Подвезите, пожалуйста

Не то чтобы мы постоянно в машине, но уже кажется, что только и делаю, что вожу его куда-то. Из дома, домой, на последние предэкзаменационные консультации, о которых Никита в лучших традициях изволил сообщить в последний момент, и теперь вот на дачу. Почти в область, которая гордо именуется Подмосковьем. И вроде что тут, даже сотки нет, а каждый раз отчего-то именно это направление меня бесит. Скорее всего от того, что никогда не понимал, к чему мотаться в такую даль ради трёх пучков редиски и кабачков. Ну купи ты в магазине, так нет: свои грядки нужны. Копаться в земле весной и летом, а после причитать, что спина болит. А вот если бы были внуки, то она бы все грядки бросила. Водилась бы день и ночь, а раз я, ирод, детей ей не предоставляю, то будет горбатиться, высаживая укроп. И эти выходные, скорее всего, тоже исключением не станут. Только мать ещё и подружек подтянет. Тяжелая артиллерия, так сказать. Если я не прислушиваюсь к голосу разума, то почему бы просто не говорить громче, верно? Решаю, что ну его. Заранее себя накручивать. Как-никак не я сегодня главная тема дня. И даже не эта, как её, Таисия Михайловна со своим юбилеем. Никита впереди сидит, хотя сзади мог бы и ногу на сидении вытянуть, если бы устроился боком. Предлагал ему, но нет, отказался. Сказал, что и так нормально, рёбра почти не болят, а нога — только если дёрнут. Сказал, что со мной ему спокойнее, а сзади начнёт психовать. А мог бы и поспать, пока едем, а не в окно пялиться, надеясь там что-то хорошее увидеть. Пока только машины и тучи, которые, я надеюсь, унесёт в другую сторону. Мобильник в кармане вибрирует и затихает. Секунды на четыре, примерно. После приходит ещё одно сообщение. И ещё… — Ты можешь взять мой телефон? Прошу, не поворачивая головы, и Никита охотно лезет в карман моей куртки. Вертится будто бы уже без проблем, только нога ему по-прежнему мешает. Деревянная совсем. Не гнется как раньше. Ждёт, пока разблокирую, коснувшись пальцем, и отодвигается назад, уткнувшись в экран. — Марина П. спрашивает про зелёную папку. Ты брал? Киваю, не отводя взгляда от дороги: — Напиши, что брал. И верну в понедельник. Никита сначала было затихает, слышу, как набивает пальцами, а потом вдруг поднимает голову и, потянувшись поближе, спрашивает: — Может, голосовое? Прогресс как-никак. Надо им пользоваться. Из задумчивого становится немного насмешливым. Довольный «удачной» шуткой. — Ага. Прогресс, — соглашаюсь, объезжая не первую и не десятую яму, и добавляю не без ехидства: — Раньше по рации по очереди говорили, а теперь вот голосовые. Никита не понимает. Никита грузится, и, глянув на него, сложно сдержать улыбку. Больно уж смешно морщит лоб. — Чего? — Передача сообщений по рации осуществляется на одной частоте, — поясняю, поглядывая на него краем глаза, и Никита в ответ закатывает свои. Для него это всё на глубоко дедовском. — Нельзя и слушать, и говорить одновременно. Чем не твои прогрессивные «голосовые»? Фыркает и остаётся при своём. — Ну записать же быстрее. — Зато слушать и искать нужную информацию дольше. Парирую, и он неожиданно легко сдаётся. Только головой мотает, делая вид, что хоть и не согласен, но раз уж я прошу… Тревожный признак. Когда не спорит ради самого спора. Для того чтобы поговорить. — Ладно-ладно. Пишу просто сообщение. Без радио-голосовых. Фыркает себе под нос и быстро набирает простую короткую фразу. — Спасибо, — благодарю, почувствовав, как возвращает мобильник на место и отклоняется назад, к окну. И молчит, не цепляется с расспросами, не тараторит, привычно уже разбавляя тишину. — Нервничаешь? Плечами ведёт и тянется рукой к капюшону. — Да не сильно. Просто… — Так и замирает, задумавшись, собираясь не то поправить складки на плечах, не то спрятаться в своём балахоне, натянув его на голову. — Не знаю, что говорить. Да уж. Я тоже не знаю. Что ему говорить. Что мне говорить и говорить ли вообще? Делать вид, что ничего не знаю, или что плевать хотел на все их семейные драмы? Плевать хотел, но с мальчишкой вожусь. Из корыстных мотивов, разумеется. Только сейчас вдруг думаю, что его папаша-космонавт может и рожу мне набить. Попробовать вот точно. Одна только Ирочка хрен знает чего ему наговорила. Должен же у них быть общий враг? Почему бы не мужик, к которому свинтил жить их едва совершеннолетний отпрыск? — Не убегай, если что, хорошо? — не хотел, но не удержался в итоге. Понимаю, что всё не предусмотришь, но… — Никаких хлопков калиткой и галопа на костылях. «Запрещаю», и Никита опять закатывает глаза. Опускает голову и глядит на свою не полностью согнутую коленку. Изучает её с серьёзно наморщенным лбом. Как чужую. — Очень смешно. — Совсем не смешно. Но кто тут из нас сознательный, а кто буйный, склонный к театральным жестам недоросток? Мне положено предупреждать. Ему сознательность, может, и вовсе не дана. Не по наследству уж точно. — А бабушки-то там чего? Нормальные? И косится с хорошо читаемым сомнением. Не могу осуждать. Но и то, что дружить со мной против кого-то хочет, тоже не заметить не могу. Смешной он. Думает, я его к скопищу злобных ведьм тащу. Может, готовит ехидные ответы на гипотетические вопросы, которые ещё никто не задал? — Плюс-минус как мать. Я настроен миролюбиво. Я уже перерос все попытки что-то доказать. И без того предостаточно поводов, чтобы насмерть перессориться. — Твоя или моя? Нетерпеливо уточняет один из таких «поводов», и я улыбаюсь ему уголком рта. — Найди среднее между ними обеими. — Понятно. Замолкает и то к окну возвращается взглядом, то выдёргивает из кармана свой телефон. Вижу, что просто перелистывает