Подвезите, пожалуйста

Лежит и втыкает в свой телефон. После скомканной консультации и лежит. Ходил в кабинет, конечно, один и толком ничего не запомнил. По крайней мере, внятно услышанное не пересказал, а я пока и не спрашивал. Решил, что с ногой ещё рано бороться, и ему бы другое обдумать, а потом уже слушать чужие советы. Да и нужно ли ему моё мнение? Может, ограничиться тем, что делать должен, и сверх этого не лезть? Не лезть, не тыкать по больному, держать дистанцию. Решаю пока так, и остаток светового дня занимаюсь своими делами. В квартире и вне. Совсем вечером уезжаю на мойку, возвращаюсь, а он так и лежит. Может быть, даже на том же боку. Также светя себе в лицо телефоном. Ноут, прижившийся на другой половине кровати, видимо, вообще не открывал. Тетрадки свои не трогал тоже. Не имею никакого желания говорить про эти тетрадки, как о другом говорить не знаю тоже. Никита решает проблему сам. Выключает телефон и, зажмурившись, пытается сесть. Пытается — самое подходящее слово. Наверное, вторая нога затекла, и потому ворочается как пенсионер. Медленно и неловко. Разве что без характерного подкряхтывания и скрипа разваливающихся суставов. — Тебе помочь? Спрашиваю после того, как замирает около края кровати, так и не спустив вниз согнутые ноги, и жду, что отмахнётся, но очухается, по крайней мере, а он нет. Он с готовностью кивает и протягивает мне руку, аж до локтя прикрытую безразмерно широкой футболкой. — Помоги. Подхожу ближе, перешагнув через условный порог комнаты, за которым держался, и жду, пока ухватится сам. Выбирает предплечье в качестве опоры, а после и вторую пятерню кладёт чуть ниже моего ворота. Запоздало понимаю, что нужно было подать ему костыли, а не вставать так близко. Чтобы обойтись без прямых взглядов и тактильного контакта. — И куда пойдём? Спрашиваю, когда сбегать уже очевидно поздно, и Никита пожимает не плечами даже, а будто всем собой. Покачивается из стороны в сторону. Не то от слабости, не то от желания по-настоящему навалиться. — Не знаю. — Что ты делал весь день? — Тоже не знаю, — опускает голову и вместе с тем как-то сдувается весь. Уже не смотрит мне в глаза. Будто прячется и, пошатываясь, не то прижаться хочет, не то дать понять, что мне лучше отойти. — Вроде лежал и… Лежал. Плечами жмёт, весь извиняюще-растерянный, нелепый немного и беззащитный. Жалко отступать. И его жалко. — Думал? Подсказываю, и Никита кривится. — Угу. Я решил: идём в ванную и пить чай. У нас же есть что-нибудь к чаю? Веселит меня это «нас», конечно, ещё. Но, кажется, к нему вполне можно и привыкнуть. Если не наглеет и спрашивает только про пресловутый чай. — Есть. Подтверждаю, и он подозревающе щурится. Всё ещё не пытается схватиться за костыли. Футболку мою мнёт. — Печенье? Вафли? Может, шоколад? Перечисляет, и мне смешно немного. — Всё есть. И сразу же после того, как подтверждаю, — жутко. После того, как накатывает осознание. Осознание того, что вся эта дешёвая, порой месяцами в упаковке валяющаяся дребедень имеет какую-то ценность. И вспоминаю его вареники. И Ирину, как-там-её, Павловну. — Серьёзно, что ли? Дразнит меня, видимо, всё-таки, переигрывая с изображением интереса, и потому отхожу первый. Придерживаю его на всякий случай, впихивая под руку костыль, и, дождавшись пока обопрётся, спрашиваю: — Ты про родителей поговорить не хочешь? — Не-а. Не грубит, но заметно напрягается. Мог бы — так ещё и вздыбился бы. Что же. — Ладно. Капитулирую безо всяких попыток в нудные обсуждения и оставляю его. Ухожу на кухню и жду, что пришкрябает следом сразу же, но нет. В ванную идёт. Толкается в туалете, руки