Подвезите, пожалуйста

Кажется, даже соскучиться успел по своей скучной размеренной бытовухе. Когда всё спокойно и без вывертов. Хотя бы пару часов без приключений, выскочивших из-за угла проблем и драм. Старею, что ли?.. Или заебался. Молодые же тоже могут? Сегодня вот тихо пока. Все шумы создаёт пожелавшая общаться мать. И то дистанционно. Через динамик. — Ты знаешь, если раньше я допускал появления каких-нибудь детей в своей жизни, то теперь нихуя. Спасибо, не надо. Договариваю после небольшой паузы, и тишина в наушнике устанавливается мхатовская. Такая правильная в своей трагичности пауза. Чтобы у меня вышло оценить весь её пафос и глубину. А я не ценю. Я обозреваю остатки мыльно-рыльных запасов на полке. Стою в ванной напротив навесного шкафчика и думаю о том, что кто-то подрядился тырить у меня старую поднадоевшую парфюмерку. Домовые, наверное. Ну и хрен с ними, не жалко. Пускай таскают, если им так надо. Шампунь ещё заканчивается, порошок… Так, а зубная паста? — Ты так говоришь, потому что Никитка проблемный. — А я надеялся, что тишина продлится дольше. Возможно, повези мне чуть больше, мать бы и вовсе обиделась и скинула. Дня на полтора. — А вот если бы свои да маленькие, а не сразу взрослый лоб, то ты бы иначе пел. Самые лучшие были бы. Ага. Да. Без всякого сомнения. Осматриваю кабину и проверяю корзину для белья. Есть ещё место? И что там вообще лежит? — А твой сын самый лучший? Нападаю в ответ без предупреждения, выворачивая карманы чужой толстовки перед тем, как кинуть её в стиралку, и мать запинается. Слышно, как размешивает ложечкой сахар в чае, беря паузу перед тем, как не очень-то уж и уверенно заключить: — Конечно. — Ну так не выноси ему мозги, — предлагаю, выходя из ванной и вспоминая, когда последний раз выгребал всё из морозилки. И что там тоже с этим «всем»? — Хочешь над кем-нибудь надругаться, сходи к соседям. Выясни, какого хуя ебырь твоей подружки подарил их сыну алабая. Понимаю, что типа жалуюсь, но что поделать? Нужно же мне хоть кого-то натравить на Ирку? Мало для острастки, но больше, чем ничего? — Кого подарил? Мать реагирует буднично. Без драмы. Значит, не поняла. — Собаку. — Объясняю не без удовольствия и заполняю повисшую по ту сторону паузу. — Такую, знаешь, которая одна, но сразу за десять Пуфиков. Секунда проходит. Две… Пять уже, ничего себе… — Чего?! — А что, твоя Ирка не похвасталась? Креветки какие-то валяются в панировке. Открытая пачка пельменей… Одинокий куриный окорочок… Задумчиво смотрю на всё это великолепие и закрываю ящик обратно. — Нет, подожди, ты шутишь так, или что? Наушник предупреждающе пищит, информируя, что скоро сдохнет, и я оглядываюсь в поисках телефона. Наверное, на диване бросил. — Не шучу. Позавчера вечером Никита принес щенка. В ветке сказали, что алабай. — И он у тебя?! Морщусь и едва не тру занятое ухо. Что так орать-то? — В клинике. Щенок оказался больной. Отправили лечиться. — Ну Витька… Ну тварь. — Так и вижу, как головой качает, вся преисполненная праведным гневом, и улыбаюсь. А то, блять, «ну муж хуйня, но, может, отец хороший»? Ага. Очень. — И что теперь? Оставишь?.. Слышу затаившуюся опаску. И ложечка по чашке не стучит. Отставила наверняка. Чтобы в возмущении случайно не подавиться. — Нет, конечно. — Но на счастье матери я действительно хороший. И не заинтересованный в её квартире и внезапном инфаркте. — Ещё и собаку я уже не вывезу. Больно нервно выходит. И страшно на самом деле. Вот эта самая непрошенная ответственность куда хуже луж и погрызенных плинтусов. — И дорого небось? — Ну такое. Обычно, конечно, меньше трачу, — увиливаю, не собираясь рассказывать о том, что в ветеринарке от расценок охуел куда больше, чем в человеческой больнице, и открываю окно. Проветрить пока, но можно и покурить. Как в сопливые восемнадцать. Сидя на подоконнике. — Но пустые макароны пока не едим. — Ой, Димка! Далась тебе эта благотворительность. Лучше бы в фонды жертвовал! И стучит, и стучит, значит, этой своей ложечкой. Перемешивая давно растворившийся сахар. — Я лучше одному конкретному помогу, — возражаю, прекрасно зная, что и фонды были бы не вариант, потому что тратить можно только на «деток» и лучше бы уже на трёх своих. На крайняк можно на дачу. Но немного! Чтобы хватило на деток! — Да и нормальный парень. Не инфернальное зло, как ты говорила. — Но собака… — Так и вижу, как головой качает, поджимая губы. — Наглый-то какой, а! Сам в гостях, так ещё и собаку! — Это не он наглый. Это папаша его молодец. Уточняю и сам не понимаю, зачем. Не переубедить всё равно же. Так нафига начинать? — Так надо было отказаться. — Надо было, а теперь-то что толку? Самое смешное, что я понимаю, почему он согласился. Поверил, блин, в свалившееся на голову счастье. А на что оно жрать будет, как-то и не подумал. Бесплатное же, так