вкладки. Закрывает и открывает приложения. — Мне сказали, что и девчонки будут, — пытаюсь зацепить, заставить закатить глаза или задрать нос, но продолжает молчать, сжимая в ладони незаблокированный телефон. — Рождённые уже в новом тысячелетии. Намекаю, что если что, то ему и помимо соседских тёток и папаши с кем пообщаться будет, но Никита не то что не воодушевляется, киснет ещё больше. — Для тебя или для меня? Вот как. Сразу решает, что сватать будут. А я и без задней мысли даже. Хотя с моей матерью можно всего ожидать. Это мальчик в восемнадцать сопляк, а девушка что? Девушка уже завидная невеста. Женись да внуков рожай. — Таких подробностей я не узнавал. Кивает и отворачивается к окну. Пытается сжаться сильнее, но рёбра ему ещё не позволяют. Да и по-детски подтянуть коленки к груди тоже не получится. Кажется, и от этого страдает. Хочется сказать, чтобы не боялся. Но разве такое когда-нибудь помогает? Конечно, нет. Зато всегда раздражает. На сто из десяти. Нельзя перестать дёргаться по чужому слову. — Ты же пить не будешь? — спрашивает, не поворачиваясь, и пытается смахнуть пальцами по ту сторону стекла замершие крупные капли начинающегося дождя. — Мы уедем? Ну, если что? — Уедем. Подтверждаю и, цокнув, включаю дворники. Не пронесло всё-таки. И ладно бы морось, так расходится. Вот-вот и ливень. Не пройдёт — так придётся сидеть всем скопом в не таком уж и большом доме. — Он вот по-любому стрёмный. — Никита всё за каплями следит и натягивает рукав по самые кончики пальцев. Уже им стекло трёт, будто не понимая, что ничего не получится. — Какой-нибудь древний дед без передних зубов и с пузом. И лысый ещё. Низкий. Перечисляет, и мне думается о том, что и мне до этого «стрёмный и лысый» по его меркам годиков пять ещё, и всё. Ну, может, десять, если гормоны не подведут и не растащит. А уж через двадцать… — Может, и не стрёмный. Ты же ничего получился. — Это в каком смысле? Оживляется за считанные секунды и вот уже он качается в мою сторону, и если бы мог шевелиться оперативнее, то уже бы упёрся в мой бок. Локтем или, может, даже коленкой в мою. Так и тянет прижаться. — Это в том, что уши у тебя ровные, и нос до коленок не дотягивается, — улыбаюсь краем рта, получая какое-то странное удовольствие от невинного облома. — Не напрашивайся на комплименты. Демонстративно фыркает на меня и снова сдвигается, возвращаясь к двери. — А мог бы просто сказать что-нибудь хорошее. Укоряет и, совсем не кокетничая, надувает губы. — Зачем? «Не понимаю» его, и Никита тут же сдаётся. Отдёргивается окончательно. Не говорит, что ему было бы приятно. Головой прислоняется к стеклу и слушает, как барабанит расходящийся дождь по крыше. Я тоже так делал, когда мелкий был. Нравилось ловить все выбоины на дороге. В отцовской волге, конечно, ощущалось иначе. Куда сильнее, чем в БМВ. Бэха по дороге скорее шуршит, а не подскакивает, как укушенная за задницу лошадь, на каждой выбоине. Только того первого восторга от того, что за руль пустили, всё равно нет. И сколько бы тачка ни стоила, его в комплектации почему-то не идёт. Вырос. Устал. А может, и разучился радоваться. Невольно снова глазами вправо. На светлый, уже не такой колючий, как при нашей первой встрече, стриженый затылок. И на закушенный край рукава руки, которой он прикрывает рот и подбородок. — Тебя никто не обидит. Произношу вполголоса и поворачиваю, меняя одну просёлочную дорогу на другую. Поуже. — Не надо мне так говорить, — бормочет тоже, не поворачиваясь, и, будто вспомнив что-то, напоминает: — Не маленький. Что же. Хорошо, что не маленький. *** Дождь не расходится толком, но и не заканчивается. То сильнее льёт, то стихает настолько, что и не разобрать: это новые капли на лобовом или можно вовсе дворники выключить. Сходит на морось, когда подъезжаем к гостеприимно распахнутым дверям дачного посёлка, и Никита преувеличенно заинтересованно рассматривает мелькающие за окном дома. Кажется, что и не моргает, и, судя по тому, как тихо скрипнул корпус его же сжатого в кармане мобильника, надеется, что нам ещё ехать и ехать. Лучше бы столько же. Но увы, не могу его так порадовать. Вот она, знакомая подъездная, разумеется, занятая чужой тёмно-зелёной тойотой. И ни во двор не проехал, видно, поленившись открыть ворота, и меня не пустит, если не изволит выйти и откатиться. Да, ты мне уже нравишься, Витя. Останавливаюсь возле соседского вроде пустого дома и надеюсь, что если что, то пнут по колесу, а не чем тяжёлым ласково постучат по лобовому. Хер их знает, этих соседей. А то дача-то «наша», а я сюда закатываюсь исключительно с матерью. Привёз-увёз — и никаких социальных контактов и обмена тепличными помидорами. Брал я как-то эти помидоры… Вспомнил, когда в овощном ящике сгнили все. Никита перед собой смотрит. И когда я со своей стороны открываю, даже не шевелится. Может, и не моргает. Обхожу и, прихватив его костыль из багажника, сам дёргаю ручку с пассажирской стороны. — Помочь тебе? — А уехать можно? Шутит робко и будто бы даже с надеждой в голосе. Знает же, что обратно уже никак. Но и без пути к отступлению страшно. Лучше, когда варианты есть. Хотя бы такие, на полшага в сторону. — Пожрать и уехать можно. Предлагаю и не компромисс даже, а так, вариацию на тему, но Никите хватает. Делает вид, что обдумывает, и опускает подбородок. Так его устраивает. Спокойнее становится. И протягивает руку, чтобы ухватиться за моё плечо и осторожно вылезти из машины. Куда ловчее выходит, чем неделю назад. Совсем скоро и вовсе прыгать начнёт. По квартире порывается уже. Сейчас медлит, взявшись за костыль, но не пуская меня. Футболку сжимает и мнёт, касаясь