Подвезите, пожалуйста

— Чего сонный такой? Спрашиваю у замершего около свежеустановленного в коридоре кофейного автомата, вечно командировочного не совсем даже коллеги, и тот виновато разводит руками. В рукавах идеально отглаженной рубашки со сверкающими запонками. Он у нас вроде как чего-то по механике. Только наверх является в красивом. Отчитаться по своему участку. — Да понимаешь… — начинает будто бы издалека и принимается расправлять невидимые миру складки на воротничке, даже не скрывая, насколько доволен тем, что спросили. А мне не диалога, мне кофеина бы плеснуть и пойти. Начать переживать новую рабочую неделю. — Девчонка у меня. Молодая. Двадцать пять лет всего. Заканчивает интригующим шёпотом, подойдя на полшага ближе, и, будто специально, для того чтобы я мог увидеть, как у него начинает светиться всё более и более явная лысина на затылке. И мне так тоскливо сразу становится. Будто это я без пяти минут стареющий, низкорослый, плюгавый мужичонка, на зарплату которого позарилась какая-то девка лет на пятнадцать младше. Не лысеющий же, хотя бы? Надо будет уточнить у своего действующего электората. И заодно выяснить, знает ли он вообще, что такое «электорат». — Так вроде же вот, не так давно на свадьбу тебе скидывались. Я даже вроде как на ней был. Может быть, даже ещё с бывшей девушкой. Вот таких подробностей уже не помню. Шибко много торжеств выпало на конец года. Когда у меня ещё была девушка. — Да такое дело, Димка, — хлопает меня по плечу и, оглянувшись через своё, делится с преувеличенно тяжким выдохом: — Развожусь походу. Шибко девчонка хорошая. — Жена-то в курсе? — Разговаривали бы мы сейчас, если бы она была в курсе? — смеётся, довольный своей шуткой, а мне бы просто кофе уже и уйти. Мне совсем не хочется быть в курсе чужих подвигов и, не приведи Боже, потом ещё и кому-то в глаза смотреть, слушая, какой Лёша хороший. Всё для семьи, всё в дом. Потому что не разведётся он, а через месяц поедет уже в другую командировку, в следующий медвежий угол. И там встретит новую любовь трёх недель. Может, даже вывезет её куда-нибудь сюда, а после вернётся обратно к устроенному быту. Сколько их тут таких? Вечно командировочных и молодых? — А ты чего, когда?.. Невеста-то есть? Застаёт врасплох, и я качаю головой и, обойдя его первым, становлюсь к кофейному автомату. Пропустит, раз так долго думает. — Маленький я ещё, дядь, — отшучиваюсь и жду, когда машина наплюёт мне эспрессо в стаканчик. — Надо работу работать. Кивает и сам становится к автомату. С подозрением изучать мигающие кнопочки и, щурясь, разглядывать надписи над ними. Заслуженный инженер, блин. Надо, что ли, башку начать проверять хотя бы раз в пару лет. На признаки начинающихся возрастных изменений. И успеть принять какие-то меры, если скажут, что потихоньку тупею. Но зато девчонка у него. Молодая. Возвращаюсь к себе и ещё дверную ручку отпустить не успеваю, как начинает звонить оставленный на краю стола телефон. Ну, спасибо, что хоть до работы добрался. Подождала. — Ты мне теперь каждые три дня звонить будешь? Спрашиваю, отпивая из стаканчика, и тут же жалею, что не дотащил свою задницу до девочки с нормальной кофемашиной на другом этаже. — Отдал собаку? Даже не поздоровалась. За сохранность полов, видимо, переживает. А я всё вспоминаю о том, что она столько лет знала о вывертах своей подружки и ничего не делала. Хоть бы в опеку настучала. Всё лучше, чем делать вид, что ничего не происходит. — Только вчера из клиники привёз. Пускай хоть пару дней оклемается. Да и затупил я. Лень мне было ещё и этим заниматься. Я хотел хотя бы вечер ничего не делать. Планировал в другом месте и с другим человеком, но и просто дома посидеть оказалось неплохо. С