Подвезите, пожалуйста

До материных, уже гордо именуемых Московскими окраин полчаса. На то, чтобы вернуться обратно к себе, ещё около сорока. Итого час ночи. Старательно фокусируюсь именно на времени. Именно на том, что не высплюсь, и поэтому заведомо злой. Только поэтому. Никаких деструктивных членовредительских желаний. Ни одного нет. Только вдруг ни с того ни с сего обматерил какого-то юного долбоёба, решившего перебежать трассу прямо перед моим капотом. А так всё. Ноль агрессии. Не хлопаю дверьми, не пинаю лифт, когда он отказывается приезжать вот прямо сейчас, едва мы до него доковыляли, и молчу. Держу его и молчу. Стало заметно хуже, чем было в травме. Никите стало хуже. Пытается скакать на одной ноге, но там, судя по всему, досталось и плечу, и его бедовой растрёпанной башке. В травме-то сжалились, укололи ему что-то. А дома-то колоть нехуй. Я даже не уверен, что осталось какое-то обезболивающее. И не уверен, что Никита не проебал трость. Либо проебал, либо, как уже сильный и независимый, уехал без неё. Что ему, действительно. Молодой же. Заживает как на собаке. Дышу носом и, пока поднимаемся вверх, считаю выдохи. На каждый этаж по одному. Чтобы заняться чем-то. Чтобы не начать орать. Я знаю, что никто не хотел. Я знаю, так бывает. И мне от этого нихуя не легче. И собаку, которая выбегает в коридор, стоит мне только повернуть ключ в замке, видеть не очень хочется тоже. Она ж баб Тасина, оказывается. А у меня так, перекантоваться. Не сложно же, и ребенку радость. Поиграться. Пиздец удобно. Нахера всю эту грязь к себе в квартиру тащить? Пускай лучше где-то там побегает, пока будка не освободится. А там можно и дальше благодетельствовать. Ещё кошечку кому подарить. Сына вместе с кошечкой ещё, может? А то что он, не полезный нихуя. Не отрабатывает вложенные пиздюли. Злюсь, и ничего с этим не поделать. Меня буквально в стороны тащит, и, случись всё это лет десять назад, я бы уже подпалил нахуй соседскую квартиру. А сейчас уже нельзя. Сейчас я сам проебу больше, чем вот эти замечательные люди. Не стоят они того. Точно не стоят. Ещё спокойнее от этого становилось бы хоть на сколько-то. Надо было им ещё трёх родить. Глядишь, хотя бы один и получился бы любимый, а не так. Лишь бы принципиально было. Молча помогаю Никите разуться, отпихиваю собачью морду, которая пытается мне мешать, и, выпрямившись, жду. Попросит помочь или уползёт сам. Скажет мне хоть что-нибудь или так и будет молчать? А он не просит и не идёт. Стоит на месте, и всё. Изучает зрачками пол. Может, и не моргает, игнорируя даже крутящуюся вокруг собаку. Даже когда та начинает хватать его кроссовку и утаскивает ее за диван. Не реагирует никак. Будто от меня, как от того взрослого и умного, чего-то ждёт. А мне ни спрашивать, ни предлагать вот просто нихера не хочется. Я сам сейчас готов вцепиться зубами во что-нибудь и потрепать. Или пару раз хоть по стене ёбнуть для острастки. Больше же никого нельзя ёбнуть. — Помочь, или в коридоре спать останешься? Спрашиваю вроде нейтрально, но в конце всё же не успеваю прикусить язык. И не смотреть на него так, будто он мне колеса проколол, не выходит. Не обвинять. А я же блять ещё думал! Думал, что хер он мне скажет, если намылится не за шмотками, а на вечер семейных встреч! Надо было спросить. И не пускать. Кеды тебе нужны? Отлично. Новые купим. Всё дешевле выйдет, чем психиатр или условка, которую я непременно получу, если встречусь с его славным папашкой лицом к лицу. — Он же не специально. — А Никита вообще не высекает. Не понимает, почему сейчас плохой момент для оправданий. — Так вышло. И руки прячет в оттянутые рукава. Правое плечо тоже грязное. Как будто его швырнуло на не сильно чистую даже внутри дверь. Очень заметно на белой толстовке. Да и