пальцами и моей кожи. — Только не бросай меня с ними, ладно? Совсем шёпотом уже, недобро косясь на зелёную тойоту и на ничем не примечательные, самые обычные ворота. Не портал в измерение вечных мучений. — Тут уж как получится. — Насупился сразу, становясь обиженно упрямым, и я, не выдержав, ерошу его волосы. — В туалет вместе идти будет странно. С заметным облегчением отталкивает мою руку и, переступив куда спокойнее, бурчит, пока я закрываю его дверь. — Так смешно… — Куплю киндер, если будешь вести себя прилично. Обещаю, и Никита, вместо того чтобы возмутиться и заявить, что не маленький, чтобы продаваться так дёшево, деловито показывает средний и указательный пальцы. — Два. Киваю, чтобы не растягивать эти торги, и, блокнув двери, убираю брелок сигналки в карман. Никита следит за мной, нахмурив брови и сжав в линию покусанный за дорогу рот. Ему и страшно, и нервно, и вместе с тем будто не терпится. Не то в глаза своему папаше глянуть, оценить, какой же он окажется в итоге, не то просто пережить это и свалить обратно в Москву. К почти уже и не моему ноуту и своим перепискам. Поставить галочку и успокоиться. В целом, мне бы тоже хватило этой самой «галочки». Но это сейчас, не в максималистские восемнадцать. «Восемнадцать» сейчас к нашему забору-то ковыляют с крайне сложным лицом и всё пытаются сжаться. Пропускает меня, чтобы прожал дверную ручку и зашёл первый. Оценил обстановку, что ли, и, если что, успел крикнуть, что надо удирать? Вряд ли он, конечно, далеко на своём костыле… И чего, упрямый, не взял второй? Устанет же, а потом ещё и обратно столько сидеть. Внутри двора довольно тихо. Может, из-за того, что капать никак не перестанет, и все в доме, а может, потому что по другую сторону сидят. За крыльцом и около материных теплиц. Несколько шагов — и голоса уже слышно. Мужской тоже. Никита, который корябал за мной, глядя себе под ноги, замирает, рассматривая светлую дорожку, посыпанную мелкой щебёнкой, и очень интересуется колючими кустами крыжовника. И бочкой с водой, и… Чем угодно, только бы ничем себя не выдать. И до общего стола доползти где-то послезавтра. — Это там сын мой, что ли, явился? Небрежно спрашивает тот самый единственный мужской голос, и Никита поднимает на меня испуганный взгляд. Кажется, что у него и кровь от лица отхлынула. Молчим оба, пока тот, ради кого мы сюда тащились, отодвинет скрипучий стул и обойдёт угол дома. Покажется. Никита на него во все глаза, конечно же. И он не оказывается толстым и лысым. Отнюдь. Крепкий мужик в камуфляжных штанах и берцах. В футболке с «Футурамой» и цветными поблекшими татуировками на обеих руках. Такой себе. Постаревший классический плохой парень, живот которого вот-вот начнёт выпирать дальше груди. Пока они на одном уровне остановились. Никита не дышит. Не сразу понимает, что этот не заметивший даже меня дядька с коротким ежиком таких же светлых, как у самого Никиты, волос, ждёт хоть чего-то. Каких-то слов. Сглатывает, прочищая горло, и подтверждает: — Явился. Глядят друг на друга так неловко, что хочется уже вмешаться и спросить: мы туда или сюда? Витя, которого от чего-то язык не поворачивается назвать полным именем, тормозит тоже. Но, может, и к лучшему, что он такой не взрослый. Может, им так будет проще. — Ну ты это… — запинается и, обогнув меня, всё же становится перед сыном. Руку к его плечу тянет, но отчего-то прикоснуться не решается. — Расскажи мне про себя, что ли. Просит, и Никита переводит взгляд на меня. Быстро, на пару секунд всего, а после, окончательно собравшись, коротко кивает. Что же. Уже неплохо. Подходят к крыльцу, около которого медленно дряхлеет уже моим отцом поставленная лет двадцать пять назад лавочка, и я решаю оставить их пока. Тут мои полномочия всё. Закончились. Жаль, что дождь, что так и распыляется мелким противным налётом, нет. Раздражает. — Идём. — Мать из-за угла выглядывает совершенно неожиданно и будто бы бесшумно. Как затаилась, там и ждала, когда же будет можно выглянуть. И Пуфика её что-то не видно. Оставила другой соседке? — Посиди хоть с нами. И рукой машет так, как если бы я был глухим и мог идти только по приборам. Покорно приближаюсь и, получив дежурный поцелуй в щёку и деловитые объятия, спрашиваю: — А Таисия как-её-там где? — И по закону подлости, высунувшись из-за материного плеча, нашариваю её, расположившуюся за столом, взглядом. Всю седую и с праздничной ярко-розовой помадой. — Здрасте. С юбилеем. Улыбаюсь пошире, чтобы скрыть неловкость, и, высвободившись из предупреждающе ставших заметно теснее объятий, решаю занять стоящую на углу табуретку. Мать на мои пустые руки неодобрительно косится. Как будто не она с меня пять штук на «общий» подарок содрала. Тётке, которую я знать не помню, но положено же. Ирина Петровна оказывается напротив меня. По диагонали. Губы только сжимает и не здоровается. Впрочем, я отвечаю ей тем же. Пустые пока тарелки интересуют меня больше. — Это Димка, что ли, такой взрослый? — А я-то думала вон тот, с костылём. Какая глазастая. Высмотрела. Нарочно наблюдательный пост заняла так, чтобы обозревать весь двор? И обещанные гости где? Это вот они бы вчетвером у неё не поместились? Или я, наивный, ещё не в курсе прибытия основной кавалерии? Если так, то, пожалуй, вернёмся мы даже раньше, чем я планировал. — Это Никита. — Материна Ирка тоже с макияжем и при укладке. В летнем украшенном воланами платье. — Витин сын. — И что они там? А мне начинает нравиться эта деловитая дамочка. Сидит такая вся в блузе в горошек и своей кричаще яркой помаде и под дурочку косит. — Знакомятся. А Ирка, значит, нос сразу вверх. Будто небрежно