Никитой и его маленькими трагедиями. Мать, как водится, не разделяет моих оптимистических настроений. — Она-то оклемается. А потом что, этот недоросль тебе ещё и девку какую жить приведёт или, прости Господи, мужика? Очень хочется сказать, что у нас пока я за мужика, а дальше посмотрим, но вероятность последующей истерики больно велика. А дел и без того по горло. Ограничиваюсь демонстративно тяжелым выдохом и уже дежурным: — Тебе чего надо-то? — Мне нельзя узнать, как дела у единственного сына? И вот всё одно да потому. Я спрашиваю, она оскорбляется, я отвечаю, она ворчит, и мы расходимся почти довольные друг другом. На какие-нибудь шахматы её записать, что ли? Или, может, в бассейн? Чтобы поменьше свободного времени было? — Узнала? Я могу работать? — Я, когда к тётке твоей непутёвой ездила, с женщиной познакомилась. Она за могилкой внука ухаживать ходит. Так вот, у неё дочери… Ебать, спасибо большое, нет. Никаких дочерей ухаживающих за могилками внуков женщин. Утром понедельника особенно. — Тебя плохо слышно. Связь что-то барахлит. Ты мне потом позвони, ладно? Где-нибудь в июле. И сбрасываю. На середине её излюбленного: «Ой, Димка!» Пора немного побыть Дмитрием Константиновичем. На него не орут по телефону хотя бы из соображений рабочей этики. Да и сам я ни на кого не ору. Вроде бы? Верчу мобильник в руках и ловлю себя на мысли, что лучше бы, конечно, сигарету. Никита уже привычно онлайн в девять утра. И не спится же ему. Я бы до двенадцати дрых только так. «Ну как там дома?» Только отправил, и тут же появляется вторая галочка. Добавляю следом ещё одно, немного ехидное: «Сам дом-то ещё стоит?» — и он отвечает мне стикером с закатившимися куда-то за горизонт глазами. «Да она спит всё время». «Проснётся, поиграет и опять спит». Это да. Это правда. Причём, где попало, как мы вчера выяснили перед тем, как легли сами. Кинули ей плед у дивана, а она на пол улеглась. Рядом с ним. Не предпочитает мягкое твёрдому. Но и на мебель не покушается, правда. Так, только голову кладёт, заглядывая. Улеглась сначала всё у того же дивана, а после, радостно встречая меня из душа, и на полу ванной, прямо на плитку. Утром вообще нашлась в коридоре. Посреди обуви. «Покормить не забыл?» В целом, эта собака и сама себе раздобудет. Почему-то не сомневаюсь, что с обуви и начнёт. Кожаная же. Значит, вполне съедобно. «Ну не смешно же». «Конечно, не забыл». Спрашиваю, а сам думаю, что вообще-то и я не забыл. Всего два часа назад как. Ну что же. Это хорошо, что Никита не спит. Пускай держит наготове тот милый розовый совочек. Пишет… Замирает. Опять пишет… Так тревожно замирает, что я успеваю выхлебать половину своего кофе, пока отправит. «Я сегодня к матери съезжу, хорошо? У меня там кеды остались нормальные и джинсы забрать хочется». Интересно. И сам вопрос, и постановка этого вопроса. «А почему я должен быть против?» Спрашиваю, а сам пытаюсь сообразить: папаша-то его там тусуется? Или, может, так, пожрать да организмами пообщаться забегает? Сказал бы мне Никита, если бы к папеньке, а не за шмотьём? После подаренной собаки-то? Разумеется, нет. Я бы вообще запретил этого охуенного батю, если бы мог. «Может, я уже превысил допустимый лимит по поездкам на такси?» Ага. И поэтому пожалуйте теперь сначала на остановку, а после и в метро. И пускай попросит кого-нибудь заснять видео своей первой драки за свободное место с каким-нибудь дедом с такой же палкой. Не реагирую вообще никак, только подсчитываю, во сколько примерно смогу выбраться с работы и сколько ещё потрачу на то, чтобы проползти по дорогам. «Только давай не раньше шести, чтобы эта твоя мега-Мышь всю квартиру не сгрызла, пока никого нет». «Да она совсем ничего не грызёт». Тут