синяк на лице тоже просто светится на его коже. — Не начинай, — скривившись, обрываю все робкие блеянья разом, и он сжимается. Осознанно или нет, буквально становится меньше, сгорбившись и вжав голову в плечи. — Разувайся и… Машу рукой, указывая вглубь квартиры, и сам не знаю, что. Ложись? Умывайся? Делай вид, что все окей и с утра сможешь подняться и пилить на свой последний экзамен? Что «и» то? Сам не знаю. Никита, видимо, тоже. Потому что так и не сдвинулся с места. Собирается с силами, видимо. Или… — Но это же правда! — Или считает, что вот сейчас самое время, чтобы доказывать что-то. Действительно, почему бы и не поспорить? По роже-то уже отхватил. Крики после такого слушать уже не страшно. — Просто так получилось! И во все глаза на меня уставился, вскинув голову. Нервно дышит носом. И синяк его на скуле и виске такой яркий. Будто нарочно этой стороной к свету. И ко мне тоже. — Мне похуй, хотел он или нет. — Тут же уставился в пол и замолчал. Так и рассматривает свои носки, пока не заговорю первым. — Иди ложись. Судорожно вдыхает и, сглотнув, оперевшись вытянутой ладонью на стену, робко тянет: — Ну Дим… И беспомощный такой пиздец. Намекающе жалобный. «Пожалей меня, я испугался». — Что, блять, «Дим»?! — а я не могу пожалеть. У меня так всё кипит внутри, что я начинаю орать, сам того не желая. Я просто хочу открутить ему голову и бросить её тут же в коридоре. За всю его тупую наивность и готовность продаться за три минуты внимания и щенка. Да он сам как щенок! Готов бежать за любым, кто его погладит. — Что нужно сделать, чтобы ты прекратил вляпываться во всю встречную хуйню?! Ты знаешь?! Отшатывается назад к двери и даже привалился к ней боком. Будто нарочно вставая так, чтобы я видел и ударенную сторону лица, и пятна грязи на кофте. И то, что ему равновесие держать сложно тоже. И злился ещё сильнее. Конечно, ничего не говорит. Только едва заметно мотает головой и поджимает губы. — Вот и я нихуя уже не знаю, — подытоживаю, совершенно не жалея о том, что сказал, и добавляю уже тише, но всё-таки добавляю: — И какого хера тебя попёрло куда-то с незнакомым мужиком, я тоже не знаю. Упрёк ли? Да по-любому. Похуй мне уже. Кто там чего планировал, а чего не знал. Заебался я. Слишком большая куча проблем получается, для того чтобы перекидать их все молча. С понимающей улыбкой и не открывая рта. Так и стоим, пока не начинаю ощущать себя дебилом. Немного обслюнявленным не выкупающей глупых драм радостной собакой. — Иди спать, — в третий или уже в десятый раз говорю, не знаю, и тут же, когда самого едва ли не передёрнет от снова и снова всплывающих в голове одних и тех же вопросов, устало предлагаю: — Давай просто, я не знаю, сделаем вид, что всё нормально? Никита только ниже опускает голову. Так, чтобы уж точно случайно не поймать мой взгляд. Мычит что-то невнятное и, неловко покачнувшись, тяжело трогается с места. Держится за стену и действительно пытается делать вид. Сохранять нейтральное выражение лица. Так и уползает, но не в спальню, а в ванную. Отчего-то дожидаюсь, пока щёлкнет ручкой, а уже после начинаю шевелиться сам. Отмер наконец и, уворачиваясь от желающей повиснуть на штанах собаки, тащусь доставать подушку и одеяло. Кто бы знал, как меня уже заебал этот диван. Да и всё остальное тоже уже заебало. Настолько, что так и падаю, не раздеваясь. Без всяких там простыней и переодеваний. И эта тут как тут. Встаёт на задние лапы и пихается носом. В лицо мне лезет, заставляя жмуриться, спасая глаза, и щекочет усами. — Ты же женщина, блин. Не могла, что ли, побриться? Бормочу, почти не разжимая губ, чтобы ещё и в рот не лизнула, и собака радостно виляет буквально всей собой. Нравится ей, когда разговаривают. Ещё бы. Внимание-то все любят. И под руку