бесплатно жить и будет. — Что он дурной-то такой? — Не отказался, не подумал. Сейчас-то что уже? Да и я бы с Витьки требовал, а не с ребёнка. — Да какой он ребёнок?! Почти взрослый мужик! — Да, говорила мне об этом уже. А я в упор не вижу этого самого «мужика». Только зашуганного вчерашнего подростка. — Сейчас экзамены не сдаст, и куда? В ПТУ? Сразу на кассу? Стоять он не сможет. На вашей кассе. И разобраться бы ещё по чьей вине. Но, блять, как меня это напускное, тщательно поддерживаемое раздражение бесит. То, что он по умолчанию виноват просто потому, что Ирка её подружка. С ней отношения портить не с руки, а пацан что. Пацан с рождения опальный. А тут ещё и на новый уровень перешёл. Стал хуевый вдвойне. — Да почему не сдаст-то? — Блять, вот уже и мне надо, чтобы Никита эти баллы набрал. Исключительно из чувства подпитываемого чужим негативном противоречия. Просто потому, что ну какого хуя? — Я же сдал и поступил. И отучился, и даже работаю. Представляешь? — Ты был другой, — утверждает, даже ни секунды не сомневаясь. И с затаённой гордостью, конечно. Не помнит уже, как перекрестилась, когда я получил первый школьный аттестат. — Не раздолбай. Ага. Конечно. В рубашке с отложным воротничком и запонками родился. И не бухал никогда и, упаси боже, пары не прогуливал. Порой по половине семестра. А ещё первую машину не разбил и с отцом никогда не ругался. Из дома не уходил и, как псина побитая, не возвращался. Но давно же было, чего тут? Уже и не правда. — У меня и родители были другие. Не забывай. Я ошибкой не был и всегда это знал. Удивительно, почему тот, кому через день твердили обратное, вырос затравленный и неблагодарный? — Всё равно считаю, что тебе надо его вернуть. — Последнее слово прямо режет. Как всё ту же собаку, а не человека. «Вернуть». — И пускай сами разбираются. Да, вдвоём-то они точно разберутся. Но, кстати, Ирка-то собаку скорее всего не вышвырнет. Тот самый же подарил. Пускай поживет немножко, а после можно сказать, что потерялся. Обоим. Впрочем, Витьке-то будет похуй. Хер бы он вот так запросто сына облагодетельствовал, если бы хотя бы секунду подумал о том, как ему с таким подарком жить. — Ты звонила-то зачем? Запоздало вспоминаю, что этот разговор вроде как начался с чего-то, не касающегося Никиты, но, как уже водится, быстро съехало. Мать, видимо, тоже. — На кладбище собираюсь, — говорит как сознаётся в чём-то и тут же уже спокойнее добавляет: — Тётку твою непутевую проведывать. Свозишь меня в субботу? — Ой, не. В субботу я планирую лежать и не шевелиться. Давай на такси, а? Прошу, смиренно согласный оплатить и машину, и те десять минут, что ей нужно, чтобы поругаться на гранитный памятник, но сам не. Сам не поеду. Причитать будет и туда, и обратно. — Вот чужого мальчишку везде возишь, а мать не можешь! — Матери я ногу не ломал, — возражаю, и в трубке сразу тихо. До второго предупреждающего писка садящегося аккумулятора в наушнике. — И он тоже сегодня на такси. — Это куда это он шастает? Ещё и на такси? — На экзамены, мам. Реагирует на мой выдох самым привычным из всех способов. Вредностью. — Всё равно не сдаст. И отсоединяется, спеша оставить за собой последнее слово. А я не понимаю, ревность это, или что ещё? Попытки доказать мне, что он точно хуёвый? Что вот-вот, ещё немного — и явит свою истинную суть? Я только отвернусь, а дома тут же развернётся наркоманский притон или разродится четырнадцатилетняя девица со СПИДом? Может, всю хату, пока я на работе, вынесет? Вот этого я бы ожидал от его папаши. Который вроде как затаился после перфоманса последних дней и пока больше на встречи с отпрыском не стремился и к себе немедля переехать не звал. Вместе с собакой. Видимо, план по благим намерениям на ближайшую неделю и так выполнен. Хотя куда ему звать-то? Назад к Ирке, или к ней он только ночевать заезжает, но не живёт? Таинственный престарелый Казанова. И как же мне не хочется со всем этим разбираться. Никита — ладно, его я уже забрал, но родственники? Как их-то, блять, изолировать? И сам же ещё уговорил. Сам сказал, что познакомиться с отцом надо. И, сука, ставка не сыграла. Сам себе в ногу выстрелил, и теперь хер знает, чего ещё его батя выкинет. Иронично, но думаю о нём как о каком-то шкодливом подростке. Покрытом морщинами и сединой. Вот как моя мать про Никиту. Они от пацана ничего хорошего не ждут, а я от этого давно взрослого и типа ответственного. Вылезшего хер знает откуда. И назад же уже никак. Не скажешь: мол, я это, передумал, завязывай-ка ты папке эсемэски слать. А жаль. Мне хочется. Смотрю на часы и прикидываю, достаточно ли уже поздно для того, чтобы начать писать. Вот шляться где попало ему бы реально перестать. Давно написал уже все свои тесты и куда-то провалился. А я опять первый вернулся и испытываю острое чувство