он прав. Пока ОНА ещё не заскучала. «Только твой носок нашла под диваном, послюнявила его немножко, и всё». А вот и первые жертвы. Чувствую ли я досаду по этому поводу? Да нет вроде пока, не чувствую. «Забрал?» «Она сказала, что теперь это её носок». И морду мне эту скидывает. Массивно-квадратную, с чёрным носом и закрытыми глазами. Около кровати спит и совсем не замечает руку, которая, свешиваясь с матраца, её гладит. Лениво так, костяшками длинных пальцев. И носок вижу тоже. Белый и проёбанный, наверное, ещё зимой во время одной из стирок. Может, с сушилки свалился, а я его запнул под диван. Что же, всё равно второй давно выбросил. «Ладно, пускай будет её». Никита в ответ дурачится и присылает мне короткое видео. Хорошо ему там, кривляться в кровати. А собирался же выдворить на диван. Надо было и выгнать. Какого хера я сам туда вернулся? «А ты мне почему кружочки не записываешь?» И губы ещё на меня дует. Или скорее любуется. Удачно взъерошенным собой в объективе фронталки. Пускай. Мне тоже нравится. Спокойная расслабленность ему больше напряженного ожидания или нахмуренных бровей идёт. Подпираю лицо рукой и жду, пока сервер отлагает. С одной стороны, это он очень вовремя, а с другой, напоминаю себе, что утро понедельника. Не один я за файлами лезу. «Потому что я никому не записываю кружочки. Вернусь, посмотришь на мою морду так, без рамки.» Отправляет задумчивый стикер и тут же спрашивает: «У нас есть планы на вечер?» Поднимаю глаза на монитор и тоскливо пробегаюсь взглядом по выгрузившимся папкам. «Никаких планов.» «У тебя завтра последний экзамен, у меня большой-большой запуск с утра. И от его итогов зависит, дадут мне денег или пиздюлей.» «Поэтому мы будем спать.» Показывает мне язык, какой-то слишком уж довольный своей жизнью, и перекатывается на живот, не переставая записывать видео. «Хорошо. В девять спать» «Потом я встану в два, покормлю щенка, чтобы он меня не загрыз, и опять спать». «Хороший план. Мне очень нравится.» Одобряю, и Никита зависает на пару минут. После опять кружок. Они все, что ли, так теперь общаются? Хорошо, что старшее поколение до этих кружочков ещё лет двадцать не дойдет. Вот нотаций не только с интонациями, но ещё и в лицах, моя психика точно уже не выдержит. «Дим, а если всё будет хорошо и тебе не дадут пиздюлей?..» Надувает губы и хмурит лоб. Мог бы дальше спать, а не дурачиться, а он тут заигрывает со мной. «То всё будет хорошо, и мне не дадут пиздюлей.» Отвечаю и поглядываю на наручные часы. Успеваю сунуться в файлы до летучки или уже нет?.. «Понятно». Буквами пишет и замолкает, ну совсем не обиженный. Ладно. Хорошо. Пора бы уже и работать, а не обращать внимания на чужие загоны. Я, что ли, виноват, что он такой нежный? Оставляю мобильник на столе и проверяю рабочую почту. Потом чаты, потом снова смотрю на часы. Потом сдаюсь и пишу ему сам. Такая себе уступка выходит. Просто полшага вперёд, чтобы не придумывал себе ничего. «Можем сгонять на дачу. В пятницу уехать часов в десять вечера и в воскресенье вернуться. Ты как?» Предлагаю и, уже отправив, думаю, что в целом да, неплохая идея. Мать всё равно в Москве сейчас. За теплицами её бабка Тася ходит смотрит. Двое суток так и быть сам пооткрываю и полью. Заодно шланг поменяю. Старый прохудился вроде. И мышь эта бесхвостая по огороду полазит. Других собак же за забором нет, а так хоть покопает чего да потрогает. Как ни крути, сплошная польза. Никита отвечает спустя пять секунд после того, как высвечивается, что сообщение прочитано. Кружком с видео. «Я продался за еду и поеду куда угодно». И тут же присылает ещё один: «Кстати о еде. Хочешь, приготовлю тебе ужин?» Предлагает вроде как и не всерьёз, почёсывая подбородок, но я