкой своих кроссовок, но предпочитаю делать вид, что не понимаю, насколько. То же и о безразмерных спортивных штанах. То же о худобе и об отросших, не укладывающихся одними пальцами светлых волосах. Будто пара недель в больнице его и высушила, и старше сделала. Сразу на пару лет. И о том, мог ли специально всё это учинить и с собой, и со мной, не в приступе отчаяния, а по умыслу, стараюсь не думать тоже. Убеждаю себя, что это уже неважно. То, что было, неважно. Важно то, что сейчас, и то, что будет дальше. То, к чему в итоге придёт, а не с чего началось. Я так думаю. Повторяю это про себя и оттого рассеян. Оттого не сразу сообразил, насколько нужно сдвинуть соседнее сидение и как регулируются костыли. Валяются в багажнике, самые простые из медтехники. Никита сказал, что из красного дерева не надо. Трость понтовую хочет, а вот подпорки эти хоть из чего вытеши, всё равно не клёвые будут. Не крутые. «Это всё из-за ощущения беспомощности», — мысленно добавляю я, когда он замолкает. Не вслух, конечно. Молчу больше. Всё думаю, как мне с ним уживаться теперь. Смогу ли я вообще жить с ним, и не окажется ли так, что я сам себе яму вырыл? Лопатой с черенком, вырезанным из самых что ни на есть благих намерений. Пару раз хочется передумать. Один мимоходом, второй настолько сильно, что я почти уже даже открыл рот, чтобы спросить, так уж ли Никита верит в то, что я не маньяк, который, может быть, развлекается тем, что приковывает своих жертв к батарее и рубит им по мизинцу в день, но промолчал в итоге. Как-то так и молчу. Всё держится на его болтовне ни о чём. Немного неловкой. Очень нужной, для того чтобы заполнить паузы. Успокаивает. По крайней мере, хочется верить, что понимает, если с ним словами через рот, а не криком или сразу махать руками. Посмотрим. Это теперь моё волшебное слово. Почти заклинание надежды. Правда, если бы её в капсулах можно было пить, как витамин Д, то я бы лучше их купил. Всё как-то увереннее. Научный подход, все дела. Когда сворачиваю к своему ЖК, замолкает совсем и только и делает, что глядит в окно. И руки — руки беспокойно крутят телефон. То достает его, то, так и не разблокировав, убирает. До парковки от стекла не отлипает и, уже когда встаём, поворачивается ко мне. Сглатывает и приподнимает брови, придавив зубами сразу обе губы. Ждёт, что же дальше. А я напоминаю себе, что это типа моя инициатива. Это мне надо создавать «дальше». В своей застывшей на стадии незаконченного мелкого ремонта двушке на шестьдесят четыре квадрата. Выхожу из машины и сначала костыли достаю, его малочисленные пожитки, собравшиеся в палате, а потом открываю пассажирскую дверь. И застываю, не зная, что дальше. — Тебе помочь или?.. Спрашиваю, не понимая даже, как к нему подступиться, и Никита довольно шустро поворачивается, спуская ноги вниз. Но спрыгнуть не может. И ступить даже на здоровую ногу не решается. — Да, наверное, помочь. Можно я?.. Тянется рукой к моему плечу, и, когда опирается на него, придерживаю за бок, ощущая пальцами твердость повязки на рёбрах, и, не придумав ничего лучше, просто стою так, дожидаясь, пока он сползёт. Тогда уже подаю костыли и запираю машину. Делает пару пробных шагов по ровному асфальту парковки, и мы вроде как можем идти. Очень медленно в сторону лифта. Мне всё время хочется придержать его и убедиться, что не навернётся. Никита и вовсе только вниз смотрит. На тапочки. Тапочки и их носы сейчас очень важны. Откуда они у него вообще? Неужели мать позаботилась? Поднимаемся на этаж, и с каждым его неловким шкрябающим шагом я всё больше и больше не верю. Не верю я, что привёз его к себе домой. Что не ошибаюсь, и что это ярмо, добровольно надетое на шею, будет лёгким. Нихера же не будет, но уже привёл и деваться некуда. Уже помог выскрестись из лифта и, придерживая за локоть, не устоял, схватился