моет не меньше трёх минут и не то нарочно ждёт, пока я кофе себе сварю, не то просто так совпадает. Показывается, когда у меня остаётся только половина кружки. — Просто ладно? И всё? Надо же. Видимо, всё это время думал. Менять тему или нет. Странно даже. Что остановился на «нет». Или, может, всё дело в том, что в голове не нашлось необходимое количество ехидных ответов? Конечно, для уверенности в себе. Так и стоит в дверях, весь такой уверенный, поглядывая на стол и пакеты с вафлями и печеньем в шоколаде, а не вазочки. Всех моих девушек это бесило ужасно, а я так и не понял, нафига корзинка, если уже есть пакет. Всё равно же его выкидывать. Так какая разница, сразу или через условные три дня? — И всё. Я знаю слово «нет». Зелёный, чёрный? — Зелёный. — Есть только чёрный. Шутка древняя, как «наш» микрорайон, в котором оба выросли, но он всё равно улыбается. Хихикает даже. Не очень уверенно, но вроде как искренне. Соглашается на чёрный. Наблюдает за моей спиной, пока достаю ему кружку. — У нас дома только зелёный всегда был, — сообщает, когда ставлю её перед ним и сажусь напротив, решив, что при куче сладостей можно не доставать сахар. — Мать считала, что он полезнее. Киваю и соглашаюсь с тем, что, конечно, тот же куст, но иначе высушенный, полезнее. — Купить тебе зелёный? — Не. Я вообще чай не очень люблю, — отмахивается и принимается потрошить пакет с вафлями. Они к нему лежат ближе. Не в шоколаде, но с прослойкой в этот раз взял. — Колу больше. Но она как раз вредная. Колы дома никогда не было. Как и моего отца, который вдруг решил познакомиться. Не выдержал. Подбородком дёргает, весь такой ехидно злой. Играющий насмешливое равнодушие и тут же отворачивается лицом. Взглядом так и мечется, пока не найдёт, за что зацепиться и только после отпивает из кружки. Хорошо, что не кипяток. — Ты не хочешь? Заглядываю на дно своей чашки, и кофе отчего-то уже не кажется мне ни горьким, ни вкусным. Хочется вылить остатки и плеснуть не то чая, не то чего покрепче, добытого из стеклянной, хранящейся в шкафчике бутылки. — Не знаю. Я… Ну, не нужен же ему был. А тут стоило мне из дома свалить, как здравствуйте, мама нашла папу и хочет нас познакомить. Не странно совсем, правда? Поворачивается ровно, словно нехотя, и тут же кривится. Невольно тянется ладонью к рёбрам, и я вспоминаю о том, что у него не только нога повреждена. Что он весь перебитый, ломанный. И если бы только рёбрами. И если мне только хватит терпения до самого конца пройти эту игру… Вовсе не увлекательную, тяжёлую… И только с одной жизнью. Правда, справедливости ради, и босс только один. Сидит сейчас, лупит на меня своими карими глазами. Или он игровой персонаж? Не, игровой это я. — Я думаю, что она решила тебя спасать, — делюсь предположением и всё не знаю, раскручивать его на диалог или нет. Что и кому сильнее нужно. Ему принять какое-то решение, или мне просто дожить этот день без новых отягощений? — Может быть, от меня. Почти шучу, но Никита не замечает ни «шучу», ни «почти». Шуршит пакетом, не глядя набивая рот печеньем, и, пожевав, будто нарочно дожидается, когда я повернусь спиной. Тогда и говорит. Не под моим взглядом, а когда споласкиваю кружку, выливая остатки кофе. — Она говорила, что он погиб. Потом, что на вахте потерялся. Потом ещё что-то. Видимо, каждый раз в разное и верила. А тут нашёлся. Перекрываю краны и, поставив на сушилку маленькую, достаю нормально-размерную кружку. Как та, из которой цедит Никита. — Так может, стоит пересилить себя и познакомиться? Может, он и ничего? — Он с моей матерью связался. Какое «ничего»? Да, тут, конечно, прокол. Но