хвастается. Что мужик, сделавший её ребёнка, изволил с ним поговорить. Охуеть, конечно, снизошёл. Может, ему ещё и заплатить за это? — Так раньше надо было. — Ну прелесть какая бабка Тася непосредственная. И выражение лица Ирки тоже. И не пошлёт же, эту бабку-то. Не у себя дома. — Сейчас-то чего? Почка, что ли, понадобилась? — Ну что вы болтаете. Искренне он. Никита тоже хотел. Ищу её взгляд и не могу удержать усмешки, когда отводит свой. Как же. Хотел. Проявил инициативу и напросился. — А с ногой у него чего? — Под машину попал. — Кошмар! — Сухонькими руками всплескивает так театрально, как умеют только бабушки, и, поохав, возвращается к расспросам. — Это что же, водитель нёсся или Никитка по сторонам не смотрел? — И то, и то, видимо, — вклиниваюсь, когда мать, протирающая перемытые вилки полотенцем, пихает меня под столом. — Это я его сбил. Теперь лечу. Признаюсь и вместо охов и ахов получаю одобрительный кивок. — Ответственный, значит, — заключает бабка, поправляя на шее несуществующую нитку бус и воротничок блузки. — Это хорошо. — Для чего хорошо? Уточняю не без любопытства и получаю ещё один толчок по голени. — Жених из тебя хороший, значит. — И вы туда же. И смешно мне, и длится всё это уже не год и не два. Видимо, со свадьбой только и закончится. Если всех устроит моя гипотетическая, ещё не встреченная жена. — Ну а что ты отмахиваешься? Годы-то идут. Так очнёшься, а пузо — во, лысина — во, и стакана никто не поднесёт. Показывает все эти «во», комично размахивая руками, и я улыбаюсь. Отчего-то на неё злиться как на мать не выходит. Ну старая уже. Что с неё взять? Поболтает да забудет про то, что я вообще существую. Мать-то она часто видит, а я для неё так, её взрослый, существующий где-то там сын. — Я на кухне лежать буду. Около крана. — Там и помрёшь, около крана. Обещает мне, округляя глаза, и я киваю, опустив взгляд на сложенные друг на друга руки. — Там и помру. Соглашаюсь со всей возможной покорностью, и мать легонько толкает меня уже в плечо. Будто за все предыдущие разговоры без свидетелей мне мстит. — Переодеваться будешь? Ворчит, а сама беспокоится за мою серую футболку. — Нет. Мы ненадолго же. — Наклоняет голову, но не спорит. Никаких уговоров. — Посидим да назад, в Москву. Кивает, качнув серёжками, и Таисия Михална тут же оживляется. Чуть ли не подскакивает на стуле. — А картошку матери кто будет помогать окучивать? Оборачивается назад, выразительно глядя на чужие гордые шесть коротких рядков, и я пожимаю плечами. — Специально обученные люди. — Тяпка уж точно не моё. Такое себе кардио на воздухе. — Если она их пустит. А то упрямая же. Сама страдать любит, и чтобы я с ней до кучи. И отец такой же был. Не заебался вусмерть — не доволен. — Не пущу, конечно. Нечего тут чужим ходить. А ты чего сел-то? — Напускается на меня, как на самого главного лентяя, и сурово хмурит брови. Как не она меня сюда усадила. — Мангал иди заводи. Мужиков-то больше нету. Все заняты. Это правда. Кроме меня нет. Никита пока не считается. А этот, с «Футурамой»… Про него я ещё не решил, что думаю. Чмо он или просто балагурящий неудачник, решивший сыграть в некое благородство. Знать бы ещё, по какому тарифу оно идёт. Его великодушие. Покорно отправляюсь в сарай, где по моей памяти хранился здоровенный мешок с углями, и конечно же, первым делом посадил пятно на короткий рукав футболки. Вот как оно так всегда? Вроде и не касался ничего ещё, а уже свинья. Разжигалка тут же, на полке. По примерному весу и моей памяти ей с моего последнего приезда никто и не пользовался. Мать отчего-то с осторожностью к огню. Всегда салаты резала и наблюдала за отцом, который эту металлическую дурину и сварил, понатащив всякого с работы да чужих гаражей. И вот вроде и деньги были, а надо было ему самому. Чтоб дофига мужик, с руками. И неважно, что одна ножка кривая и нужно подкладывать под нее деревяшку, чтобы не опрокинуть нафиг весь мангал. Возвращаясь снова, прохожу мимо стола и только горючку поставил на пока ещё холодный борт, как Таисия Михална окликнула кого-то, задрав голову к приоткрытому окну. — Маш, ты хоть выйди, ну. Помоги, что ли. О как. Оккупанты засели ещё и в здании. И сколько их там? Этих притаившихся Маш? За окном, которое кухонное, негромко возятся. Отодвигают скрипучую табуретку и выходят на веранду. Хорошенькая такая Маша. Может, Никиту старше лет на пять. А то и на пару всего. Трудно сказать. Одни вырастают рано, вторые долго сохраняют видимость юности. Сразу фиг разберёшься. Маша в явно перекочевавших в разряд дачных джинсовых шортах и, внезапно, моей старой байковой рубашке, накинутой на футболку. Мать выдала, не иначе. С коротким небрежным хвостом и яркими губами. Красивая. Особенно с целым противнем сложенных горкой тяжёлых шампуров. Следом же показывается ещё одна девица. Выглядывает из окна и, убедившись, что ничего интересного не происходит, засовывается обратно. Этой лет семнадцать, может. Видимо, внучки обе. Таисии Михалны. А остальные-то все гости где? Кому там было негде размещаться? Перевожу взгляд на мать, а она, в свою очередь, на кусты малины. А Маша тем временем подбирается ближе, оставив свою ношу на столе, рядом с любимой бабушкой. — Тебя на «ты» или на «вы»? Подходит, когда рассыпаю угли, и от нетерпения покачивается на носках. Заглядывает за мою руку и, когда отвечу взглядом на взгляд, вскидывает глаза вверх. — Как больше нравится. Кивает и, покрутив кольцо на пальце, заключает: — Тогда «ты», конечно. — Улыбаюсь краем рта и поливаю угли разжигайкой. — Работаешь? — В школе учусь. Шутка из тех, что раньше даже не по триста были, но она легко с ней