вообще-то хочу. Только вот проебланил, и готовить там решительно не из чего. Остатки пиццы до моего возвращения не доживут с вероятностью в девять сотен процентов. «Из того, что найдешь в морозильнике?» Уточняю, даже пришпилив не самый веселый смайлик в конце, зная, что там на трёх полках только какая-то невнятная курица и пара пакетов заморозки. Может, ещё какие-нибудь чебуреки есть. Вот Никита пускай и займётся. Придумает что-нибудь и решит, что надо заказывать. Только он не хочет заказывать. У него просыпается энтузиазм. «Да запросто». И тут же записывает мне ещё одно короткое видео, на котором видно, как он шлёпает исследовать содержимое кухонных полок и в целом кажется полон энтузиазма. Справиться тем что есть. И следом ещё. С распахнутой белой дверцей и любопытной белой же мордой рядом, которая села так, что задницей заблокировала дверцу морозилки. Снова переключается на фронталку и выражением лица показывает, что бессилен. Никак не сдвинуть собачку. «В общем я попробую. Если там, конечно, остался не только лёд». *** Никита не обманул, и дом действительно стоит. Даже к моему затянувшемуся возвращению всё ещё на месте. Перекрытия не снесены, и двери не поедены. И нассато в комнате как-то особенно удачно — на пелёнки. Вот две залитые сразу, как зашёл, вижу, а после уже и саму виновницу. Потянувшись, выбирается из кухни и бодро цокает в мою сторону, чтобы повилять своим коротко обрезанным хвостом и, может, удостовериться, что это действительно я пришёл? Чужих ей не надо? Разуваюсь и первым делом выбрасываю все намоченные пелёнки. И уже после того, как застелю всё по новой, иду мыть руки и стаскивать рубашку. В сопровождении, конечно. Сопровождение негромко стучит когтями по ламинату и игриво хватает меня за штаны, стоит только расслабиться и отвернуться. Тянет, повисая на брючине, и только чудом не делает дырок ещё и в моей ноге. Отцепляю её, попутно пытаясь поругать, но она только разыгрывается и начинает прихватывать меня и за пальцы тоже. — Ты меня сожрать, что ли, пытаешься, собака? Собака, как водится, молчит, но попыток зацепиться и потянуть не оставляет. Вплоть до того, пока не переоденусь, сменив удобный прямой край брючины на спортивки с манжетами. За них ей тянуть становится неинтересно. Фыркает на меня, чихает, сунув морду под кровать, и принимается бодаться. Вот всю дорогу до кухни меня под колени и пихает. То своей массивной башкой, а то и боком, когда проскальзывает по полу. Сначала думаю, что не купил когтерез, вот хотя бы как у материного Пуфика, а потом про то, что собаку нужно отдавать, а не плодить её материальное имущество. Вернётся бедовый, который её притащил, и поговорим. Пускай раскидывает объявления, а там уже и смотрины устроим. На плите обнаруживается оставленная сковородка, накрытая крышкой. И записка сверху, внутри которой только жирный подплывший смайлик, без подписей. Картошки мне нажарил, надо же, какой молодец. Ради интереса проверяю морозилку и не обнаруживаю в ней даже того, что, был уверен, ещё лежит. М-да. Кто-то явно со своей дофига взрослостью проебался. И этот кто-то я. Но картошка — это хорошо. Можно раздобыть к ней банку каких-нибудь материных закаток в холодильнике и уже не умереть с голоду. И заказать продукты. Пока рядом и снова не забыл. Спрашиваю у Никиты, будут ли у него какие-то хотелки, но сообщение висит непрочитанным и пока ем, и даже когда ставлю одинокую тарелку в раковину, проигнорировав посудомойку. Ну, занят так занят, претензии в любом случае не принимаются. Пытаюсь вспомнить, что он там любит, и висну. Интересно, мы вместе живём, конечно. Или можно списать на то, что не по-настоящему вместе?.. Кидаю в корзину в приложении одно, второе, третье. Отвлекаюсь