за него, довёл до двери. За вещами его, матерью собранными, ещё утром съездил, и… Замер, сжимая ключи в кармане. Никита молчит. Смотрит вперёд, а не на меня. Моргает, ждёт, и… Будто бы знает, о чём я думаю. Это и заставляет меня перестать возиться и вставить ключ в скважину. И сумку его из больницы, такую мешающую, идиотскую, почти пустую, передвинуть себе за спину. А она из-за того, что лёгкая, снова назад скатывается, к боку. Я убираю, она опять, я убираю… В итоге сам с собой договариваюсь игнорировать это, недолго же, полминуты всего нужно, и поставить можно будет в коридоре, и наконец открываю дверь. Отступаю и завожу его внутрь, предупредив о том, что может запнуться о порог. Помогаю стащить обувь и оставить около своих ботинок. Дебильную сумку бросаю там же и, придерживая под руку, наверное, мешая даже больше, чем помогая, веду дальше, в комнату. В ту, что побольше. Усаживаю на диван, придержав уже за спину, пальцами ощутив плотность фиксирующего, оберегающего сломанные рёбра корсета, и, поставив костыли тут же рядом, снимаю куртку. — Давай мы сразу всё обговорим. — Моргает в ответ и прячет руки в карманы толстовки. Знаю, что там у него телефон и карточка. Видел, как и то, и другое беспокойно крутил. — Чтобы не было как с учебником. Сглатывает, и на секунду мне кажется, что сейчас как выпалит. Кокетливо скажет, что и спать со мной согласен, и всё остальное. Всё «да», только не назад. Только не к матери, которая не больно-то и возражала, когда я сумку с вещами забирал. Вообще не возражала. За порог вынесла и тут же обратно зашла. — Мы с тобой не встречаемся, — уточняю до того, как огорошит чем-нибудь, и Никита снова моргает. Видимо, соотносит мой тон со сказанным. — Но я навредил, и я исправляю. Хорошо? Медлит, будто в голове перекручивая, и осторожно, так, будто если дёрнется, то получит, наклоняет подбородок. Искоса рассматривает стены и полупустые полки стеллажа. Почти без интереса скользит взглядом по покрывшейся пылью приставке и выключенной плазме. — Хорошо. Прилежно повторяет, и я сажусь рядом. Не расслабился, но уже лучше. С каждым словом всё больше верю, что сделал это. Забрал его себе. — Я буду тебе помогать. Возить, куда нужно, покупать всё, что нужно. Но не… Перебивает, не дослушивая, и слишком уж деловито интересуется: — Мне с другими встречаться можно? Я едва не опешил. В ноге железка, рёбра на липучке, а всё, что его интересует, это парни? Серьёзно, что ли? За остальное не страшно? Только за замершую личную жизнь? — После того, как сможешь скакать без костылей, — сказал это и так остро почувствовал себя папашей, что едва не закашлялся. Тут же даже мысленно поправился. Взрослый я, вот и всё. Ответственный. — И ещё. Уроки! Никто не отменял твои уроки. И экзамены, кстати, совсем близко. — Я хочу бросить школу. Выдаёт мне вдруг и смотрит так изучающе, будто нарочно проверяя: выйду из себя или нет? Или надеется на то, что махну рукой и скажу, что и похуй? Нет, мне и должно быть похуй, что он там со своей жизнью делать собирается, но… — Чего-чего? — Ну а какой от неё толк? Брошу сейчас, пойду в колледж осенью, — плечами передёргивает и сжимает перекладину одного из костылей. Неосознанно за него хватается. Видимо, так ему теперь увереннее. Во всех смыслах с опорой. — Армия мне теперь все равно не светит. — Дело твоё, — я чувствую себя очень спокойно. Даже наоборот, интересно становится. Выцыганить что-то хочет или?.. — Но я бы не стал. — Я же не могу ходить на уроки. Напоминает, кивая на костыли, и мне даже немного забавно. Мать всё говорит, что мне детей срочно надо. Чтобы крутили, как этот чужой, видимо. Ну уж нет, спасибо. К полноценному родительству я не готов, а абы как и без меня половина страны справляется. — Дистанционка нынче очень в моде, — напоминаю, и он заметно киснет. Блекнут мечты о