подставляется, стоит её вытянуть. Скорее даже капитулирующе свесить с дивана. Чтобы она там как-нибудь сама погладилась. Уделила себе внимание и уцокала спать к балкону или под стол. Туда, где больше нравится. Выбирает упасть там, где была. У дивана, толкая головой мои расслабленные пальцы. Поворачиваюсь и наблюдаю за тем, как лениво катается, пытаясь подставить мне то пузо, то белый бок. — Да уж, в будке-то особо не развалишься. Ворчит чего-то, когда дотягиваюсь до её пушистого бока, и выворачивается так, чтобы опять толкнуть мою ладонь. И улыбается, вывалив язык. Слюняво, по-собачьи. Показывая ещё пока мелкие белые зубы. Такая нелепая. Равно как и застрявший в ванной Никита. Уже минуты четыре прошло. А он так и не выполз. Не то уснул, привалившись к тёплой батарее, не то… Сажусь и поднимаюсь обратно. Лучше убедиться, что всё нормально, чем потом ещё разгребать. На хер все эти «не то». У меня и от уже случившегося крыша едет. Вернувшись в коридор, слышу, как вода шумит, стекая по стенкам раковины. Ну, по крайней мере, не на тёплой плитке спит. — Ты решил в кабине заночевать? — Спрашиваю из коридора и тут же заглядываю внутрь, чтобы если вдруг что… Нет, просто у зеркала и стоит. — Никит?.. Зову, и не откликается. Только вздрогнул, дёрнув лопатками, и согнулся чуть ниже. У меня даже мелькает мысль, что трагично порезался, но нет, обе его руки вот они, на краях раковины. С закатанными рукавами и без следов членовредительства. Разве что все жилы выступили, как будто сжимает он эту раковину изо всех сил. И не одну минуту. Зову ещё раз, но не реагирует вообще никак. Ни тебе движений, ни попыток обернуться. Застыл на месте, и всё тут. Нет, наверное, если прикрикну, то очнётся, но напоминаю себе, что устал. Да и запала уже нет для нового крика. И без того чувствует себя… Виноватым? Или ещё хуже того?.. Никчёмным? Понимаю это, когда замечаю, что дрожит. Абсолютно бесшумно. Жутко на фоне гула убегающей в сток воды. — Пойдём. Берусь за его плечи спустя несколько совершенно бесконечных шагов и сжимаю их обеими ладонями сразу. А после, подавшись ещё ближе и опустив правую, перекрываю краны. Не мешает мне, но так и не разгибается. Даже когда тяну назад, отстраняется от раковины, не меняя позы. Будто просто отклоняется, собираясь упасть. Безвольный и скрючившийся. Поворачиваю сам, как неловкую шарнирную куклу или манекен. Так и не мешает, но и не помогает ничем. И есть весь сгорбленный, пока не встанет лицом ко мне. Красным от слёз и подсвеченным синяком лицом. Очень красочно получается. И всё, что скажу, будет звучать глупо. От слов легче не будет. Но может, может, от другого станет?.. Левой так и придерживаю за руку, а правой провожу сначала по уцелевшей щеке и перебираюсь ей за его ухо. На макушку. Чтобы нажать на неё и притянуть поближе, заставляя наклонить голову. Обнимаю сначала неловко, не зная, как его согнуть, такого деревянного, но он обмякает сам. Только прикладывается к моему плечу, как тут же расплывается, вцепившись в футболку. На спине за неё хватается и всхлипывает. Сначала один раз, а после с неровными паузами ещё и ещё. А у меня руки только две, и выходит гладить только по спине и затылку. А мне бы ещё сейчас дополнительную пару, чтобы выволочь его отсюда и завернуть в одеяло. Может, так попроще? Или нет?.. И слова в голову лезут все какие-то глупые. Слишком маленькие и ни о чём на фоне развернувшейся трагедии. У него трагедия. Он хотел, чтобы его заметили. Я понимаю. Я не знаю, как и это сожрать, но понимаю, чем он руководствовался. Сейчас это абсолютно понимаю. Когда вцепился в меня насмерть и едва сдерживается, чтобы не рыдать в голос. Не выходит. Сначала задыхаться начинает, сдерживая порывы, а после — всё, плечо насквозь мокрое. А я пытаюсь говорить с