на начавшую дурить собаку и возвращаюсь на стул, чтобы дотягиваться до неё не наклоняясь. Да и мобильник можно положить на стол, чтобы играть с этой мордой одной рукой. Хорошо, что она ленивая и не вцепляется всеми зубами сразу. И большая, для того чтобы повисать на мне. Щипается ещё мелкими передними зубками. — Да что ты грызёшь меня, как… Мышь бетон, — проговариваю, и она тут же отступает на пару шагов. Смешно топчется на месте и нападает опять. Как серьёзная и большая. Только больно уж радуется и помахивает хвостом. — Слушай, а может, ты и есть Мышь, а? По паспорту? Спрашиваю так, будто всерьёз можно получить ответ, и собака толкает меня уже головой. Отскакивает и припадает на передние лапы. — Не? Не Мышь? — Башкой вертит и только. Хоть бы отреагировала как-то. — Хочешь быть Матильдой или Снежаной? Коротко тявкает, видно, тоже приглашая меня поползать по полу, и голосок у неё прям ничего такой. Только народилась, а уже басит. Дальше-то что будет? Иерихонская труба? — Нет, тоже не хочешь? — Укладывается на пол полностью и ползёт уже так, елозя пузом по ламинату. — Ну тогда будешь Мышь. Пока не уедешь, а дальше хоть Изольда, хоть как. Заключаю, похлопав её по белому боку, и, разумеется, никаких протестов в ответ. Мышь так Мышь. Она согласная. Собаке интереснее пытаться поймать пальцы, а уж как её будут звать кушать, ей и подавно пофиг. Интересно, что скажет Никита. Наверняка какие-то свои планы имел на этот пробел в собачьем паспорте, но увы-увы. Нечестно это, конечно, но что в этом мире вообще по совести? Собачий корм и тот наверняка не довешивают, когда продают. И, возвращаясь к «корму», подумав, закидываю в корзину ещё пару пакетов мороженых овощей, ещё просто живых овощей, пару коробок круп и макароны. Ещё фарш и несколько кусков уже расчленённых куриц. Так сказать, чтобы было из чего готовить некой инициативной группе. Почему-то решаю, что и мороженое будет кстати. Конфеты. Возвращаюсь к фруктам и прохожусь ещё и по ним, попутно завернув в раздел с молоком и сыром. Чего там ещё из нормальной еды… Орехи, мармелад, ещё овощи… Понимаю, что мне самому вообще по сути плевать, что жрать. Главное, чтобы желудок не отвалился. Собрано. Заказано. В течение часа доставят. А Никита мне так и не ответил. Интересно он там кеды собирает. Да и кеды ли?.. Но поехал точно к себе, не к Даниилу или ещё какому сомнительному мужику. Такси-то я заказывал. И маршрут он не изменил. Позвонить, что ли? Или рано ещё, восемь вечера?.. А, рано. Пускай сам, как большой. Если что, наберёт, не развалится. Собака, наконец, устаёт меня жрать и отбегает в сторону, замирает на месте и присаживается испачкать пелёнку. — Чтоб ты знала: я очень ценю то, что ты стараешься не ссать на пол. Виляет обрубком хвоста в ответ и убегает в комнату. Пока я убираю здесь, подкладывает мне сюрприз под низко стоящий около дивана столик. Вздыхаю и покорно иду за розовым совочком. А потом тряпкой и жидкостью для мытья пола. Собака пытается схватиться за край тряпки и, почти сразу же отказавшись от этой идеи, уходит спать. Около балкона падает на бок и вырубается, вытянув обещающие стать куда более длинными лапы. А я решаю, что пока можно и ещё поработать. Забираю с кровати брошенный в спящем режиме ноут, и не глядя на чужие открытые вкладки, перехожу в свою учётку. А дальше только цифры, цифры, цифры… Отвлекаюсь только, чтобы забрать пакеты у курьера, и сажусь обратно. В десять тишина. В начале одиннадцатого тоже. Холодильник больше не пустой, Мышь накормлена. Хочется забить и лечь спать, но прискребётся же и разбудит. Так я себя оправдываю, по крайней мере. То, что всё ещё шатаюсь по квартире, а не упал спать, выключив свет. Не жду же