дежавю. Кажется, что опять явится к ночи и притащит ещё кого-то. Решит, что с собакой не вышло, так вот кошечка. Тоже нет? Ну давай хоть крысу, что ли, возьмём. Сторгуемся на паука?.. Рассеянно чешу шею, прикидывая, согласен ли я на паука, оставляю наушник в чехле, чтобы зарядился, и вместо левого беру правый. Заряженный. Звоню в ветеринарку. Как, мать его, ответственный взрослый. Узнаю, как собачьи дела и сколько я уже за всё это должен. Дела оказываются ничего. Оптимистично. Пока не собираются помирать. Наверняка пускают слюни и ссут на заботливо подстеленную на дно бокса пелёнку. Спрашиваю, что там за стационар накапало, угукаю, когда уклончиво сообщают, что рано ещё забирать, и отключаюсь. Рано так рано. Пускай лечится дальше. Эта собака, белая, как лабораторная мышь, разве что без длинного хвоста, так и значится собакой в моей голове. Без имени. Щенок и щенок, коих тысячи показывают на выставках и в интернете. Новые хозяева уже назовут. Как им там будет угодно. Снежинкой, Беляшом… Во входную дверь слабо скребутся с той, подъездной стороны. А я только собирался писать, спросить, как там его «ничего». Ненавязчиво. Со смайликом в конце. Иду открывать и, едва повернув ручку, ловлю задумавшегося, стремительно вваливающегося в квартиру мальчишку. Облокотился и едва не вытянулся. Придерживаю за плечо и легонько толкаю назад, не давая привалиться уже к себе. Впрочем, может, он и не хотел. Может, у него так случайно получилось? Другой-то опоры нет, пока не обопрётся на стену и трость. — Привет? Здороваюсь, и Никита как только проснулся. Моргает на меня с таким осуждением, будто я его не около двери встретил, а с постели поднял. Часов в пять утра. Мычит мне что-то в ответ и снова опускает голову. Отклоняется назад, прилипая пиджаком к косяку. — Как прошло? Пытаюсь в диалог, а он будто где-то скосячил снова. Горбится и не смотрит на меня. Или это я скосячил?.. — На проходной написал, наверное, — плечами жмёт и кажется максимально не заинтересованным своими баллами. Даже меньше, чем моя мать. — Если математику можно наугадывать. Что же. Теперь мне, выходит, надо угадать, прибедняется он или реально совсем раздолбай. А можно как-то без этого? — И что собираешься делать? Только руками разводит, мотнув заметно отросшей светлой челкой, отворачивается, и вдруг злится. — Можно мне зайти? Я без новой собаки. Наезжает на меня и тут же сжимается. Будто промолчать был не в силах, но и жалеет, что не сдержался. Будто могу ему двинуть или выгнать. Блять. — Я уже извинился. — Шагаю ближе и, потянувшись, запираю дверной замок, мимоходом коснувшись его рукава. — Два раза. Напоминаю, сам уже рукой поднимая его подбородок, и Никита даже так, со вскинутой головой, глазами в сторону косит. Изучает краску на стенах. — Да нет, это я… — запинается, когда неосторожно и его шеи касаюсь, и, сморгнув, отводит мою ладонь своей. Сжимает её и тянет вниз. — Не знаю, что я. Не знаю, чем думал. И. Разжимает пальцы, и те как кукольные. Безвольно опускаются вниз. — Это всё тоже было, — говорю уже мягче, и тише на полтона. Никита поворачивается, наконец. Нехотя так. И глазами в глаза. — И тоже два раза. Не моргает. Минуту наверное или, может, все полторы. Может, и два часа?.. — Правда? Спрашивает ещё тише и, покачнувшись вперёд, наступает. Будто проверяя, отодвинусь или нет. Ещё чуть вперёд — и ударится. — Может, поговоришь со мной? Предлагаю, игнорируя, что моргает буквально у моего носа, отвлекая движением тёмных ресниц. И хмурится, якобы не понимая. Хмурится, чтобы спрятаться. Не то от своей неловкости, не то от раздражения. Я его раздражаю сейчас. Кто бы мог подумать. — Да мы вроде каждый день разговариваем. Смотрел-смотрел и снова зрачками ушёл. На свои ноги теперь. На новые, ещё белые, без серого налёта шнурки. — Нормально поговоришь?.. — Уточняю и, хоть ты тресни, чувствую себя старше лет на тридцать. Нянькой, приставленной к пятилетке. — Не чтобы отвязался? Это мне, видимо, за собаку. Допускаю, что, может, и неумышленно. Как защитная реакция. — Я всегда «нормально». Вот это вот «неумышленно». Тяжёлый взгляд, искривившиеся губы и попытки абстрагироваться. Раньше я был хороший — он ко мне лез. Теперь плохой — нужно отодвинуться. Физически пытается тоже. Пройти хочет, обогнуть меня справа, но останавливаю, уже привычно перехватив за плечи. Когда крепче сжимаю пальцы, вздрагивает. Застывает. — Я ничего не знаю, — наклоняюсь, но тут много уже и не приходится. Он длинный. Немногим ниже меня. Может, ещё вытянется. Перерастёт. — Какие предметы ты сдаёшь. Куда собираешься дальше. Чего хочешь или планируешь. Что любишь, а что нет. Качаю головой и опускаю руки. Шаг назад тоже делаю. Не давлю я. Пытаюсь не давить. Только разобраться хочу. Как с ним дальше-то быть? Смаргивает. Шмыгает носом. Покусывает губу… И уже не