кто же знает, какой она «до» была? — Никит… — сажусь напротив него и забираю печенье, которое он сжимает пальцами и вот-вот раскрошит по всему столу. Откусываю сразу половину. — Почему бы просто не попробовать? — Потому что он чмо, вот почему. — Чмо, — соглашаюсь незамедлительно и чувствую себя вдруг не старым даже, а устаревшим на его фоне. Никита категоричный. Меня же жизнь и опыт научили рассуждать и думать дольше трёх секунд, что ли? — Может, раскаивается? Предполагаю, и он кривится снова. Согнуться пытается, но рёбра ему не дают. Наоборот заставляют держать спину прямо. Предложил бы пойти лечь, да и так весь день в кровати. Послушает, что ли. — Ты-то почему за него впрягаешься? — Потому что знаю: с родителями лучше, чем без них, — стараюсь, чтобы звучало помягче, и снова кусаю, забивая рот. — Попробуй? — Я, знаешь, что думаю? — Шуршит пакетом тоже и на этот раз выбирает вафлю. Даже ухом не ведёт, когда в комнате начинает звонить его телефон. Мой болтается в кармане и вообще пиликнул бы на часы. — Что пока я тут ломаюсь, он передумает и снова свалит. А раз так, то и смысл какой? Дать ему самомнение почесать? — Сомнительный повод для гордости, конечно. — Я? Застывает с вытянутой рукой и выглядит так, словно вот-вот готов оскорбиться. Но милостиво подождёт, пока я не объясню. — Знакомство с другим взрослым человеком. Или почти взрослым. — Без почти, — бурчит в глоток и тут же, доказывая свою взрослость, пихает мне свою кружку. — Можно мне ещё чаю? Киваю было, а после, спохватившись, что его вообще-то ещё надо контролировать, предлагаю: — Нормально поесть не хочешь? А, взрослый человек? Мотает головой и с абсолютно беззаботным видом шуршит опустевшим на четверть пакетом. — Печеньки супер. Хочу есть их. *** Ночью всегда тише, и какие-то звуки, которые совсем не беспокоят днём, добивают именно в темноте. По нервам царапают. Именно поэтому у меня никогда не будет настенных часов и животных. Не могу я, раздражает. Даже материн спящий в коридоре Пуфик порой становился причиной моего дёргающегося глаза. Раздражает, и всё тут. Ночью перед новой рабочей неделей вообще всё раздражает. И чужие тяжёлые вздохи, и медленные перекаты по матрацу тоже. Никак не уймётся, и то за телефон хватается, то замирает. Чтобы через пару минут вздохнуть и передвинуться снова. Туда-сюда… Встаёт в итоге. Медленно, шумно, уронив один из костылей, и, скрипнув дверью, выходит из спальни. Не вижу, куда Никита направляется, на кухню или в туалет, и просто жду с закрытыми глазами, когда сделает все свои важные дела и ушуршит обратно. Вернётся ворочаться и даст мне уже уснуть, наконец. — Дим?.. — зовёт, так и не сделав больше ни шага в сторону коридора. — Ты спишь? — Ну вроде. Отзываюсь неохотно и всё ещё не открывая глаз. Плотная темнота под веками мне нравится больше рыхлого сумрака комнаты. — Можно с тобой? Сажусь сразу же. Даже быстрее, чем успеваю понять, от чего меня подкинуло. — Так… — Нет, ты не думай, я поговорить… — Бормочет, предупреждающе выбросив вперёд руку, и мне кажется, что его футболка куда ярче лица. То землистое и будто замазанное мраком. Прикрытое. Не видно ни белков глаз, ни светлых волос. — Про отца. Можно? Лучше бы он про Даниила не решался рассказывать. Ходил, думал, мялся… Потираю лицо ладонью, мельком смотрю на включившиеся от поворота запястья часы и, решив, что уж если всё равно не сплю… — Давай лучше назад. Я посижу с тобой, ладно? Предлагаю более удобный для него вариант, и Никита, ободрившись, кивает. — Пойдём тогда ко мне. — Ну пойдём. К тебе. Уже развернувшись, застывает. Скрипит резинкой, обтягивающей