соглашается и становится нарочито серьёзной. — Но хотя бы заканчиваешь? А то мне одной трудно будет заработать нам на безбедную жизнь. — Заканчиваю, — подтверждаю с каким-то слишком уж тяжёлым выдохом и вдруг думаю о том, а какой же я со стороны? Взрослый дядька невнятного возраста, с которым можно поупражняться в остроумии, или пока ещё ничего? Котируюсь? — ЕГЭ не сдам — и на стройку. Выйдешь за меня замуж? Спрашиваю походя, даже не рассматривая её толком, и роюсь в карманах спортивных штанов. Зажигалку ищу. — А тебе выделят место в подвале, на этой твоей стройке? — Находится внутри пачки. По старой привычке опять туда затолкал. — Надо же где-то рожать детей. Я вот хочу троих. Киваю со всей серьёзностью и, прежде чем начать разжигать угли, сую в рот сигарету. — Украдём коробку из-под холодильника. — Класс. Я Маша. Протягивает мне ладонь для рукопожатия, и я касаюсь её своей, легонько надавливая на украшенные колечками пальцы. — Дима. Затылком чувствую материн взгляд и уже заранее знаю, почему это знакомство ни к чему не приведёт. Даже не продолжится. — Сразу возьмёшь у меня номер или сначала покатаемся по посёлку на твоей машине? — А Маша если и шутит, то так, что не разгадаешь. Хорошая у нее тактика. Обозначить намерения, а после съехать если что, сославшись на чувство юмора. — Узнаем друг друга получше, и всё такое? Выдыхаю в сторону и, убедившись, что с углями порядок, переключаюсь на новую знакомую. — А ты решительная, да. Не ждёшь, пока принц сам подкатится? Кивает, взмахнув волосами. И надо же, резинка свалилась. Хорошо на землю упала. — Пока принц подкатится, я уже буду старая для того, чтобы рожать ему троих детей. — Резонно. Иди проверяй шампуры. Соглашается, но по взгляду понимаю, что в лёгком недоумении. Что там проверять? Не образовалось ли за последние десять минут коварной ржавчины? Только к столу подходит, как оказывается схвачена цепкой бабушкой. Та не слушая посылает её в дом, после, когда вернётся с не то шарфом, не то какой-то тонкой накидкой, уже за сестрой и тарелками. Вот чем они там занимались. Салаты на пару резали и морсы наводили. А может, и нарочно вызвались, без принуждений. Только бы не со «взрослыми» сидеть. Никита показывается словно нехотя. Бредёт очень неторопливо и глядя себе под ноги. На мать не смотрит совсем. В ответ на выдавленный «привет» от моей машет пальцами и давит «здрасте» начавшей охать бабушке Тасе. Вроде как обязательную программу выполнил. Может неловко пристроиться по правую сторону от меня. — Ну как? Я только докурил и, как школьник, не знаю куда деть окурок, чтобы мать не увидела и не заругала. Возвращаю назад в пачку пока. После выкину. Жаль, что с прочими проблемами так нельзя. Их надо переживать, а не прятать. — Нормально. Попросил на ночь остаться. — Никита и поникший, и вроде даже глаза подозрительно красные. Как будто тёр и тёр их длинным серым рукавом. — Типа, чтоб подольше пообщаться. Киваю. — Хочешь? Морщится и нос о плечо чешет. Всё, лишь бы уйти от прямого взгляда. — Не знаю. — Зато отвечает честно. Не врёт, что в восторге и что уезжать не хочется. Конечно, ему хочется. С таким он подозрением глядит на общий стол, что тут кто угодно бы догадался. — А дом большой? Нам есть, где остаться? — Вроде бы. — Дом-то нормальный, да только хрен знает, сколько свободных спальных поверхностей осталось. Это не учитывая, что я вообще не собирался оставаться. — Тут озеро недалеко. Можно вечером скататься. Хочешь? Пытаюсь выдумать хотя бы какие-то сомнительные плюсы, и Никита реагирует на них, как и положено взрослому ребёнку. С кислой миной и острым желанием напомнить мне о том, что он вообще-то недееспособный. И несчастный до носов абы как завязанных кроссовок. — Посмотреть на него из машины? — Можешь и выйти, если хочешь. Постоишь рядом с машиной. Разрешаю крайне великодушно, и он закатывает глаза. Хочет сострить, но осекается, столкнувшись взглядами с вернувшейся Машей. А та ему ни привет, ни пока. Только критически окинула с ног до головы взглядом и сразу к делу перешла: — Давай ты сядешь? Сразу видно: не заинтересовал. Можно и не расшаркиваться. К чему зазря растрачивать хорошие шутки? — Не хочу, — отмахивается, как может, и едва лицо держит. Оно у него всё перекашивается и перекашивается. Будто ползёт на одну сторону. — Какая-нибудь мать меня убьёт. Маша не понимает. Я понимаю даже слишком. И сочувствую, но ноге больше, чем его травмированному эго. — Глупости говоришь. Тут же свидетели, — подбадриваю как выходит, но он мнётся. Переступает на месте, и я уже за карман толстовки его тяну, понукая двигаться в нужную сторону. — Иди посиди. — Иди-иди. — Отпускаю, едва слышу голос решившего было тоже постоять рядом Витька, и улыбаюсь Никите краем рта. Тот молча кривится и вздрагивает, когда новообразовавшийся папаша от души хлопает его по плечу. — Я тут сам покараулю, чтобы ничего не сгорело. А вот и моя очередь закатывать глаза. Маша тоже на Витька как на чудного косится, но, убедившись, что будущий шашлык тащить ещё рано, уходит вместе с Никитой. Помогать ему порывается даже, но он отстраняется, показывая, что справится сам. И вот мы втроём. Я. Витя. И подкрадывающееся ощущение театрального абсурда. — Ты, значит, сына моего сбил. Утверждает, прищурившись, и мне хочется послать его куда подальше, не расшаркиваясь. Такой надутый. Суровый. Узнал, что отпрыск как-то дожил до совершеннолетия, и после первой же встречи принялся решать его уже решённые проблемы. Герой. — Ну? — Нехорошо это, Дим. Ебать. Надо же. А я чужой перелом и синяки записал в список своих добрых дел. Вот если бы совсем убил, то можно было на суде