нарочно, конечно, нет. И не пишу снова, чтобы напомнить про экзамен. Вообще ничего ему не пишу. Так до половины двенадцатого и шарюсь, отвлекаясь то на работу, то от работы. Ти-ши-на. И трубку не берёт. Ладно… Ладно. Ухожу в душ и только успеваю перекрыть краны, как мобильник оживает. Хватаю со стиралки и отвечаю, не глядя. — Да. На том конце шумно настолько, что в первые секунды кажется, что кого-то занесло на сельскую дискотеку. Слишком шумно для пятиэтажки или улицы. — Не спишь там ещё? Неожиданно спрашивает голос матери, и я даже отвожу телефон от лица. Глянуть, с чьего номера звонят. Не понял. — Ты чего, кофе перепила, что ли? Недоумение настолько сильное, что я даже особо не фильтрую. Она к своей чести не обижается. Она отвечает со странным, не слишком-то весёлым смешком и тут же грозится: — А будешь хамить, я тебе ничего не расскажу. Ладно. Хамить нельзя. Хватаю полотенце и вытираю лицо, вместе с этим отгребая назад мокрые волосы, чтобы в глаза не стекало. — Ты где там? — спрашиваю без особой надежды и вроде как для того, чтобы морально настроиться. Потому что точно не дома. Дома у неё промышленной заикающейся говорилки нет, и уж точно никто не рыдает на три голоса. Я надеюсь. — Скажи, что это телевизор разговаривает, пожалуйста. Прошу с короткой глуповатой усмешкой и чувствую себя мальчиком, замершим перед дверями учительской. Вот сейчас как уебёт… — Телевизор. В районной травматологии. Бубнит и бубнит, сил уже никаких слушать нет. Закрываю глаза и считаю до пяти. Не чтобы подумать, чтобы с ходу не начать орать. — С соседями? Уточняю очень мирно, так и не распахнув век, и на секунду, когда заминка выходит, всё же позволяю себе надеяться. — А как же. С соседями. С силой жмурюсь и открываю глаза. Вот и попрятался. — Сейчас приеду. Обещаю и, зажимая трубку плечом, иду одеваться. — Да, приезжай, — одобряет мать и, прежде чем отключиться, со вздохом добавляет: — Мы-то уже все приехали. *** Травма всегда радует. Контингентом, кровищей и, конечно, запахами. Тут тебе и кровь, и блевотина, запах которой не перебить никаким спиртом, и витающая в воздухе почти осязаемая нервозность. Не истерика, но почти. На грани. А кто-то и плачет. Только не в коридоре, а у дверей, ведущих дальше уже в закрытое отделение. Видимо, туда увозят тех, кто своими ногами не может. На обследования или сразу в реанимацию. Чёрт знает. Я вроде как не разбираюсь. Я вроде как никогда не был из тех, у кого всё не слава богу. Вот до этого года. Мать находится сразу. Выделяется среди толпы перемотанных страждущих помощи или тех, кто вместе с ними. У неё даже лицо скорее уставшее и скучающее, нежели хоть сколько-то заинтересованное происходящим. Только нет-нет да на двойные двери в конце коридора глянет, да на один из кабинетов. — Ты-то тут как вообще?! Подхожу вплотную, и она поправляет плотный, накинутый на плечи платок. Видимо, прохладно ей было в тонком платье. Вот и схватила, что под руку попалось. — А что, июль уже на дворе-то? — удивляется нисколько не искреннее и оглядывает меня чуть менее презрительно, чем замершего под нависшей тапкой таракана. — А я и не заметила. — Ну прости меня! Сожалею, извиняюсь и молю: только не еби ты мне мозги! — извиняюсь и тут же наезжаю снова. Ну нет у меня уже никаких нервов и сил! — Что случилось и где «твои соседи»? Снова глядит в конец коридора и зябко ведёт плечами. — Да Витьку вон увезли башку его непутевую смотреть, — сообщает совершенно буднично и с интересом поглядывает влево, туда, где мужик с какой-то железкой на ноге сидит. — Есть там чему протекать или нет. На КТ. Киваю, показывая, что тут понял, и сразу же спрашиваю опять: — А Никита где? — У травматолога, — зевает, кокетливо прикрыв рот ладонью, и