ручку костыля, и сбивчиво принимается извиняться. — Прости, я не имел в виду, что тут моё что-то, и… Догоняю всё так же со спины и сжимаю плечо через тонкую ткань футболки. Тёплое и худое. И кажется, что немного дёрнувшееся. От неожиданности или неприязни, не знаю. Стоим так, пока не станет совсем странно, и тогда легонько толкаю его вперёд. Как перехватил, так и отпускаю, отстав на шаг, чтобы разобраться со странным ощущением на ладони. — Давай укладывайся уже, извиняльщик. Бросаю в затылок и, очнувшись, иду следом. Тут попробуй не догнать. Когда его шаг — это шаг ползущей по делам старушки. Пока ещё настороженно-аккуратной. И хорошо, что так. Намного хуже станет, когда поймёт, что и без второго костыля скакать может. И будет. В спальне темнее, чем в моей временной гостиной-комнате, и я понимаю, что уже скучаю по ней. По вот этой плотной темноте, кровати и подушкам. По матрацу и одеялу, которое слишком большое, для того чтобы было отбирать его и тащить на диван. — Я знаю, что тебе на работу вставать рано, но ты посиди немного, ладно? Просит, всё так же оставаясь спиной, и я обещаю, что посижу. Тогда осторожно оставляет подставку под своё тело у стены и, держась за неё же, ложится. Жду, пока устроится, и можно будет выбрать себе какое-нибудь место. Соблазн вытянуться по другую сторону крепнет просто с каждой секундой. — У тебя были одноклассники без родителей? Спрашивает, поправляя одеяло, но то цепляется за низкое изножье, и я помогаю. Одёргиваю его и тогда уже и сажусь. С этой Никитиной стороны. — Были вроде. Однокурсники точно были. А что? Шевелится там, в близкой и вместе с тем скрадывающей расстояние и все эмоции темноте, и шёпотом, будто соседи или кто похуже услышать может, рассказывает: — Про меня так учителя всегда говорили. Что у меня нет родителей. Я не понимал, мать-то типа вот она, а по факту… Она на собрания никогда не ходила, на все эти шторы дебильные сдавала, но как будто это мне одолжение было. А так… Она как будто всегда хотела, чтобы меня не было. Если я скажу ему, что нет никакого «будто»? Что тогда будет? Если бы я знал, для чего это, то непременно сказал бы. А так… Оба же понимаем, как на самом деле есть. И оба понимаем, что всё, что сделано, уже не переиграть, и в старое можно только так, по памяти, лезть и лезть. Не изменить, вспоминать. Но выйдет ли зарастить? Вот так же, как с его костями? Прячу невольный, вовсе не скукой вызванный зевок, и, как могу, игнорирую подкрадывающийся новый. — Ты не думаешь, что ей помощь нужна? Я спрашивал уже, да. Я знаю. Я знаю и ответ на этот вопрос, но… Но не могу не возвращаться к этому. Не могу, и всё, так оно у меня в голове вертится. Хочется думать, что на всё есть причина. Что нельзя просто быть тварью, что ли? Что всему виной болезнь или расстройство, и Никита это понимает, но… — По дому? Так я помогал. Не понимает. И, наверное, хорошо, что мне его лица не рассмотреть в темноте. Плотные шторы, это вещь. — Нет, профессиональная помощь. Психиатрическая. — Да не, она не совсем… Она… — бормочет, пытается вертеться, беспомощно шипит и сдаётся, запутавшись и в своих, ставших предательски неловких конечностях, и одеяле. — Я не знаю. Не знаю, как понять, нужна или нет. Что же. Понятно. Галочка для самого себя. Придвигаюсь ближе, чтобы ему было спокойнее и кладу ладонь на его здоровую ногу. На лодыжку выходит. Невинно совсем и, конечно, поверх пододеяльника. — А с отцом что решил? Может, есть смысл надеяться на него? Не на то, что он вдруг начнёт покупать все пропущенные машинки и качать на качелях, но будет рядом? — Да хочется с одной стороны, а с другой — какой-то дядька припёрся. Где он был, когда дома… Сжимаю его ногу чуть сильнее. — Говори, Никита. — Когда дома еды не было. — Не здесь. Соглашаюсь, и он приподнимается повыше. На локтях держится и в темноте, которая всё мягче делает, тоже становится мягче. Младше. Мне приходится напомнить себе о том, что он и так «младше». Ничуть не взрослый. — Так нафига ему сейчас-то со мной знакомиться? Почка для пересадки нужна? — Может быть, и почка. Не спросишь — не узнаешь. — А если всё-таки не спрошу? — То будешь постоянно думать об этом. А может, и жалеть, что не спросил. — Так ты думаешь, что надо? Двигаюсь ближе, и пальцы мои тоже. На колене его останавливаются, но вряд ли об этом думает, нет. Ответа ждёт. А я боюсь вдруг непрошенной ответственности. Хотя куда уже больше? Он и так весь мой, как приёмный ребенок, документы на которого я не оформлял. — Думаю, да, — стараюсь не быть категоричным, но и сопли мазать не могу тоже. Тут либо «да», либо «нет». Либо сделать, либо заблокировать уже. И саму возможность знакомства, и смутные чаяния. — Разочароваться сильнее ты уже не разочаруешься, так ведь? — Наверное. Соглашается нехотя, но соглашается в итоге. Убираю руку и выпрямляюсь. С трудом подавляю желание глянуть на часы. Скотски выйдет. Что тут уже лишние три минуты. Не наспишься. — Тогда попробуй. — Чтобы ты мог отправить меня к нему жить, если что? Улыбка в конце такая вымученно яркая, что только совсем глупый бы не понял, что это шутка. Тоже шучу в ответ. — Вариант. Послушно посмеивается и тут же поспешно просит. До того, как я даже попытаюсь подняться с места. Не то что уйти. — Посиди со мной ещё немного? Не удержавшись, свечу часами ему в лицо и, наблюдая за тем, каким несчастно вытянувшимся оно стало, напоминаю: — Не маленький уже, чтобы спать укладывать. Сглатывает и, перестав щуриться от внезапного света, с ехидцей напоминает: — Маленького тоже никто не укладывал. И глядит исподлобья, пользуясь тем, что вижу его лицо. А я лучше бы не видел. И не ляпал тоже. И одеяло ещё. И шторы… Выдыхаю так, будто вместо воздуха в лёгких радон, не меньше. — Будильник поставь, несчастный. — Тут же скатывается по подушке, ойкает и уже много осторожнее тянется за оставленным около кровати телефоном. Подсвечивает уже им своё лицо и даже бровью не ведёт, пока я обхожу постель с другой стороны и убираю его тетради и ноутбук на пол. — Манипулятор. — Неправда. Возражает, устраиваясь со своего края, и, конечно, охотно делится одеялом. Моим, блин, одеялом он делится. Мобильник кладёт на стык подушек между нами и поворачивается ко мне лицом. Я же ложусь на спину и закрываю глаза. Думаю о том, каковы мои шансы не проспать даже, а не найти его утром под боком. Немного о том, что совсем не сыграло. То, на что он, возможно, надеялся. В какой раз он меня вот так подловил? И конечно, ему грустно. И очень паршиво тоже. Но это не значит, что он не может этим воспользоваться. И снова убеждаюсь, что ему родители нужны, а не любовник. Не взрослый или ровесник. Не друг даже. А семья. Чтобы понимали, а не трахали. Хотя бы пытались понять. С этим и засыпаю. Не ощущая ровным счётом никаких прикосновений. *** Не выспался, разумеется. Но проснулся один «на своей половине кровати». Без случайно подкатившегося под бок мальчишки, его макушки на плече или под подбородком. И без руки в пижамных шортах, которые я пару лет до этого не доставал. А с ним постоянно настороже. С ним и сплю одетый, и никак не поверю в хвалебные оды так вовремя появившемуся Даниилу. Может, познакомиться с ним и тогда совсем отпустит? Никакого больше синдрома взрослого сына