светлом, невероятно удачном будущем и об истории успеха из серии: «Он начинал в гараже и не закончил одиннадцать классов». Круто, конечно, когда выгорает, но большинству бы сначала прикупить гараж, а уже после вкладывать деньги, заработанные раздачей листовок, в великие изобретения. — Верю, что твоя классная сможет что-нибудь придумать. А на ЕГЭ, так уж и быть, я тебя свожу. — Я не хочу. — Значит, будешь просто сидеть здесь, а не хромать по свиданиям. Улыбаюсь, показывая, что никаких проблем, хочешь тупить в стену — пожалуйста, я не против, но тогда и никаких наград за это не жди. Уступки? Какие уступки? — А если я вызову ментов? — Надо же, как нагло. Не то просто палкой меня потыкать решил, не то проверяет, насколько сильно я против его «встречаний». — Скажу, что ты меня это, ну, силой удерживаешь? И ждёт. В глаза смотрит, запрокинув голову. Только забывает, что мне давно не восемнадцать и опыта чуть побольше будет. — Попросим их подвезти тебя по месту прописки. А уж если говорить про манипуляции… То куда ему победить? Зелёный слишком. — Нечестно. Нахохлился, насколько повязка позволяет, и даже руки на груди сложил. Ей-богу, как маленький. Всё никак не пойму, реально он это всё, или так, диалог ради диалога. — Вполне себе честно. — Зыркает исподлобья и опускает руки. Пытается съехать чуть ниже по дивану, видимо, выискивая положение поудобнее. Надо бы его уложить уже. Пускай отдыхает. — Хочешь оставаться у меня — слушайся меня. — Да, папочка. Сдаётся легко и с ужимочкой в конце. С придыханием почти и явно рассчитывая на какой-то эффект. На что вспылю, может, или поведусь?.. — И без вот этого. Отмахиваюсь, и он моргает. Меняется в лице, натягивая на мордашку самое невинное выражение. — А что я сказал? Ресницы у него тёмные, в отличие от волос. Странно, но только сейчас это замечаю. Зачем мне вообще их замечать? Поднимаюсь на ноги и, осмотревшись, так, будто не в своей квартире, а в чьей-то незнакомой оказался, оценив и недоделки брошенного на время ремонта, и всю свою мебель, заключаю: — Диван ничего, но тебе будет лучше на кровати. Так что… Так что вот он, ещё один очевидный минус вынужденного совместного проживания. Если он там, то я тут. В собственном доме. На не разбирающемся стильном пыточном ложе с пружинами внутри и твёрдыми подлокотниками. Специально такие выбирал, с деревянными вставками, чтобы кружки на них бросать. — Да не надо. Можем оба спать на кровати. — Смотрю на него так выразительно, что Никита тут же начинает дёргаться. И убеждать, конечно же. — Да нормально всё будет! У каждого по половине кровати! Только я не собираюсь с ним спать. Никакой, даже малейшей вероятности обнаружить чужие руки там, где их быть не должно. Скину ещё на пол, а куда ему летать, с его-то костями? — Я не могу спать на половине. — Три четверти? Торгуется, но довольно вяло. Так, словно ему и не надо тереться рядом, но не ляпнуть не мог. Отчего-то надо поторговаться, и всё тут. То ли проверяет мифические границы, то ли сам не понимает, нравлюсь я ему или нет. Вроде бы и да, но «с парнями встречаться можно?». — Ухожу на диван, — киваю так, будто не слышал его, и иду в спальню. Оцениваю пространство и то, насколько реально удобно ему будет. Заодно мысленно прощаюсь с жёстким ортопедическим матрацем и плотными шторами. — Надо куда-то деть твои учебники, да? И стол какой-то придумать. — Да я на кровати могу… Отвечает, повышая голос, но только отмахиваюсь. Знаю я это «могу». И как оно — работать из постели. — Был у меня где-то такой. Под завтраки и… — И подо что ещё? Тут же шею вытягивает, будто поймал какой-то намёк, и я, вернувшись назад к нему, заканчиваю: — И алкашку. Никогда бы не подумал, что на этой деревяшке с дырками под бокалы могут оказаться тетрадки. И это возвращает меня к мыслям о том, что со многим мне ещё только предстоит