заявить, что это было Ирке на грядущий день рождения. Понимаю, что надо спокойнее, но ничего не могу с собой поделать. — Рожу мне набить хочешь? Подсказываю, почти не скрывая насмешки, и страшно любопытно, насколько он меня оценивает? На «можно попробовать двинуть» или «не стоит связываться»? Изучает меня с полминуты и тут же идёт на попятную. — Дак раскаиваешься же, Ирка сказала. — Нос чешет, нарочно отвлекаясь, и тут же руки в карманы штанов прячет. — Признал ответственность, за лечение его платишь. За что бить-то? Возможно, как раз за то, что у Ирки язык не повернулся рассказать. Или, знай он, что его сын меня поцеловал, то и встречаться с ним не стал бы? Или со мной сразу кулаками начал. — А вот что матери не помогаешь — это да, это плохо. — Кажется, ослышался. Серьёзно, что ли, переключился на меня? — Одна она у тебя, надо… — Слышь, дядь, ты бы советы свои придержал, а? — Обрываю на полуслове и не могу поверить, что он и меня лечить начал. Объявившийся с нихуя чужой охуенный батя. — Пацану по ушам езди, а меня не трогай. Сам разберусь. Смотрит тяжело сразу. Прищурившись и выдвинув вперёд окаменевшую челюсть. И пытается нависнуть как медведь. Только мне не восемнадцать. И шугать уже не получится. Да и не решится он мне двинуть. Напряжение нарастает, но оно какое-то искусственное. Будто нагнетаемое ради самого процесса. Мужиком он себя так, что ли, чувствует? — Мальчики, вы там чего?! Мать очнулась. И голос у неё такой весь тревожно предупреждающий. Голос, который: «Дима, не смей». Витька смаргивает и отворачивается от меня. Отступает к столу, расходясь с возвращающейся ко мне снова Машей. — Да шашлыки обсуждаем, Оль. Маринад там, уксус, лук… Переглядываемся, Маша немного натянуто улыбается и на пару со мной раскладывает шампуры по выдвинутой, уже моим отцом криво приделанной решётке. — А я уксус не кладу никогда, — Ирка живо подключается к обсуждению, и я мельком гляжу на Никиту. Он на меня тоже смотрит. Тяжело так, исподлобья. А уж когда отец становится за его спиной… — Он же воняет. И мясо потом жёсткое. — Так наоборот же мягкое? — Таисия Михална всплескивает сухонькими ручонками и картинно прижимает их к груди. — А вот муж мой всегда майонез с уксусом разводил, и лимону туда ещё. И хорошо же выходило! Скажи, Юль? И внучку номер два в бок толкает. Той не повезло сбежать, как сестре. — Я не помню уже, бабушка. Зато у неё Никита рядом, на которого она искоса поглядывает. Не то в надежде на поддержку, не то просто так. Потому что понравился. — А ты, Машка, деда-то помнишь? — Помню, конечно. — «Машка» обнимает себя, хватаясь за локти, и улыбается шире. По-доброму так. Без ехидства. — И шашлыки, и рыбу на решётке. И как потом живот болел. Один раз даже в больнице лежала. Мать и Витька начинают смеяться. Никита закатывает глаза и поджимает губы. Видимо, уже не хочет тут оставаться. И может, намекает на то, что у меня появились срочные дела в Москве? — Ой не придумывай. — Таисия Михайловна, конечно, прекрасна. В этой своей лёгкой надменности, заметной по поджатым накрашенным губам. — Это всё от ваших лапшей да газировок. От нормальной еды ничего не болело и болеть не может. Мать фыркает, но молчит. Смотрит на меня, прищурившись, и глазами указывает на Витьку. В ответ пожимаю плечами. Ну придурок. Мне-то что? — Ну что? Кому наливать? — Оживляется, хлопает Никиту по плечу и лезет под стол. У них там, оказывается, около ножки целый схрон. Целых четыре бутылки разной степени мутности. — Ты, сынок, наливку-то материну пробовал, или не разрешала? Подмигивает Ирке, а меня дёргает. И от этой его нарочито гипертрофированной доброжелательности, и «сынка». — Мне нельзя. Таблетки пью. Чтобы кости… Никита пытается вяло отбрехаться, но его только теребят и тянут за капюшон, как маленького. — Да ерунда это всё! Ты попробуй! Полстаканчика, ну? — Начинает уговаривать, и от этого не нравится мне только сильнее. Но мне он никто. Меня он по умолчанию с самого первого упоминания бесит. — Не боись, не растащит. Девчонки только красивее станут, и аппетиту добавится. Наклонившись, заглядывает Никите в лицо, и тот, неловко кривя рот, изображая улыбку, кивает. — А так что, не красивые, что ли? — Таисия Михална вступается за внучек, но удивительно, что никто из собравшихся дам не собирается отбивать Никиту. Или что, если с батей, то пить можно? — Дима? Скажи ему, как мужчина. — Красивые. Подтверждаю в одно слово и поворачиваю шампуры. Маша вполголоса спрашивает, не можно ли ещё и овощи запечь. Отвечаю, что можно, и жду, пока принесёт тарелку под мясо и свои нарезанные баклажаны, или кто у неё там. Витька хлопает в ладоши и преувеличенно радостно спрашивает: — А чего как на похоронах-то? Хоть музыку включите. Радио-то поди в доме есть? Да, только музыки нам и не хватает. *** Вечер накатывает совсем не быстро и будто бы вымученно. Небо темнеет постепенно, и кажется, что до ночи можно успеть состариться. А мне не хотелось бы. У меня были другие планы. Я уже утомился слушать чужие разговоры и изредка поддакивать из вежливости. Успел проверить теплицы, краны в доме и насос на скважине во дворе. Петли, замки, даже заглянул в подвал. И едва не начал по второму кругу, страшно вдохновлённый перспективой слушать рассказы о похождениях Витька по Норильску. Занимает собой весь эфир к величайшему удовольствию цветущей Ирки. Мать вроде так, со снисхождением слушает, бабка Тася со старшей внучкой разбирают многочисленные виберные поздравления, а Никита… Никита вроде как перемигивается с девчонкой помладше, вертя в руках так и не отпитый даже до половины стакан. Или она с ним. Скорее так, но что