ним и сбиваюсь от каждого всхлипа. Неловко всё, криво. И чувство вины — вот оно. Чувство вины под рёбра лезет и скребёт. За то, что свой язык прикусить не смог. И как, много выиграл, сорвавшись на почти ребенка? — Посмотри на меня. Давай, ну? Прошу, а он только вздрагивает и вздрагивает. Шумно шмыгает отёкшим от слёз носом и жмурится. Плачет. Никак не успокоится. Как бы я его не обнимал и не гладил… Он никак. Не. Успокоится. И не смотрит тоже. Как прилип, так и замер, будто боится, что если отодвинется, то останется один. Вон как в травме. А я сразу и не понял. Забыл про чужие «больно» и «страшно». Тоже как уёбок. Чёрствый уже. Ни на минуту не забывающий о том, что скоро на работу. Это противно колет. Осознание того, что я ничем не лучше других, забивших на него болт взрослых. Что я даже хуже их. Потому что обещал что-то. Потому что мне он поверил. А сейчас одно только отчаяние, и ничего больше в этих слезах нет. Только… Так досадно, что кусаю себя за щёку. Так курить хочется, что сжимаю зубы ещё раз, крепче, и только почувствовав реальную боль, разжимаю их. И тут же, не давая себе обдумать, вообще не думая, скорее по наитию, чем осознанно, поднимаю его лицо сам. Насильно почти и зная, что не хочет ни показываться, ни смотреть. Несчастный и глупый. Обиженный, опустошенный и будто выцветший. Жалко такого. И хочется, чтобы перестал плакать. Хочется, чтобы записывал свои дебильные кружочки и улыбался в них. Просто потому, что так сам себе нравится, и я, я ему тоже очевидно нравлюсь. Тому приглушающему смешки мальчишке. Дующему губы и… Я сейчас целую эти самые распахнувшиеся от удивления губы. Подрагивающие и солёные. Шершавые и не раз укушенные. Просто наклонился и… Касаюсь раз, затем второй, без языка и попыток углубить поцелуй, медленно переходя на подбородок. После — наоборот вверх, к кончику носа и даже одному из зажмурившихся глаз. Никита замирает, кажется, что и не вдыхает, пока я делаю это, и едва я пытаюсь отстраниться, выпрямиться, для того чтобы взглянуть на него ещё раз, хватает меня за волосы и тянет назад. Неловко сминает нос своим и целует так отчаянно, что тут либо подчиниться, либо совсем развалится. А я не хочу. Не хочу собирать его по кускам. Кусается, зубами по моим стучит, бестолково толкается языком вперёд и всхлипывает. Тихо сначала, выдавая себя только дрожью, но потом… Потом едва не отхватывает мне часть губы, так сильно его трясёт. Это как всё та же истерика. Только в другой плоскости. Только давится теперь не только слезами, но и будто бы мной. И лучше от этого, конечно, не становится. Только заполошнее. Тихонько шиплю на него, пытаюсь отодвинуться для того, чтобы и самому вдохнуть, и чтобы он подышал, но получается плохо. Держится цепко, как клещ, и тянется обратно. Как будто если не сейчас, то больше никогда. И, всхлипывая, так и дрожит. Никак не зафиксируется на месте. То виснет, то, вспоминая, что колено-то плохо гнётся, вытягивается обратно. Так и пячусь вместе с ним, пытаясь не запнуться. В коридор, после по коридору… До заваленной его школьным хламьём кровати. Пытаюсь вывернуться, чтобы хотя бы ноут сдвинуть, но и тут не отпускает. Никак вообще, пока сам его руки не скину, для того чтобы одёрнуть одеяло. И то хватается снова тут же. За кисти меня держит и смотрит как щенок, подобранный на мусорке. Со страхом и надеждой, что назад не выбросят. — Отпусти меня на две минуты, пожалуйста. Прошу, пытаясь снова освободиться самостоятельно, но только тащу его за собой, когда отступаю. Тащу, заставляя опираться на больную ногу, и поэтому останавливаюсь. — Ты уйдёшь! Обвиняет до того, как я успеваю вставить что-нибудь ещё. Обвиняет взглядом, дрожью губ и сжимающимися сильнее пальцами. Обвиняет совсем как ребенок, которого вот-вот бросят