смириться. Сжиться на какое-то время, что ли. — А у тебя есть? Веселеет, и я отмахиваюсь, уже не поворачиваясь. — А тебе нельзя. Кости медленно срастаться будут. Картинно выдыхает и смиренно соглашается. Может, не пить, а может, просто о моём не спрашивать. — Хорошо, па… Дима. — И не заигрывай со мной. Напоминаю, и он тут же меняется в лице. Опять. — Я не заигрываю. Я просто вежливый, — объясняется и, глянув на свой мобильник, продолжает напирать. — И вежливо надеюсь на пароль от вай-фая. И на ноут. Ну для дистанционки. Учиться. Комп-то нам не отдали. Никитино «нам» меня немного умиляет. Делаю вид, что не замечаю, конечно. Не надо пытаться нас объединить. А запросы у него ничего пока. Вполне скромные. А комп — да. Комп его мать не отдала. Только учебники и какие-никакие тряпки. И вот за каким он ей хреном? Неужто испугалась, что украду или прогуляю? — А ключи от машины тебе не выдать? — Но согласиться вот так сразу почему-то не могу. Хочется поддеть. — На реабилитацию ездить? — Лучше тележку мне укради в супермаркете. По квартире чтобы так… — отбивает сразу же и даже рукой показывает, как. И, судя по траектории движения, собирается катить не то в стену, не то сразу в окно. — Мне, кстати, надо в туалет. Это так охуенно, оказывается. Когда сам можешь сходить. Становится серьёзным и тут же отводит взгляд. Тянется за костылями, но отчего-то медлит. — Тяжело вставать? Спрашиваю до того, как попросит, и сам же и поднимаю его, придержав за плечо. Помогаю выпрямиться и задержаться, дав ухватиться за свою руку в ответ. — Да я могу. Страшно немного только. — Киваю, показывая, что понимаю, и он начинает тараторить куда быстрее. — А так, у меня же ни пролежней, ни какой-то там особенной мышечной атрофии. Вот у тётки в соседней палате такое было! И глаза сразу большие, с хорошо читаемым желанием рассказать мне «какое же там»! Ну, ребенок ребёнком. И даром что высокий и с лапищей всего на размер или два меньше моей. Родители ему нужны. Как же нужны, а. — Ты-то откуда знаешь? — Медсестра рассказывала. И… — тараторит было дальше, но поднимает взгляд и заминается. Чуть ли не голову в плечи втягивает. — Тебе неинтересно, да? Уточняет с опаской, и блин, да, мне неинтересно, но я же слушаю! Мне никак не помешает эта информация. Совсем никак. — Что ещё она рассказывала? Спрашиваю, стараясь помягче, но Никита уже сдулся. К костылю тянется и решает, что обойдётся одним. Второй оставляет там же, у дивана. — В туалет. Я хотел. Можно, да? — напоминает и, когда кивну, делает шаг вперёд. Тут же останавливается и замирает, опустив голову. — Блин, а если полы поцарапаю? И стоит, пялясь на свои носки. Будто они ему помогут магическим образом не шкрябать, а полететь. — Не поцарапаешь. — А если?.. Беру под свободную руку и мягко тяну за собой. В ванную, а потом и в спальню. Хватит пока активности на сегодня. — Идём. — Не будешь ругаться? Уточняет, когда резинка на его костыле скрипит по моему ламинату, и, остановившись, не дойдя и до начала коридора, снова смотрит на меня. С такой надеждой смотрит, что даже грустно. — Ещё еду в холодильнике подпишу. — Обещаю с абсолютно каменным лицом. — Буду выдавать тебе по зёрнышку в день и взвешивать сахар. Вспыхивает и даже пихается. Охает тут же, наказанный рёбрами, и упрямо толкается опять. — Ну Дима! Не издевайся! — А я не издеваюсь. Я экономлю. Как все ворчливые старики. — Ты ещё не настолько старый. — Разве? — А сказал, не издеваешься. Довожу его до нужной двери и, щёлкнув выключателем, открываю её. — С тобой или за дверью постоять? Уточняю, спохватившись уже когда через порог переползёт, и Никита шипит опять. — Закрой её и не слушай! Подчиняюсь и, выждав полминуты, услышав, как отставил свою подпорку, громко спрашиваю: — А как я пойму, что ты завалился и свернул унитаз, если не буду слушать? — Дима!!! Захлебывается