маминой подруги? Может быть… Пока не знаю. Пока мне бы кофеина побольше в кровь, и уже ладненько. Уже бодряком. А там уже и обед. А что от того обеда до пяти вечера? Мелькает подлая и совсем не взрослая мысль разбудить и Никиту тоже, но, когда беру телефон в руки, вижу, что он и так онлайн. Привык, видимо, просыпаться. Или, может, таки сподобились сообразить ему нормальную дистанционку, а не только тесты на почту высылать? Что там делать, трансляцию включи с телефона и вещай для всего класса. Пускай смотрит. И все болящие заодно тоже. Даже любопытно, насколько это в реальности работает, а не голой теории. Спросить вечером, что ли. И про психолога. Предоставила ему кого школа для душеспасительной единоразовой беседы или нет. Наверное, должна была после такой травмы. Для галочки хотя бы. Для чего-то же в школах сидит вообще сейчас психолог? О чём они там с учениками разговаривают? Собираюсь в курилку, и уже было оставляю мобильник на столе, решив, что за десять минут, если что, без меня ничего не рванёт, но куда там, до двери только дошёл, как вызов. Вернулся. Глянул на экран. Выдохнул и, обогнув стол, пошарился в ящиках, выискивая брошенные неделю, а то и две назад, наушники. Не спеша коннекчу их, и только после принимаю вызов. — Ну что, разведка, докладывай. Убедившись, что всё подсоединилось и слышно, прячу телефон в задний карман. Коридоры пустые. Надеюсь, что и в курилке тоже пусто. — Не понимаю, о чём ты говоришь. Наушники отвечают слегка раздражённым голосом матери, и её слышно так хорошо и чисто, что я немного скучаю по валяющейся в машине старой гарнитуре, которая каким-то чудом ещё держит заряд. Вот с ней нет ощущения, что она мне прямо из-за спины и говорит. — Хорошо. Пойдем по длинному пути. Здравствуй, мам. Ты по делу или потому что соскучилась звонишь? — Потому что соскучилась. Прилежно повторяет сказанное мной, но где б мне с людьми работать, если бы я такой наивный был. — Не-а. Выхожу на рабочую лестницу и спускаюсь вниз. Лифт — это, конечно, хорошо, но иногда надо и задницу размять. Глядишь, чуть очнусь. Зарядка. Заряд бодрости. Все дела. — Я не могу соскучиться? У меня вообще-то только один сын. Это да. Это она права. Может, забежать на чужую кухню и кофе взять? Автомат на первом был. Можно и в нём купить ради интереса. Понедельник же. Новая неделя. Новая жизнь. Чего себе в чём-то отказывать? — У твоей подружки тоже. Отвечаю после приличной паузы и настолько меланхолично, мать, видно, теряется. Может, ругаться настроилась, а я тут всё порчу? Ну звонила бы тогда после обеда, а не в десять часов. — Она по нему тоже скучает. — Мать, а мать, ты либо говори уже, что тебе там, либо до свидания, очень приятно было, я работать. Карманы проверяю и, блять, ни бумажки, ни монетки. Значит, автомат отменяется. Пойду воровать кофе в чужом отделе. Кружку, главное, потом не забыть занести. — Какой ты стал неприятный. Укоряет, а мне смешно. Только горб отказываешься подставлять, так сразу «неприятный». И это ей ещё надо что-то. Это она мягкая. — Неудобный. Поправляю и, пользуясь утренней летучкой, забегаю к офис-менеджеру наших замечательных, часто не в прямом смысле, эйчаров. — Да какая разница. Ну так что ты решил-то? — Жестом прошу налить чёрный и отрицательно мотаю головой, когда совсем юная и, видно, недавно нанятая девочка предлагает сахар. Благодарю кивком и, забрав горячий бумажный стаканчик, продолжаю свой путь к раку, импотенции и бесплодию. — Сдашь Витьке его наследство? — А причём тут я? «Наследство» ещё не решило. — Возвращаюсь на ступеньки и уже там делаю первый глоток. Так горько, что реально глаза