удивлённый. Уже готовый вцепиться и откусить мне полруки. — А есть разница, что я люблю, а что нет? Мне уговорить надо, или что? Или уверить, что разница просто охуенная? Или, может, просто отвесить подзатыльник и уйти? Не разбираясь? — Я же пытаюсь помочь. — И не психовать в ответку как малолетка. Это я тоже стараюсь. Хотя и не то чтобы понимаю, почему. — Зачем ты грубишь? — Так я тоже пытаюсь. — Совсем в тон мне отвечает, ага. Как обосравшийся подросток своему папаше. С которым и ругаться нельзя, потому что запрёт дома, и отчитываться бесит. Не ебаться же взрослый. Слоги растягивает, задирая нос и подбирая нужные слова. — Просто, ну… Мы же не друзья. Я твоя повинность, и всё такое. Зачем у меня о чём-то спрашивать? Я и так тебе очень благодарен. Правда. Совсем не приятные слова. Пытается наехать, не наезжая. Юный адепт культа пассивной агрессии. Я тебе очень благодарен, правда. Ты так много делаешь для меня, правда. Продолжи делать всё это молча и отъебись уже, ладно? Я торможу, обдумывая забить или ещё попробовать подступиться, и он морщится, потирая бедро. — Можно я пройду? Посидеть очень хочется. Отступаю, наблюдая за тем, как, ухватившись за косяк, сбивает кроссовки с ног. Опираться на правую опасается. Просить помочь тоже не хочет. В итоге, конечно, справляется сам. И спотыкается тут же, едва сделав шаг. Чуть правее и опять бы его ловил. Так удержался, ухватившись за косяк, и после выпрямился с крайне недовольным лицом. Дальше корябает, уже опираясь на трость. Хорошо так западая на больную ногу, но не притормаживая. — Ты не рано бегать начал? — Тянусь следом и ничего не могу поделать с желанием одёрнуть и посадить на задницу. Может быть, и сверху чем придавить, раз делает вид, что глухой. — Эй, я с кем вообще разговариваю? Оборачивается и, проигнорировав оба мои вопроса, сообщает, моргая длинными ресницами: — Я сегодня это, ну, у Даниила переночую. Утром вернусь. — Нормальный заход. Перед фактом, значит, ставит. Дохрена взрослый. — Переоденусь только, отдохну и… Неопределённо машет свободной рукой, и я скрещиваю свои поперёк груди. — Пожрёшь, может, перед великими подвигами? Предлагаю, позволяя съехать с темы, и он, уже было продолживший путь до кровати, оборачивается опять. Почти с испугом. — Почему великими? — Ну раз собираешься оставаться на ночь. Резинки нужны, или твой рыцарь сам купит? А глаза большие-большие сразу. Широко распахнутые. Ещё поди и покраснеет сейчас. Я, пожалуй, даже умилюсь, если так. И сделаю вид, что подобного диалога у нас уже не было. Кажется, по ощущениям лет пять назад. Правда, тогда я пытался его отрезвить, а не подъебать. — Вообще-то не все ебутся в первую совместную ночёвку. Не, не краснеет. Только сглатывает и сбивается два раза. — А зачем ещё оставаться? Закашливается, делая робкую попытку потянуть время, и таки добирается до кровати. Садится на неё, отставив трость, и начинает перечислять, внимательно глядя на свои коленки. — Поиграть, фильмы там попырить… Просто пообщаться. Берётся за лацканы пиджака, но так его и не расстёгивает. Хотя, чего там. Две пуговицы же. — Ага. Подтверждаю всё с той же лёгкой, совсем не злой усмешкой, и Никита, как и положено вчерашнему, неуверенному в себе ребенку, взрывается. — Ой отстань! — Отмахивается от меня и тут же отворачивает лицо. Так, чтобы я видел только его скулу. — Ты… Не все хотят как можно быстрее потрахаться, понятно тебе? Выдыхает и обратно. Напрямую глядит. Наморщив лоб и брови такой вопросительно вверх. Мол, андестенд я или не андестенд? Только выставленного указательного пальца не хватает. Ну, чтобы совсем по-сучьи саркастично. И с легким налётом юношеского маразма. — Конечно, не все. Покорно соглашаюсь, пряча смешок. Угадал, значит. — Ну вот и не дразни меня! И тот его, первый студентик из подъезда, конечно, не хотел. И слился не потому, что ему в итоге не обломилось. И сам Никита не бормотал, что, может, и надо было, а то чего он, как лох?.. — Ты же грубишь. Почему мне нельзя? — Ты взрослый. — Аргументирует, важно вскинув подбородок, и мне хочется кинуть в него чем-нибудь. Чтобы охуел и перестал так считать. — Должен быть умнее меня. Так, значит? Раз «взрослый», то язык в жопу, и не доебывай? А во сколько наступает тот самый порог обретения мудрости? В двадцать? В двадцать пять? Это на сколько мне его запереть и не выпускать надо? Бокс, как у этой его, белой мыши переростка без хвоста, подойдёт? Миски с тетрадками влезут? — Может, я только притворяюсь? — Кивает такой весь, «поверил, смешно», и я решаю, что и правда, хватит. Все равно как-то общение не заладилось. — Ладно. Не хочешь разговаривать, так ключи хоть возьми. Второй комплект вроде валялся в коридоре. И третий даже. Всё никак не могу закинуть его подальше. И отцепить навешанный бывшей нелепый брелок. Маленькую желтую