возмущением, и я, развеселившись, ухожу. Позовёт уж, поди, если что. А пока копается, можно унести в спальню его матерью собранные вещи. И заранее одеяло себе достать, что ли. *** Оказывается, всё и не так плохо. Конечно, неудобно, непривычно, и, ожидаемо, мешает мне. Но не настолько, как мог бы тот же Пуфик. Гулять Никиту не надо, в еде он неприхотлив и в кровать не лезет. А большего и просить грешно. Разговаривать не рвётся тоже, ограничиваясь почти что дежурными фразами и вынужденными просьбами помочь там, где ему самому пока никак, и ладно. Считай, что полностью довольны друг другом. Или я на это надеюсь, по крайней мере. Первые пять-шесть дней вообще меня не теребит, всё за компом торчит, а когда не за ним, так втыкаясь в телефон, а на седьмой, в пятницу, выдаёт вдруг, что ему надо поговорить. Срочно, сейчас. Едва я продрался домой по собравшимся пробкам и мечтал только о том, чтобы сожрать что-нибудь и упасть на свой, уже в принципе удобный диван. Пельмени из морозилки, шаурму из доставки, неважно уже. Горячее, и чтобы желудок заткнулся. Если бы беляш предложили с вокзала, прямиком из моей зелёной молодости, то и его бы взял, но Никита даже навстречу мне выполз и встал посреди коридора, опираясь на одну из своих подпорок. И пиздюлей бы ему за это выдать, только он мне первый выдал, немного неловко опустив взгляд. Вот это своё «срочно», наблюдая за тем, как я раздеваюсь. — Прямо сейчас? — Потом поздно будет. Как двусмысленно. И заставляет напрячься. — А ты куда-то опаздываешь? Спрашиваю и ухожу на кухню. Пока мою руки, успевает догнать и начать мяться. — Ну, не то чтобы я… Но… Как бы… Перекрываю краны и, оперевшись на разделочный стол поясницей, вытираю пальцы о полотенце. — Ты можешь не мямлить? Говори уже, как есть. Поворачиваюсь к холодильнику и только успеваю сфокусироваться на открытой упаковке с мясной нарезкой, как ошарашивает меня, на одном дыхании выпалив: — Можно ко мне парень приедет? Вот так и замирают в моменте. Настолько, что дверца холодильника, которую я забыл придержать, едва не бьёт меня по щеке и носу. Закрывается с мягким стуком, а я даже не посмотрел на неё. На него только, напрямую и не пряча выражения лица. — Нет? Будто сам спрашиваю, а не утверждаю, и он делает то же, что и все дети в таких ситуациях. Начинает уговаривать и вот-вот перейдёт к торгам. Зовёт максимально мягко, глаза моляще-несчастные делает, а я, кажется, не могу осознать. — Даже не Димкай. Какой вообще парень? — Откуда? Он там к ЕГЭ готовится, или где? Мне что, ещё и домашки его проверять? — Где ты его взял? И что наплёл? Вышел из ступора и, ещё раз заглянув на полки, цокаю языком и включаю чайник. С такими выпадами и жрать как-то уже не хочется. Хочется звонить маме и жаловаться на подкинутого «внука». Вот бы она удивилась, конечно. — Ничего не наплёл! — Никита подходит ближе и останавливается напротив стола. Стоять ему проще, чем вставать и садиться. Вот и смотрит на меня теперь сверху вниз. Убеждает, кусая рот и стискивая намокшими пальцами пластиковую перекладину. — Из «Тиндера». Ровесник на этот раз! Ну пожалуйста! Мы уже неделю общаемся, и он нормальный! Правда! А, ну раз правда, как тут не поверить. И господи, как же хочется просто виски руками сжать и представить, что это всё не со мной. — Сказал, что с отцом живёшь? Потираю затылок пальцами и игнорирую вскипевший чайник. Хочется как-то откатить назад и получить другую демоверсию проблем с детьми. Ту, что лет на тринадцать ставят. Мне для восемнадцатилетних рано. — С дядей. Очень рано! Я не хочу быть его дядей и разрешать или нет ему с кем-то встречаться и трахаться! Я не хочу в это ввязываться! Был бы целый, а не как лего, так и вовсе отпустил бы на все четыре стороны, а так, ну, какое сюда?! — Нет. — Да почему «нет»?! — Потому что ты не можешь со мной