открываются шире. — Изволит с папкой якшаться или нет. И по всеобщей заинтересованности что-то уже я начинаю склоняться к тому, что «не попробуешь — не узнаешь» — такая себе позиция. Принудительно-пассивная. Узнать-то узнаешь. Но кто сказал, что тебе понравится? — А ты что, не можешь повлиять? С курилкой не повезло. Ещё из коридора голоса слышу. Решаю спуститься ниже на парковку и отойти от здания. Постоять на улице. Проветриться, если это можно так обозвать. — А мне зачем? — В каком смысле? — В прямом. — На углу вот никого нет, а зона для курения есть. Прохладно, видимо, ещё для большинства с утра. — Мне-то что, от его папки? Я так понимаю, что это папка как раз к твоей Ирке в квартиру торжественно вкатился и окопался внутри. Не, хуйня расклад. У Никиты ещё от общения с одной мамкой кости не срослись. Ставлю кофе на низкий парапет. Достаю пачку. Прикуриваю. Возвращаю пачку назад. Поднимаю стакан. Мать всё это время молчит. В итоге только после первой моей затяжки и давит из себя крайне неохотно: — Не она ему ногу сломала. — Она всё для этого сделала, — осматриваюсь по сторонам больше оттого, что глазами не за что зацепиться, а не опасаясь, что подслушают, но одно да потому обсуждать приятного крайне мало. Совсем его нет. — И ты бы по новой не начинала, а? Я кстати вообще не понимаю, как это так быстро твоя Ирина Пална своего бывшего отыскала. — Петровна она. Хмыкаю, оценив заминку и нежелание отвечать на вопрос. Затягиваюсь ещё раз. — Мне похуй, мам. Ты либо рассказывай, либо я работать пойду. — Выдыхаю и, разминая шею, улыбаюсь, глядя на виднеющуюся автостраду. — У меня же теперь иждивенец. Знаешь, сколько модные шмотки стоят? А универ? Надо хотя бы посмотреть, сколько там нынче за высшее образование платить. Демонстративно закашливается и шуршит не то валидолом, не то леденцами. За сердце, поди, тоже схватилась. Слабая старушка. — Ты так не шути! — Одёргивает меня и судорожно что-то пьёт. — Не то похороны мои оплачивать придётся. Ага. Как же. — Так оплачу, — меланхолично соглашаюсь и вспоминаю, что всё это время держал стаканчик с кофе в руке. — Квартиру зато потом продам, Пуфика на помойку выселю… Делаю глоток и тут же затягиваюсь снова. Становится почти хорошо. Почти как могло бы быть, проспи я на три часа дольше. — Не сможет Пуфик на помойке жить. У него слабый желудок. Не может. Ну, всего им хорошего. Не хочет по делу — вообще никак мне по мозгам ездить не надо. — Я в цех. Пока. Оглядываюсь в поисках урны, и, заметив оную аж в двухстах метрах, туда и иду. Сбрасывать не спешу, и мать не отключается тоже. Вздыхает только так тяжко, как будто я двойку получил. Только не двойку и не я, но какая-то фигня всё равно будет. — Ирка сказала, что кренделя этого случайно увидела. Перед Новым годом ещё, около старой общаги, где мы все когда-то жили, ты помнишь, может? — Конечно, не помню, мне тогда года четыре было, да и важно ли это? — Но подойти побоялась. Он её с сыном бросил, а она, значит, побоялась. А мать-то осуждает, надо же. Не удержалась. Сарказм просочился. А как же Норильск, или где он там был? Как же вахта? Или вахта-то действительно была, да закончилась лет эдак десять назад? — А тут такой повод? Сын сбежал жить к мужику? Подсказываю, выбросив окурок, и остаюсь на месте, чтобы, допив, и стаканчик не тащить назад в здание. — Нет, ты что, такое она бы никогда не сказала. Сказала, что Никита копией Витька вырос. И что отца искал, а потом плюнул. Поубивался да отрицать всё начал, а она ради ребенка и пришла. А. А… Вот оно как у нас. Всё-таки совсем отбитая. Без просветов. — Ты знаешь, ребенок вообще