птичку. Собираюсь прямо сейчас пойти и снять её, заодно этому болезному их сразу и вручить, чтобы из рук в руки, но выдыхает так рассерженно и громко, что останавливаюсь, едва повернувшись. — Ты специально, да? Специально такой весь хороший?! — В спину как гвоздями летит. Возмущение, замешанное на обиде и почти что плаксивости. То, что он так долго прятал. — Типа тебе вообще, что ни скажи, всё похуй?! Вот это нихуя наезд. Прорвало, что ли? Считает, что мне нужно умолять его не ехать? Запретить ему ебаться и вообще всё в этой жизни запретить? Оборачиваюсь обратно очень медленно. И внимательно рассматривая всё, что попадётся на глаза. Обои, край полки, угол шкафа… — Никак не пойму: ты то говорить со мной не хочешь, то нарочно на внимание нарываешься. Ты бы уже определился, чего тебе всё-таки надо-то, Никит? Очень спокойно вышло. Даже лучше, чем в моей голове. Наверное, оттого, что я вообще перестал понимать, что это всё за хуйня. И о чём мы всё-таки разговариваем. И для чего. Никита, видимо, знает лучше. Моргает на меня. Раз. Второй. Опускает уголки рта. — Мне? Ничего. — Да блять! Жаль, что ни одной вазы нет. А подушкой как-то несерьёзно бросать. Эффект будет не тот. Я молодец. Только глаза закатил. И никуда его не отправил. — И пять сотен на такси. На всякий случай. Наличкой. И снова у него этот взгляд. Опасливый слегка. Как если бы не знал наверняка, пошлю я его с такими запросами или нет. — А не мало? На такси-то? Прикидываю, что там по «туда-сюда», и по всему выходит, что либо его особенный бойфренд обитает совсем рядом, либо они планируют тусить на детской площадке, потратив все выделенные бюджеты на энергетики. Молодёжь ещё как?.. Пьёт энергетики?.. — Мне на «обратно», — поясняет неловко-нехотя, но расслабляется немного после моего кивка. Когда видит, что я собственно не против выдать ему эти пять соток. — Отсюда он меня заберёт. — Ну смотри, — пожимаю плечами, не то чтобы впечатленный его бережливостью моих денег, и, по инерции запустив пальцы в задний карман штанов, вспоминаю, где у меня и что. — Лопатник в машине. Приедет твой кайфовый, спустимся, выдам. Волосы ерошит. Замирает пальцами в прядках, так до конца и не протянув их. — Провожать меня пойдешь, что ли? Уточняет с притаившейся в голосе опаской и будто ожиданием удара. Что, треники пострашнее откопаю и выпрусь, как чмо, или рассмеюсь? — Ну да. А что, нельзя? Могу спугнуть Даниила? Подъеб оказывается не засчитан. Даже не моргает. И что это тогда было? Чего замер? — Ты же мой «дядя». Напоминает, и я всё ещё пребываю в восторге от того, что не отец. Впрочем, назови он меня дедом, вышло бы совсем печально. Моя гордость этого бы уже не пережила. Или пережила бы. Если бы мне было совсем похуй и на него, и кому он там что сказал. Если совсем серьёзно. — Собаке лучше. — Той самой, про которую он не спросил. Но начал наезжать на меня с порога. Может, и не стоило говорить тогда? Но говорю же зачем-то. Наверное, потому что всё-таки считаю себя умнее обидчивого, побитого жизнью пиздюка. — Сказали, на поправку идёт. Никита застывает. Даже веки у него подрагивают, но не смыкаются. Уголки рта снова вниз. На секунду или две. Пока в ухмылку не складываются. Злую отталкивающую ухмылку. — Спасибо. Надеюсь, ты записываешь. — Понимаю теперь, почему не спрашивал. И почему опять огрызается. — Ну, к моему общему долгу. И поворачивается ко мне спиной. Насколько это возможно, сидя на кровати. — Ага, к сахару с печеньем и зубной пасте. — Не слышит уже, страшно занятый переодеваниями, а я отчего-то сразу не ухожу. Так и смотрю на него, остановившись за дверным проёмом. Как скидывает пиджак, расстёгивает пуговицы на манжетах… И как-то не по себе. Неловко. Как если бы подглядывал. Интересное чувство, ага, оказывается. Совсем не странное. *** Выдал денег и сдал из рук в руки. Типа проводил. И вот теперь мне, блять, реально пиздец как странно. Как будто я своего ребёнка ебаться отправил и ещё и денег на прогон дал. И вместе с тем, блять, не чувствую я себя его папашей, вот хоть разбейся. Ревную, что ли?.. Да тоже вроде нет. Даниил, конечно, оказался весь из себя патлатый и модный, но как по мне, то его только волосы и цацки на руках и выделяют. И то, не из таких же патлатых и модных. Среди одноклассников Никиты, которых стрижет мама, ещё может быть. И да, татуировки же там где-то ещё. Пиздец какой особенный. Но вежливый вроде. Даже не прям чтобы охуел от того, что я вот так спокойно отпустил свою «кровиночку» на их недоблядки. Подумал, что я не знаю? Или как там по легенде у Никиты? Я вообще знаю или не знаю? Наверное, знаю, раз закурил, пока они, такие важные, выруливали с парковки. Надо было, наверное, ещё ляпнуть какую-нибудь хуйню. В стиле: «Обидишь ЕГО, и я ТЕБЯ», — и там по ситуации уже. Подставить нужное. Возвращаюсь