мешает мне думать иначе? Такой повод для маленьких беззлобных шуток. Чтобы было чем разнообразить обратную дорогу. Он же на меня только смотрит. То обвиняюще тяжело, то просто тоскливо от того, что у меня смотаться вышло, а ему слушать пришлось. И про папкины подвиги, и сельское радио. Он не может свинтить ко мне под предлогом срочной помощи. Куда там, он и когда я за забором курил, следом потянуться пытался, да не вышло. Если бы без костыля, то успел бы метнуться и затянуться. Думаю, что сейчас я бы ему даже и целую сигарету дал. Или раньше надо было? Ещё по дороге? Как бы то ни было Никита смотрел на меня как на врага. До самой темноты, пока я сам, опухший от обсуждения воспитания детей, алкашки и Норильска, не напомнил, что хотел прокатиться. И если он хочет, то возьму с собой. И конечно, блин, он хочет. Сразу все придуманные обиды сдуло. И кажется, о том, что он весь день в статике провёл и наверняка страдает теперь, думаю я один. Дома он лежа больше, а тут на твёрдой неудобной табуретке. И почему-то свалить от родственников, сославшись именно на боль в ноге, он не додумался. А может, и стыдно. Батя-то у него вон какой бык. И только я было уже выдохнул, решив, что пока мы катаемся, все разойдутся, как не тут-то было. Бабка Тася начала собирать внучек на ночные покатушки и строго-настрого запретила мне приставать. Сказала, что непременно дождётся, пока я верну всех назад, и велела Витьке доставать расхваленную гитару. Тут-то меня и унесло. Без споров и возражений. Вместе с едва разогнувшимся Никитой и девчонками. Снимаю мигнувшую фарами машину с сигналки и привычно уже пропускаю Никиту обойти капот. До его пассажирского. Маша перехватывает его за руку цепко и для нас обоих неожиданно. — А можно я вперёд? Спрашивает с вежливой улыбкой и глядит на меня, а не на него. — У меня нога не гнётся, — Никита почти извиняется и вымученно тянет губы в ответ. — Прости, я сзади никак. А я знаю, что поместится. У него и переднее едва отодвинуто. — Ладно уж. — Маша отпускает его и отступает назад, к недовольно скрестившей руки на груди сестре. Та, видно, ещё маленькая. Ей мальчики под боком не нужны. — Только потому, что хорошенький. И чуть ли не за щёку его теребит. Я прямо вижу, насколько ей хочется, но сдерживается. Такая вроде покровительственно взрослая. Поэтому и смешная. Хочет казаться старше, чем есть. — Мог бы и спасибо сказать за комплимент. Подтруниваю над Никитой, и он только куксится, забираясь в машину и закатывая глаза. Молча пихает мне свою подпорку, чтобы убрал в багажник. Обхожу машину и прислушиваюсь. А Витька-то действительно с гитарой. И вроде даже звучит довольно сносно. Так, наверное, и играет на лавке, как лет в пятнадцать начал. Герой-любовник. Раздражает меня. И скорее оправданно, чем нет. Сколько таких постаревших мальчиков видел, ни один в итоге нормальным не оказался. — Ты тоже хорошенький. Первое, что сообщает мне Маша, коснувшись плеча, когда сажусь за руль. — Ну, говори давай своё спасибо? Никита тут же вредничает, и я чувствую себя воспитателем в детском саду. Непьющим взрослым, которого обязали присмотреть за всеми чужими отпрысками сразу. А они, того и гляди, все перепачкаются или подерутся. И виноватый будешь ты. — Спасибо, Маш. Покорно повторяю, выруливая на основную дорогу и глядя как в окнах пустовавшего весь день дома зажигается свет. Глядишь, и уложатся все, пока нас нет. И сам же чувствую себя подростком, испытывая желание остаться спать в машине. Только чтобы не увидеть Ирку в пеньюаре или чего ещё. И пусть мою психику сложно назвать хрупкой, есть вещи, о которых я предпочел бы не знать. Дороги в посёлке тёмные. Узкие и все в ухабах. Кажется даже, что давят на бока машины неровно выставленными заборами и очертаниями накиданных тут же подле песочных куч. Выруливаю на дорогу и свободнее сразу. Асфальт лучше. И тихо по обочинам. Только деревья шатает, и кажется, что это и не листва шумит вовсе, а нечто другое. Большое и растянувшееся вдоль ухабистой трассы. И молодая луна показывается вдалеке. Откушенная, однобокая… Забыл уже с этой работой, как оно, кататься вне города, да ещё и по ночам. Надо бы как-нибудь самому выбраться на дачу. В одиночестве. Или вот с этим несчастным. Подышит тоже. Полезно. Тишина тянется долго. Уютная после целого дня среди чужих разговоров и не требующая никаких дополнений. Даже привычного бормотания радио. Только двигатель и слушаю. И замечаю, что кое-кто начинает засыпать. Тот, кто рядом, на пассажирском. Вроде и бодрится, а веки у него всё тяжелее и тяжелее… — Никит, а ты когда-нибудь целовался в машине? Вопрос вкрадчивый и будто бы из-под слоя ваты нарушенной тишины. Смотрю в зеркало заднего вида и встречаюсь взглядами с заинтересовавшейся вдруг Машей. Никита заторможенный. Его сейчас не хватает даже на то, чтобы задёргаться. Никита отвечает, немного подумав, натянув рукава толстовки на запястья и опустив взгляд вниз, на свои ноги. Туда, где предположительно мог бы лежать рюкзак. — Один раз. И не то чтобы я не знал, что один, но всё равно смотрю на него. Быстро скосив глаза и тут же вернувшись к дороге. Он свои не поднимает вообще. — И как? Понравилось? Маша как менеджер в Эльдорадо. Не отстаёт от него. Выспрашивает с цепкостью консультанта, вознамерившегося впарить хоть что-нибудь типичному заглянувшему «просто посмотреть». — Понравилось. Никита всё-таки поднимает взгляд. Будь посмелее, может, и у меня бы спросил то же самое. Понравилось ли мне тогда. Кажется, что очень много времени прошло. На деле месяца два. Он не спросил, а Маша вот может. Машу я, подустав, опережаю и спрашиваю первым: — Я