торговаться, вот почему. — Возмущение гасится даже без повышения голоса. Мне встать достаточно, для того чтобы он взгляд отвёл и сразу как-то сжался. — И выгнать меня из собственного дома тоже не можешь. Объясняю спокойно, без наездов и криков о том, что кто-то мог бы и не хуеть, но Никита продолжает спорить. — Я прошу, а не выгоняю. — За формулировку цепляется как за костыль и вдруг осекается, не зная, какие подобрать слова. — Я… Ладно, неважно. Прости, ты устал, наверное. Да, конечно, устал. Просто я… Запинается снова и вдруг кренится. Мне даже кажется, что у него голова закружилась или вроде того. Придерживаю тут же, обеими руками сжимаю поперёк плеч, и спрашиваю ещё спокойнее, когда глянет на меня: — Ну что? — Просто я постоянно один. С интернетом, но… — Сложно ему даётся. Паузы делает и кусает губы. Сложно ему просить. А я вдруг совершенно не к месту вспоминаю его замечательную родительницу и понимаю, что ей он бы и не заикнулся. Постороннему мужику доверяет больше. Не таится, по крайней мере, и не попытался притащить своего нового друга, пока я был на работе. Обмануть не пытался. — Но интересно было посмотреть, и всё такое. Да ладно, я знал, что ты не разрешишь. Но у тебя хотя бы спросить можно, уже неплохо, да? Шёпотом договаривает, коснувшись моего предплечья незанятыми пальцами, и тут же отводит руку. Понимает, что неуместно. И так близко стоит. И смотрит. Во все глаза. Во все свои большие, вот-вот и мокрые глаза. И жрать уже не просто не хочется. Кажется, что кусок встанет поперёк горла. Именно потому, что «у меня можно спросить». И доверять мне тоже можно. Себя в том числе. — Ладно, хрен с тобой. — Не верю. Я не-ве-рю, что сказал это. Никита тоже не верит. Хмурит лоб и поднимает брови, будто бы переспрашивая. Правда ли? — Пятница вроде, да? Если твой парень тебя убьёт, я ни при чём. Отлепляюсь от него и ухожу в комнату. В свой теперь и кабинет, и спальню. Притихший Никита стучит костылём следом. — Дурь не дуть, пиво не пить. На моей постели и диване не еб… — оборачиваюсь к нему и, натолкнувшись на полный едва ли не ужаса взгляд, отмахиваюсь, не закончив. Про то, что могут банально обнести, предпочитаю не думать. Надеюсь в равной степени на его сознательность и камеры с консьержем. — Ну ты понял. Я в душ и свалю часов до… До скольких метро ходит? — Он на машине. Замираю с полотенцем на руке и оборачиваюсь: — Точно ровесник? — Ему восемнадцать! Кричит мне в спину, уже значительно повеселев, а я закрываю за собой дверь и, несмотря на то, что ему с костылём ну никак в кабину без помощи не забраться, на всякий случай поворачиваю и внутренний замок. Есть ли вообще какой-то «парень»? Может, на ревность разводит? Только пускай лучше парень. Влюбится, и больше никаких попыток поцеловать не будет. Никакой компенсации мной того, чего ему на самом деле хочется. Может, поэтому я и сдался? Ради себя, разумеется. Своей безопасности. Моюсь буквально за пять минут и, обтеревшись, оборачиваюсь полотенцем. Можно, конечно, и с собой одежду брать и одеваться в ванной, но как-то совсем тупо. Я у себя дома, в конце концов. Да и сколько он уже видел голых мужиков? Перед той же физрой, например, или в каком-нибудь бассейне. От одного вида чужих торсов и задниц не падает и никого не вожделеет. — Утром чтобы не было, — первое, что говорю ему, найдя усевшимся на диван, и очень надеюсь, что едва я скроюсь, он не побежит наводить марафет и потому не запнётся о какой-нибудь коварный порожек. — Столкнёмся в дверях, скажу, что я твой отец, тебе всего четырнадцать, и я пишу заяву. Услышал? — Услышал. Кивает и постукивает по полу носком от нетерпения. — И не навернись, когда от радости прыгать будешь. — Прошу, уйдя в оккупированную спальню, для того чтобы одеться, и краем глаза заглядываю в экран включенного ноута. Соцсети, конечно. Не тесты