наверх, мельком проверяю рабочую почту, вытаскиваю отстиравшую машинку и не понимаю, почему всё ещё не купил сушилку. А, потому что обычно у меня шмоток в два раза меньше. А ещё обычно крошек в постели и на диване нет. Брошенных кофт, кружки в раковине и тетрадок на столике около дивана, в коридоре, и на всё той же кровати. Одну даже пролистываю и отчего-то умиляюсь глупому смайлику на полях. А так даже ничего, математику даже решает. Чёркает, конечно, но в целом на тупого не тянет. Ради интереса просматриваю и остальную его писанину и понимаю, что шанс сдать экзамены у нас всё-таки есть. На бюджет, конечно, пройти сейчас задача из «Миссии невыполнима», но в целом… В целом, посмотрим. Ключи вроде взял, до утра, наверное, вряд ли явится. Что же. Разгребаю его гнездо и хотя бы на ночь возвращаюсь на свой прекрасный твёрдый матрац. От которого не болит шея, и в спальню, где не бесит свечение из окон. А бывшая же говорила, что везде нужно плотные шторы вешать, а я разве собирался тогда спать на диване? Я же был самый умный. И… И, наверное, Никита в чём-то в своих предъявах даже прав. Мы с ним не друзья. И я не пытаюсь стать его другом. Так, знакомый, который изредка суёт нос в чужие дела. По касательной. Полностью не погружаясь. Не то потому, что опасаюсь и впрямь стать его папашей, не то потому, что расценит не так. Но это даже странно. Вся ответственность всё равно мне досталась. Так какого бы хера не совать свой нос в чужие дела чуть дальше, чем на кончик? Не знаю. Не знаю, я… Меняю постельное белье, старое бросив в открытую машинку, и, проверив и без того железно включенный будильник на часах и телефоне, споласкиваюсь в душе и падаю спать. Вытягиваюсь на спине и понимаю, что пора покупать ортопедический диван. Или выселять Никиту на имеющийся. Раз по свиданиям скакать может, то и спать как-нибудь пристроится. Тишина в голове устанавливается ровно на три секунды. Приятная, пустая и тут же развалившаяся на куски. Переспят они или нет?.. Мысль такая резкая, что я закрываю глаза плотнее и пытаюсь понять, что это вообще было. И почему меня вообще должно это ебать. Ребёнка он мне не принесёт, а собака уже вот она, сидит в боксе в клинике. Есть у меня, конечно, смутные опасения, что и Волшебный Даня может оказаться романтиком и подарить Никите какое-нибудь стрёмное ЗППП, но… Но хочется мне верить в людей, что ли. Хотя бы вот эти полчаса перед сном. Чтобы до утра дожить нормально. Не написывая, кому не надо, и не напоминая о презервативах. И о том, что вообще-то он прав и не стоит в первую совместную ночевку… Какой же пиздец, боже. Спать. Срочно нужно спать. И возможно, подумать о том, что перерыв в личной жизни неприлично затянулся. Может, тоже стоит поискать даму сердца, согласную на отца-одиночку? Попросить Никиту подыграть. Отличный самоподъеб выйдет. Очень нравится. Засыпаю под эти прекрасные радужные мысли и вроде бы даже имею все шансы выспаться, но… Но привет, новое сообщение в телеграмм. А кто мне может писать после двенадцати да со включенным звуком? Только один контакт. «Я сейчас вернусь. Можно?» Нифига, нормально. А что случилось с ночёвкой? Родители, что ли, вернулись, у этого кайфового? Вообще надо было спросить. Один он живёт или не один. Или Никита мне говорил? «Можно». Лайкает и тут же не в сети. А мне теперь, блять, лежи да жди, пока он не явится. Жди его с фингалом под глазом или чем похуже. «Всё нормально?» Скидывает мне смайлик с большим пальцем вверх, и тот глупо дёргается на экране. Ничего больше не пишет. Забрать даже не предлагаю, потому что такси приедет быстрее, чем я подорвусь, и потому просто моргаю в тёмный потолок. Минута. Пять… Семь… Скребётся у двери. Или его кайфово-нестриженный живет где-то близко, либо писал мне уже из машины. Что же. Так оно даже лучше. Полчаса по окнам бегать — удовольствие весьма сомнительное. Сажусь на матраце и жду. Пока дверь закроет, щёлкнет выключателем, помнётся, поругается себе под нос, провозится с обувью и, наконец, проползёт вперёд. Очень медленно и хромая. А я, блять, говорил. Что нехуй столько бегать. Жду. Терпеливо прикрыв глаза. Пока споткнётся около дивана. Пока выдохнет, удивившись, что меня на нем нет, сгорбится как собака побитая, и медленно, шатаясь, потащится в спальню. Ко мне, сюда. — Мне туда идти, да?.. Плечом к косяку, пряча глаза. И голос тихий совсем. Голос блеклый, как тусклый перелив на не матовой, даже в темноте, трости. Не оставил в коридоре. Не бросил, как иногда бывает, где-нибудь на полу. Слишком устал. Так, видимо, уже боится, что до опоры не доковыляет. — Рассказывай давай. Игнорирую, и Никита тяжело вздыхает. И второй раз, ещё более душераздирающе. Делаю вид, что не замечаю этого. — Да нечего рассказывать. — Демонстративно смотрю на часы, прилежно высветившие начало второго, и перевожу