понять не могу: ты кого из нас клеишь? Оборачиваюсь назад, и она недоумённо передёргивает плечами. — Я? Тебя. — Отвечает обезоруживающе прямо и тут же вредно добавляет, пихнув соседнюю голую коленку своей. — А Никиту так, для сестры. На неё тут же шипят, пихают в бок и называют дурой вполголоса. Я могу только покачать головой и вернуться к дороге. Тут уже и сворачивать скоро, следя за тем, чтобы не поймать колесом какое бревно или яму. Подъездную к воде очевидно никто в асфальт не закатывал. Да и кому она нужна, если местные ходят пешком, а приезжим хватает и прокатанной поросшей травой дорожки. На которой хрен разъедешься даже вдвоём. Либо в лужи лезть колесом, либо на дикий заросший кустарником луг. А раньше здесь сеяли, наверное. Деревьев нет. Выходит, чей-то брошенный участок. У нас вроде тоже где-то такая выделенка была. Надо узнать у матери да продать, если можно. За каким чертом он ей такой нужен? Спускаемся ниже и впереди показывается чёрное, блестящее в лунном свете округлое озеро. В моих воспоминаниях оно больше, с берегом, не поросшим камышом и рогозом, и без столь явного запаха застоявшейся воды. Но птицы всё так же кричат и носятся. Торможу, не доехав до воды несколько метров, и решаю не глушить мотор. Узкая женская кисть пихает моё плечо сразу же. Даже руку с руля ещё не убрал. — Пофоткаешь меня? Не девица, а КаМАЗ, конечно. Такие обычно робких любят. Чтобы быть смелыми за двоих. — У меня руки не из плеч растут. — Даже не моргаю, проговаривая почти скороговоркой, и сразу, не меняя интонации, добавляю: — Попроси лучше сестру. Никнет, расценив мой ответ вполне однозначно, и куда с меньшим энтузиазмом, чем раньше, цедит: — Понятно с тобой всё. Пошли, Юлька. С разных сторон выбираются на улицу, но дверью ни одна не хлопает. Наблюдаю за тем, как, переговариваясь, выходят из света фар и теряются в темноте. Поворачиваюсь к Никите, чтобы убедиться, что он живой вообще. Потрогать?.. — Она странная. Бубнит себе под нос, и опускаю руку, так его и не коснувшись. Думал, он ещё на трассе вырубился. А нет, ещё бдит из-под опущенных век. Опасается, что меня украдут? — Сразу говорит, чего хочет. — И вовсе не странная. Общительная скорее. Чуть больше привычной меры. Но и это ничего. С этим я бы мог иметь дело. — Мне такие нравятся. Когда всё понятно. Никита трёт правый глаз кулаком и, сердито нахмурившись, зевает. — Что же ты отказался? Раз нравятся? — Мать моя больно с её бабкой дружит. Это уже аргумент для того, чтобы отказаться. Отвечаю совсем всерьёз, и он сначала было кивает. После виснет и снова сводит брови на переносице. — А ее возраст, значит, нет? Вот же жук. Это что, намёк на то, что мне нравятся другие малолетки, а он нет? — Ну двадцать-то есть. Вполне хватит. Поворачивается ко мне корпусом да так резко, что опасаюсь. За его рёбра, ногу и, может, ещё что. Так и шею заклинит. Куда ему ещё травму? — Ты меня дразнишь? Спрашивает в лоб и с таким обиженным лицом, что, наверное, да. Ответил так только ради него. И тут же, опомнившись, переключился на более светские разговоры. Напоминающие о том, что ревность явно лишняя. Не меня ему стоит охранять. — Что там твой парень? — Даниил же классный. Даниил супер. Почему я с самого утра про него не слышал? Нужно срочно исправить это упущение. — Пишет? — Пишет. — Никита даже глазом не моргает. И не огрызается, как мог бы. — Так дразнишь? Переспрашивает, не понимая, что же мне не так в его бурных реакциях, и я опускаю лицо. Не то сам во что-то играет, не то и впрямь маленький ещё. Не сечёт, что заигрывать со мной теперь вдвойне не хорошо. Или думает, что это не то. Это «другое». — Пойдём, тоже выйдем. Зову постоять на берегу, и он глядит на свою вытянутую ногу. А я-то и забыл. Я действительно вдруг забыл. — Я устал, — сознаётся не без извиняющейся улыбки и спрашивает так, будто я могу его силой потащить: — Можно в машине останусь? — А сидеть ты не устал? Надо было вовсе никуда не ехать. Но мне так хотелось, что я банально о чужих костях не подумал. Чувство вины тыкает куда-то под рёбра. — Тут спинка есть, — Никита смягчает мой проёб, и я тут же, спохватившись, опускаю её ниже. — Спасибо! Благодарит весьма искренне и немного неловко разминает шею. Поворачивается к окну, меняя положение тела. Смотрю теперь на его затылок. И то натягивает на голову капюшон. — Ну и как оно? — Спрашиваю куда тише и не уточняя, о чём именно. Он и так поймёт. — Нормально? Всего одно слово. Ему нужно кивнуть или мотнуть подбородком. Или попросить меня отстать, если не хочет говорить. Слышится плеск и девчачьи голоса рядом. Видимо, ветер поменял направление. Надеюсь, ни одной из них не пришло в голову бродить в воде в такой темноте. Проверяю, в кармане ли полупустая пачка. Никита молчит. Я уже решаю, что это явное «не норм», и сажусь ближе, как он оживает и как-то слишком уж прагматично отвечает: — Давай я сначала всё обдумаю, и дома поговорим? В который раз уже. Собирался коснуться и не стал. Пальцы замерли на этот раз у его спины. Почти на лопатке. — Хорошо. Открываю свою дверь, как останавливает, не позволяя выйти. — Дим? — За запястье хватает и держит его своими почему-то прохладными пальцами. Странно заломив руку, а шею, напротив, не поворачивая. — А если бы мы были вдвоём? Ты бы меня сейчас поцеловал? Опешил даже. Потерялся. Я… — Может быть. Отвечаю, не подумав, и быстрее, чем стоило. Никита улыбается своим нечётким отражением. Отпускает меня без торгов. Выхожу и, прикрыв дверь, опираюсь о неё спиной. Прикуриваю побыстрее, чтобы не кормить местных комаров и не думать, почему же снова не напомнил о том, что у него вроде как есть парень.