решает. — Второй раз из больницы забирать не буду. Выхожу обратно, пока Никита прилежно делал вид, что не пялится, и, поправив тонкий свитер, вдеваю ремень в шлевки джинсов. — А ты куда поедешь? Кататься? Любопытствует, а я неожиданно для себя уже решаю, куда сорваться. Где, наконец, пожрать. — Ага. Как малолетка до семи утра. Курить и мёрзнуть где-нибудь под эстакадой. — Не выкупает мой сарказм, а мне и объяснять не хочется. Я ещё назад выхуеть не успел от того, что согласился. — В бар поеду. Из друзей кого подтяну. Редко видимся. Пятница же, мать её. Время для социальной жизни, все дела. И такси. Между водить и пить я, пожалуй, выберу второе. Нет, я серьёзно разрешил? За три не выступившие слезинки и поддавшись жалости? Вот лох печальный. Теперь так и будет меня разводить. — А почему? — Упрямо прыгает за мной в коридор, и, пока я раздумываю, спросить оставить ли ему денег или совсем жирно, вдруг задает ещё один вопрос. — Расскажешь про меня? Не, слишком жирно будет. Пускай его мифический парень и оплачивает доставку, если им прижмёт. — А потому, что у кого дети, у кого работа, а у кого и дети, и работа, — объясняю очевидное, и вместо ботинок достаю кроссовки из шкафа. — И нет, не расскажу. Никому и желательно никогда. Но это не точно. Это мало ли, как ещё может повернуться. — Звонить, если что? — Не надо. — А если меня убьют? Спрашивает, когда я уже куртку натянул, и, похлопав себя по карманам, проверил, всё ли нужное лежит на месте. — Тогда тем более не звони. Замираю у двери, вызывая такси, и уже собираюсь выйти в подъезд и успеть покурить за те пять минут, что назначенная мне машина подъедет, как Никита вгоняет меня в ступор снова: — Дим? А адрес у нас какой? У нас. У нас какой. Отвечаю, прочистив горло, и, уже повернув ключ в замке, в полной мере осознаю, что меня из своего же дома выперли. Ради какого-то едва знакомого парня. Ничего не скажешь, интересный поворот. *** Его парня зовут Даниил, ему даже девятнадцать, и он меня заебал, не раздевая, ещё до гипотетического, как я горячо надеюсь, никогда не травмирующего меня в реальности знакомства. Заебал ростом, весом, тем, что у него аж три татуировки, два кота и коллекция комиксов. Типа винтажных. С «Амазона». И несколько десятков отцовских, ага, они вместе копить начинали, а уже потом… А потом, если Никита не заткнётся, то я остановлюсь, включу аварийку и ласково переложу его в багажник. И консультироваться насчет реабилитации он поедет уже лёжа, обнимая свои костыли. Даня классный, да. Это я понял, когда зашёл в квартиру в шесть утра. Утвердился в знании, когда убедился, что вся техника на месте, и Никита не под клофелином, и, пожалуй бы, хватит, но больно уж этому воодушевленному Ромео хочется поделиться. Рассказать всё. Взахлёб. И про модную бородку своей Джульетты, и про смешные трендовые носки. И как он привёз пиццу. С грибами привёз, а он же не знал, что Никита их любит, но угадал, и… И, Господи, помоги мне и моей голове. И не пил же почти, и даже поспал четыре часа. За что она теперь болит? Никита спал столько же. Но, в отличие от меня, бодрячком, и даже то, что едва не навернулся в ванной, наступив на им же налитую воду, ему настроения не портит. Подумаешь, раскроил бы башку о раковину. Даниил бы к нему в хирургию ходил. Там часы посещения более гибкие, не то, что у меня дома. — Прошу тебя, перестань, или я въеду в ближайший столб. — От похмелья, что ли? — От желания перекрыть поток информации, льющейся из твоего рта. Обрезаю все попытки пошутить на корню, и Никита тухнет. Прячет подбородок в широкий сложившийся ворот капюшона уже другой своей чёрной толстовки. — А. Прости. Я что-то… Ну, просто он… Он… Осекаться начинает, бормотать, как уязвленный ребенок, и мне становится стыдно. Мол, много мозгов надо, что ли? Обидеть воодушевленного ребёнка? — Клёвый? Подсказываю