взгляд на Никиту. — Тебе же это, ну, на работу. Я… Пытается вяло отмазаться, якобы для того, чтобы уцарапать на диван, но оба же знаем, что сам его триста лет стелить будет. Да и не хочет он его стелить. И спать на нем не хочет и даже не собирался. Может, и ломаться не хочет. Но надо же, раз начал. Для проформы. Выдыхаю. Не моё это, все эти педагогики. — Сюда иди. Хлопаю рукой по пустому месту рядом с собой и сдвигаюсь влево, освобождая ещё треть пространства. Не половину. Как он там сказал? Одну третью. — Прямо?.. Осторожно уточняет, указывая на кровать своей палкой, и я киваю. Терпеливо, как человек, которому вставать в семь утра, а ему в двенадцать сообщили, что, собственно, шишечек бы. Кедровых. На технологию. К первому уроку. И мнутся теперь за порогом. — Прямо сюда. — Подтверждаю, и Никита ковыляет через порог. Замирает у изножья кровати. Думает. Ещё немного… Заходит с левой стороны и садится на край. Как есть, в толстовке и джинсах. Кажется, так и собирается ложиться. — Только ты… Начинает заторможено раздеваться, догадавшись, уронив свою трость, и я одобрительно «агакаю», не понимая, чего это он такой медлительный. Сразу думаю о худшем, что его свидание закончилось вовсе не так, как он предполагал, но ни засосов вроде, ни синяков на руках. Да и явился вроде спокойно. Если бы обидели, таким собранным в движениях бы не был? Наверное, устал за день. Ему положено, награжденному пачкой легкомысленно забытых травм. Толстовку — долой. Задравшуюся футболку, явившую мне часть его чистой, не отмеченной синяками спины, оставляет. Джинсы стаскивает, отклонившись назад на мои ноги, и немного неловко вытягивается на свободном краю кровати. Тянется к ступням, снимая носки, и, бросив их на пол, стягивает с меня одеяло. — А теперь я слушаю?.. Спрашиваю у его демонстративно замершей спины, и Никита только шею ладонью разминает. Трет её пальцами так ответственно, будто это то, что он должен сделать, чтобы сдать экзамен. А после, спрятав ладонь под одеялом, демонстративно громко зевает. — Спокойной ночи, Дим. Вальяжно, немного в нос. Смазывая следующим зевком. «Иди нахуй, Дим». «Не еби мне мозги, Дим». «Мне вообще похуй, что ты там спросил, Дим». Выбери нужное, дядя, и не мешай. Вот такой у этой фразы перевод. Только вот хуй он угадал. Неправильно рассчитал, какая она, чашка моего терпения. Салатница или такая, жалкая, для эспрессо. И с трещиной. Впрочем, напёрсток — это у его мамаши. У меня выходит ближе к стакану. И вот сейчас ебануло через край. Спускаюсь ниже и перекатываю его на спину, всего разок хорошо дёрнув. И раз уж у нас тут абьюз и моральные давления, подминаю под себя, нависнув сверху, заперев между своих вытянутых рук. Вроде как классика и всегда работает. Никита с его богатым опытом чуть на месте не умер и замер, позабыв, как закрывается рот. — Ты чего? — Шёпотом. Моргая забавно наполовину, не смыкая ресниц до конца. Теперь уже хочет со мной разговаривать. Настроение появилось. И парфюмерка моя вот она тут. Проявилась, когда он так близко от моего носа. — Дим?.. Спустя три робких, тут же уходящих в сторону взгляда зовёт и, надо же, рискует взяться за ворот моей футболки. Неловко согнувшимися пальцами. Так, чтобы не приведи никто не коснуться ими же моей кожи. Так, чтобы потянуть и тут же ослабить хватку, будто испугавшись вида оголившейся кожи. А раньше такой смелый был. Куда всё делось? Так интересно. — Ты, пиздюк, мне мозги уже через соломинку высосал. — Наклоняюсь ниже и, когда упираюсь своим лбом в его, кажется, что стук чужого сердца из подъезда услышать можно. Переполошился и разве что зубами не стучит, вжавшись в матрац. А мне… Мне тепло. Мне интересно и совсем не странно. Мне хочется надавить сильнее. Хочется сжать ещё и за плечи или запястья, если начнёт дёргаться. — Рассказывай! Или я отберу твой телефон, и спрошу чё не так у твоего конченного Даниила. Угрожаю почти всерьёз, прежде чем подняться обратно, и Никита морщит нос. — Так «кайфового» же. Поправляет без намека на смех в голосе, и я с интересом приподнимаю бровь. А я думал, он мои безобидные подъебы мимо ушей пропускает. Не слышит. А теперь понадобилось, и вспомнил. Бормочет, отводя взгляд, и готов спорить, что если включу свет, то окажется, что он весь красный. Как минимум до ключиц. Это если рассмотреть удастся, конечно. Отдам одеяло, так хрен потом разверну. — Что же ты обратно примчался, если он кайфовый, а не конченный? Спрашиваю, а сам думаю, что если куда-нибудь вежливо отправит или попытается отбрехаться, то я ему что-нибудь сделаю. Что-нибудь крайне обидное для того, кому всего восемнадцать лет. Никита вздыхает совсем не как тот, кому восемнадцать, и тут же жмурится, как обманутый ребёнок. — Потому что конченный. Признает крайне нехотя, но кажется, что с облегчением. Будто теперь ему