снова ёжится. — Только что вот зашёл. «Зашёл» — это хорошо. Значит, ходит. Значит, может быть, отделается испугом. И я тоже им отделаюсь. Озираюсь по сторонам, изучаю взглядом всех кривых-косых и калеченных, рассевшихся по стульям, и отвожу мать чуть в сторону. Так, чтобы не торчать посреди коридора, мешая людям на костылях или, того хуже, завозить кого-то на каталке. Звуки с запахами просто потрясающие. В первый раз, когда Никита просто навернулся на лестнице, нам повезло значительно больше. Бомжеватого вида граждан куда меньше было. И открытых переломов, которые так и притягивают взгляд, тоже не помню. Смотрю только на мать, чтобы остальных посетителей этого замечательного учреждения не смущать, и принимаюсь спрашивать. Потому что пока я вообще нихуя не понимаю. Прошу начать с самого сначала. Объяснить, как для умственно не одарённых, так сказать. — А чего тут с начала. Приехал, значит, твой подселенец со своим батюшкой пообщаться. А слово за слово, и вот уже и Ирка ко мне ломится. Воет и чуть ли не по полу катается. Поехали, говорит, со мной, я одна не смогу. Ну я и поехала, чего мне, не поехать-то. А она, как Витьку увидела, так с ним и ускакала. Уж не знаю, как её пустили. Вроде и не жена же? Спрашивает у меня так, будто я должен знать. А я вообще в душе не ебу, в браке они или нет. Меня другое интересует. Тощее и на ощупь, и на вид. — Так они подрались, что ли? — Первое что мне в голову приходит. Никита ляпнул про бывшего парня, меня или ещё что. А папаня его глубоко оскорбился. Начал кулаками защищать пошатнувшиеся скрепы. — Что, прямо до травмы? Качает головой и даже смотрит как-то удивлённо. Мол, ты чего, сынок, сразу так плохо думаешь? — Не, какое там. Лучше. Витька, значит, наквасился и вспомнил, что он отец. Сыну-то хоть чего-нибудь передать должен. — И? — И потащил его во двор. Водить учиться. — Молча закрываю глаза ладонью и в целом дальше могу уже и не слушать. Сложно не догадаться про это «дальше». — А так как во дворе места-то у нас нет, то он на трассу и выехал. Чтоб показать, как умеет. — Показал? Потираю щёку и опускаю ладонь. Понимаю, что вот сейчас, в этот момент, вообще ничего не чувствую. Только усталость. И желание развернуться и уехать. Может быть, ещё отключить телефон. — Показал. На встречную вылетел, чужую машину помял и ограждение протаранил. Мы, когда приехали и его забрали, я Ирку про собаку спросила. До того не лезла, а тут не удержалась. Знаешь, что она мне ответила? Что это ОНИ для баб Таси взяли. — А, так, значит, для баб Таси. А я-то тут уже запереживал, что это дурость для ребенка. И что вообще значит: для баб Таси? Она им дачу свою пообещала отписать или что? Какого хера Витька бегает вокруг материной соседки? — У неё старый-то пёс вот-вот сдохнет, она жаловалась, и Витька, значит, решил сразу двух зайцев убить. И сыночке игрушка, ну, потаскать, а как подрастёт, так на дачу её, и всё. Делов-то. И руками разводит, пока я молчу. Пока я пытаюсь переварить и осмыслить. Да, само собой всё, конечно. И моя сотка ещё сверху. А так вообще никаких проблем. Никаких, нахуй, проблем. Кроме одной. Со своими желаниями и мнением. Такая уже подрощенная проблемка. — А сыночка чего? — Ой, он так в лице изменился, когда услышал. — Мать даже морщится и нехотя, ой как нехотя, признаётся: — Мне его даже жалко стало. Вот я тебе и позвонила. Киваю, показывая, что оценил, и легонько сжимаю её локоть в качестве благодарности. Только вот чужую шею мне хочется сжать совсем не легонько. И втащить пиздец как хочется. Можно даже так, лежащему на больничной койке. Витьку и так уже даже лоботомия не поможет, а мне всё легче. Охуенный, блять, батя. Ебашил бы в свой Норильск, или где он там