охуеет от такого расклада. Пускай лучше сидит уроки учит. Без ёбнутой родни. Расстаюсь с резко разонравившимся кофе и возвращаюсь назад, ко входу подземной части парковки. Тоже пешком наверх. Надо обдумать. Кому там чего надо и зачем. Страсти в пятиэтажке и только. И пацан, который никому никогда не нужен был, в их центре. — Да ты пойми: мальчику всегда отец нужен. Витька он, может, и не совсем пропащий. Ну да, муж никакой. Так, а отец, кто же знает? Кто же знает, какой он отец? Съебавшийся в никуда два раза мужик. От первого ребенка и от второго. Заебатый, без вопросов. Понимаю, что злюсь уже. И надо всё это сворачивать. Одно по одному выходит всё равно. То Ирку её бешеную обсуждали. То теперь какого-то достойного её мужика. — Ты мне-то зачем звонишь? Спрашиваю опять, и мать решает больше не юлить. Или, может, что убедила. К главному подвела. — Чтобы ты мальчишку их привёз. Это да. Это я обязательно. А потом перед реабилитацией мы ещё на одну терапию запишемся. Ну нет, боюсь, уже не потяну. — Адрес мой не вздумай дать. В ментовку на пару поедут. За взлом с проникновением и драку. Предупреждаю совсем без угрозы, но с очень явным желанием всечь и Ирочке, и её герою-любовнику. Именно в таком порядке. Пока не понятно, конечно, кому больше. — И в кого ты такой баран? — В отца, который у меня был. Замолкает, а мне ещё несколько пролетов до своего этажа. И, как я надеюсь, пустого, без очереди около кабинета. Понедельник, утро, а у меня башка уже не на месте. Занята совсем другим. Чужими проблемами забита. — У Таисии Михайловны юбилей на выходных. На даче отмечать будет. И вот ещё какая-то новая информация о женщине, которую я не знаю. И зачем это мне — тоже. — На нашей? Уточняю автоматически, не вникая в то, кто такая эта её Таисия, всех тамошних бабок попробуй упомни, и мать быстро добавляет: — Ты тоже приглашён. Я даже останавливаюсь, уже взявшись за ручку незапертой аварийной двери: — На мою дачу? — Пока что на нашу. — Да хорошо, на нашу, — соглашаюсь, не сдерживая смешка, и, заглянув в коридор, убедившись, что тихо всё, никому не нужен, теперь иду мыть руки. — Но почему меня на неё приглашает твоя соседка по дачному кооперативу? — Потому что ей семьдесят лет исполняется, и все гости только у нее не поместятся. Я любезно предложила собраться у нас. Места-то больше. Так любезно, я хуею. А потом охи-ахи и жалобы на чужую наглость. Она ради этого и живет, видимо, теперь. Чтобы обсудить было и с кем, и кого. — А меня только что пригласили, да? — Догадываюсь, куда ветер дует, и уточняю сразу, решив, что достаточно натрепался. И погулял, и покурил. И новой информацией разжился. — И Никиту тоже? — Да. Тоже хитрый ход. Удивляюсь, но не так сильно, как мог бы. И уж точно не так, как будет удивлена упомянутая бабка Тася, если мы все действительно явимся. И вот вроде бы приемлемый вариант, если Никита захочет. Но одного я так и не понял. Моей матери это всё нахера? — Понял. Долгожданная встреча родственников при большом скоплении народа. Чтобы все вели себя прилично и обошлось без сцен. И кто у нас, интересно, социально опасен? Виктор, как его там?.. Ирина Петровна? Может, я?.. — Привезёшь его? — Если захочет. — Вот максимум, который я могу не обещать даже, а нехотя обозначить. Скажет «нет» — пускай валит к своему Даниилу в гости или сидеть в машину. Да хоть на лавку дышать. — И только его, а не всю вашу свару. — Нас Витя увезёт. Закатываю глаза, но почти даже сдерживаюсь. Почти. — Если Витя соскочит до выходных, потащитесь на электричке. Предупреждаю, и мать отсоединяется. Видно, решила, что наконец всё, можно и оскорбиться.