не придётся врать в ответ на ничего не значащие вопросы. Вот совсем как матери про оценки. Только сознался и замолчал, как-то виновато поджав губы. — Ну? Приходится снова его подгонять, и Никита начинает вертеться: — Да… Там тупое совсем, я даже не знаю как, я… Можно я?.. — Возится, справившись уже с первым удивлением от вторжения в своё личное пространство, и, нажимая на мою грудь, понукает перекатиться набок. К себе лицом и с вытянутой рукой. Так, чтобы под его головой осталась, будто так оно и надо. После крутится, неловко укладываясь удобнее, и даже не стягивает с меня одеяло. Толкает только под ним. Всё той же ногой, которую ему никак не удается нормально вытянуть. — Короче, все из-за видоса. — Какого видоса? Мысли носятся от того, что они успели снять какой-нибудь стрёмный тик-ток или домашнее порно. — Ну, он показал мне один видос. — Ага, пока подходит. И что там? Никита не вынес чужих тайных пристрастий? — Мол, приколись, какой у нас в универе есть олень. Даниил сам в МТИ учится, на платке, конечно, а тот на бюджете. Ну и типа совсем. В реальности всё хуже тик-тока. И лучше съемок в порно. — Что совсем? — Ну ободранный весь. На электричке на выхи домой ездит из общаги. Мобильник у него старый и кроссы с рынка, — перечисляет нехотя и с такой затаённой болью в голосе, что я понимаю сразу же. Понимаю, почему он вернулся посреди ночи. — Вот они и сняли, как он переобувается, а там дырка в подошве, и, мол, смотри, как смешно. А мне вот нихуя не смешно. Чмыри ёбанные. Бубнит, опустив нос, а я улыбаюсь. Невольно и скорее криво, но… Без умысла даже и сам себя не контролируя. Ни лицо, ни вспышку глупой, невесть откуда взявшейся, нежности. Вот к этому ребёнку, который развернулся и уехал от парня своей мечты посреди ночи. Потому что он чмо и глупая скотина. Потому что смешной напыщенный Даня знать не знает, что Никита тоже из тех, кто в рваных кроссах, и ему нихуя не смешно, когда кто-то, обутый папой, стебёт того, кто пытается выучиться для того, чтобы купить себе эти кроссы сам. Иронично, конечно, когда так выходит. Что чужая солидарность может сыграть там, где ты этого меньше всего ждёшь. — Сказал ему? — Зассал, — кривится ещё сильнее, весь невозможно виноватый, и я не могу удержаться. Совсем никак. Обнимаю, сгребая ещё ближе, и Никита охотно забрасывает руку за моё плечо. Чешет нос о ключицу и бубнит куда-то туда же, щекоча дыханием шею. — Теперь погано ещё и из-за этого. Что я тоже, выходит, чмо. И прячется. За мной и во мне. Глупый же. Какой он ещё глупый. И тёплый. Но совсем не пропащий, кто бы что ни говорил. — Не все сразу опытные и смелые, — глажу по спине и поправляю его перекрутившуюся футболку. Так и оставляю ладонь чуть выше его поясницы. — И с айфонами в ручонках с колыбели. — Это я как раз понимаю. И не понимаю, как теперь с Даниилом. А никак. Вопреки той самой старой поговорке, чтобы записаться в известную, ничего не имеющую с геями социальную группу, хватает и одного раза. — Давай сюда телефон. — Зачем? Удивляется, поднимая лицо, и я пожимаю плечами, напуская на себя самый равнодушный из всех возможных вид. — Брошу его за тебя. Предлагаю, как нечто само собой разумеющееся, и Никита реагирует так предсказуемо, что мне даже немного не так. Не по себе. — Дима! Пихается ещё, и я уж думаю, что он на край кровати собрался, но нет, всего лишь повернулся спиной, ткнув локтем в каждое из моих рёбер и живот тоже. — Я утром напишу. Сам. Обещает, когда уляжется и нашарит мою безвольно упавшую назад ладонь. Перетащит её на свой живот и опустит поверх футболки. Оставить или нет?.. — Хорошо. Оставляю, в качестве поддержки его непростого решения по поводу таких длительных и серьёзных отношений, и думаю, что далеко от меня это уже всё. Все эти скоропалительные влюбленности и такие же быстрые, безэмоциональные разрывы в телеге или инсте. Нормальному позвонил бы хоть, а то «напишу» — как-то не эпично для Никиты с его былыми восторгами, но… У него и влюбленность не эпичная в итоге нихуя. И «кайфушный» Даня тоже ненормальный. На пять сотен и три дня восхищения и тянет. — А щенок… — Шёпотом вдруг. И, дёрнув лопаткой, тут же втягивает шею в плечи. Начинает спрашивать и тут же прерывается, опасаясь, что я напомню о том, что собака не его. Что никаких имен и глупых мисок у неё не будет. Не напоминаю. По крайней мере, не сейчас. — Его скоро можно будет забрать? Договорились же. Что только до следующих хозяев. Что без кличек и чтобы не привыкать. Что… Прочищаю горло и чешу нос о волосы, которые и его, и щекотят. И не напоминаю об этом. Потом ещё раз обговорим. Когда привезу эту чёртову собаку. — Скоро, — обещаю, и Никита натягивает одеяло выше и подбородка, и даже переносицы. И по моей своей башкой едва не бьёт, когда подаётся головой назад, прижимаясь теснее к груди. — Спи.