скрывался последние лет шестнадцать, и не возвращался. — Как думаешь, если я кому-нибудь башку проломлю, меня сразу посадят или условкой отделаюсь? Спрашиваю почти философски и запрокинув голову. Изучая желтоватые, херово замытые пятна на потолке. Очень интересные мелкие пятна. Как будто кто-то выстрелил и изгваздал всю побелку. — Ты пока не злись. — Да, а потом будет можно? Мне скажут, когда? Когда уже можно-то будет? После которой из чужих выходок? — Тебе знаешь, ещё сколько тут… Хочу спросить, сколько, но в лучших традициях драмы ответ появляется сам. Ответ выползает из одного из кабинетов, рядом с которым мы обтираемся, и едва поднимает на меня взгляд, как тут же бледнеет. Удивительно, что ещё может. Правая сторона лица у него хорошо синяя. Куда там ещё крови отливать? Смотрит на меня со смесью ужаса и удивления. Смотрит так, будто я ему сейчас ещё и добавлю. Рукав толстовки грязный. Пятна на колене, и волосы черти как. Несчастный на максималках. Но одним куском вроде, не как в прошлый раз. Меня это и успокаивает, и нет. Мне хочется дать ему по башке. — Я тебя сначала увезу отсюда, а потом где-нибудь по дороге прикопаю, — обещаю, не в силах удержать язык за зубами, повернувшись в его сторону, и, не спрашивая, выхватываю из рук выданные в кабинете бумажки. Нормально вроде. Ушибы, и всё. Не сломало вторую ногу. — Всё? Можешь ехать? Кивает, опустив голову, и я оборачиваюсь к матери. Чего тут уже, часом больше, часом меньше. Уже выспался. — Ты тоже давай в машину. — Да что же я буду время твое отнимать, сынок, — принимается причитать, и мне очень хочется спросить, за что. За что она всегда так не вовремя издевается. — Как-нибудь уж на такси. — Ты мне всё сразу припомнить решила? — Тогда уж можно начинать лет с пятнадцати. А то чего неделю-то только захватила. Несерьёзно же. Там не претензии, а слезы одни. — Сказал же, отвезу! Она молча закатывает глаза и, поправив накинутый на плечи тяжёлый платок, разворачивается и молча уходит. Очень надеюсь, что не потеряется на парковке. И тут же пользуюсь тем, что выдалась минута форы. Никаких нотаций в ближайшие пять минут. — Ты почему мне сам не позвонил? — набрасываюсь на Никиту, едва остаёмся вдвоём, и он втягивает голову в плечи. Так и не поднимает взгляд. Если и смотрит, то украдкой, исподтишка. — Ладно, не важно. Ничего же не сломал? Нет? Мотает головой и делает первый шаг в сторону выхода. Тут же кривится и западает на больную ногу. Ещё бы ему теперь не дёргаться. После очередного ушиба. Подхватываю под локоть и не знаю, как его лучше. За руку придерживать или позволить облокотиться на себя, затащив запястье на своё плечо. Вроде и так идёт. — Давай-давай, потихоньку, — подбадриваю, решив не устраивать разборки при свидетелях, но всё ещё хочу и ему втащить тоже. За то, что напиздел про кеды. — Надо как-нибудь доползти. Кивает и тут же морщится. Голова-то наверное болит. Так довожу его до выхода из травмы, помогаю миновать ступеньки и дождаться, пока отъедет очередная белая карета с мигалками. Молчит до самой парковки. Там уже, когда и машина на прямой видимости, и стоящая рядом с ней, недовольно скрестившая руки поперёк груди моя мать, едва различимо что-то бормочет: — Что? Переспрашиваю, и он мотает головой. И видно же, что больно, и всё равно мотает. Сглатывает и смотрит на меня. Перехватывает за руку, которой его веду, своей свободной. — Прости, я не хотел. И глаза так и вверх, задрав голову. Глядит на меня почти как та же собака, которая теперь Мышь, когда я рядом хожу, шебарша пакетом с её кормом. — Не надо. Вздрагивает и пытается идти сам. Вытянуть свою руку из моей хватки, но до самой машины так и не пускаю. Хватит с меня на сегодня чужой самостоятельности.