слово, пытаясь исправиться, внимательно наблюдая за почтенных лет дамой, медленно перебирающей ногами по переходу, около которого мы остановились, и он тут же меня «прощает». Делает вид, что ничего не было. — Кайфушный. Важно поправляет Никита, и я, наконец, могу тронуться. Пока с места. Не рассудком. Рассудок ещё держится. — Да пофиг. Одно и то же же. Замолкает вдруг и затем касается моих костяшек на руле. Почти с благоговейным трепетом тянется поближе. Придвигается на пару сантиметров ближе. — Ты ревнуешь, что ли? Спрашивает с таким явным подозрением и нечитаемым взглядом, что я прикусываю язык. Только бы не придумал себе ничего! Даниил так Даниил. Мне-то что? — Я столько выслушивать не привык, вот и всё. Трудно мне немного. Я понимаю, что тебе хочется рассказать, и всё такое, но… — Но я понимаю, да, что больше некому. Понимаю, что изначально дал понять, что меня никак не задевает то, что у его Джульетты будет щетина и член, но я бы опух, если бы он мне и про девушку столько лечил! За завтраком же начал! И, видимо, планирует продолжать как минимум до следующей встречи. Мне остаётся надеяться только на то, что не охамеет вконец и не начнёт просяще заглядывать в глаза слишком часто. — Дозированно, ладно? Просто меньше. И медленнее. И потом, если каждую неделю у тебя будет новый парень… Качаю головой, поворачивая руль, и Никита тут же надувается. — Не будет. — Уверен? — Ага. У меня типа это, ну… Как его, предчувствие. Краснеет немного даже, и это почти мило. Было бы, если бы я не боялся, что каждое моё новое слово может вернуться на дорожку «Даниила». — А «Тиндер»-то удалил? — Мы оба вчера удалили. Хвастается с плохо прикрытой гордостью, и мне так хочется… Так хочется его подразнить, что неожиданно даже голова меньше болит. — А как ты узнаешь, что он опять не установил? Спрашиваю, внимательно следя за дорогой, и Никита не выкупает сначала. — Блин! — Замирает сначала, а после хлопает себя по лбу. И сразу же ойкает от слишком резкого движения рукой. — Ты это нарочно, что ли?! — Моральная компенсация за Данииловый ущерб. Надувается ещё сильнее, но хватает ненадолго. Примерно на минуту и всего одну мою мысль о радио. — А вот если бы ты мне рассказал, как вчера посидел, то я бы тебя слушал. Ага. Обязательно. Поминутно. И фотки ещё показал. Собираюсь ответить, как у него начинает дрожать карман. — У тебя телефон звонит, слушатель. Покорно лезет за ним и, перевернув мобильник экраном вверх, замирает. — Мама. И смотрит на меня настороженно выжидающе. Как будто если скажет «привет» в микрофон, и его в ответ не отхуесосят, то я развернусь и повезу его домой. А он этого не хочет. Не хочет от слова «совсем» и в степени «очень». Я хочу, но… — Мы же договорились, — напоминаю и перестраиваюсь на ряд. Поворот бы не пропустить со своей заторможенностью и его болтовнёй. — Я не потащу тебя к ней. Отвечай. — Да? Переспрашивает для уверенности, и я киваю, не поворачивая головы. — Да. Проводит пальцем по экрану и успевает процедить только сдавленное «привет». Дальше слушает. Голос по ту сторону динамика громкий, но неразборчивый. Втирает ему что-то, постоянно повышая интонацию, и в какой-то момент я убираю вторую руку с руля и осторожно кладу её на его ногу. Ко мне ближе как раз пострадавшая, и сжимать её не рискую. Просто обозначаю свое присутствие. Прикосновением. А Никита так и молчит. Мычит что-то два раза, а потом и вовсе спешно сбрасывает и прячет телефон в карман. Игнорирует его, когда тот звонит снова. — Что хотела? Интересуюсь максимально спокойно и уже на парковке перед белыми разъезжающимися дверьми. — Это не она хотела, — отвечает заморожено и так, словно вот-вот — и не в себе. Выпадет ещё и начнет покачиваться. И тогда уже не к физиотерапевту придётся идти. К другому доктору. — Отец объявился. Хочет познакомиться.