на съедение подкроватному монстру. Смотрим друг на друга, пока он не покраснеет. И тоже как-то неправильно, только не раненой стороной лица. — Покормлю Мышь, возьму мобильник и вернусь обратно, — проговариваю чуть ли не по слогам, но Никита всё равно подозревающе щурится. Будто кто-то и по такой мелочи стал бы обманывать. — Вернусь, слышишь? Обещаю, и он вдруг снова меняется в лице. Становится удивлённым, а не будто загнанным в угол. — Мышь? — Переспрашивает почти что шёпотом, и глаза у него распахиваются ещё шире. Как будто мигом забыл про то, почему вообще вцепился в меня. — Ты что, ты назвал её Мышью? И не дышит. Стоит с распахнутым ртом и моргает. Часто-часто. — Выходит, что назвал, — сознаюсь нехотя, понимая, что сам дурак, и не нужно давать никаких надежд, но… — А есть возражения? Моргает ещё и мотает головой из стороны в сторону. Роняет руки молча, тут же отворачивается и шумно шмыгает носом. Чуть бодрее, чем до этого. Но всё равно не то чтобы весело. Такой весь: так уж и быть, твои минуты пошли. И я иду, старательно поддерживая в голове полную пустоту, и делаю именно то, о чём говорил. Нахожу свой телефон и кормлю собаку. Меняю воду во второй миске и под поспешный хруст сухого корма возвращаюсь обратно, попутно выключая свет во всей квартире. Возвращаюсь к изучающему тёмную стену за кроватью Никите. Так положения тела и не сменил. Стоит немного вполоборота и ждёт. Не то конца света, не то пока сам подойду и раздену его. Уложу, как маленького, и ещё поглажу по голове. Действительно собираюсь гладить, оставив мобильник на убранном на тумбочку ноуте. Ещё обнимать и, может. Тянется ко мне, когда подхожу ещё, и приваливается к плечу лбом, снова мешая бороться со своей треклятой, такой неудобной вдруг кофтой. Шикаю на него, отстраняю и помогаю раздеться. Быстро и совсем без налета какой-нибудь там эротики. Бухтит что-то невразумительное, когда заставляю поднять руки и, видимо, делаю больно, нажимая на очередной синяк. Жалко его, конечно, но иначе совсем никак. Оставляю в носках, трусах и майке. Так и пихаю в кровать, но Никита вроде и не стремится ещё что-то снимать. Неловко укладывается, наконец, спихивая оставшееся на кровати барахло ближе к пустующему левому краю и сам остается на середине. А я колеблюсь. Я же понимаю, чем это кончится. И понимаю, что сил на то, чтобы смотреть на очередные слёзы у меня нет. И потому сдаюсь без боя. Тоже падаю так, как был. Разве что без джинсов. В светлой футболке. И едва вытягиваю руку, как устраивается на ней своим затылком. Подкатывается поближе. Но будто нарочно стекает с подушки вниз, так, чтобы получалось заглядывать мне в глаза и втягивать шею одновременно. — Можно я объясню? — спрашивает быстрым шёпотом, едва я откинусь на подушку, и тут же, стоит мне демонстративно вздохнуть, цепляется за мою футболку пальцами. — Я… Я не хотел, чтобы так получилось. Не хотел вляпываться. И папа… Накрываю его пальцы своими. Стискиваю их и прочищаю горло, мешая ему договорить. — Ни слова в защиту папы. Или будешь спать один. Предупреждаю, но он будто не слышит. Он только прижимается теснее и тараторит с широко распахнутыми даже в темноте глазами: — Да ты просто дослушай меня! Ну пожалуйста! И моргает так часто, что я, кажется, могу это услышать. Но, конечно, не могу. Конечно, не боюсь, что опять начнёт рыдать и кусает губы вовсе не потому, что в шаге от этого. Мне секунд двадцать требуется на то, чтобы всё взвесить. И пожалеть, что решил быть взрослым и не курить в кровати. — Я попытаюсь. Обещаю, и Никита быстро кивает, показывая, что ему и этого хватит. Шмыгает носом, сглатывает и, не опуская глаз, шепчет: — Он же тоже не хотел, чтобы так вышло. Кто в своем уме разобьёт свою же машину? И смотрит на меня в ожидании ответа. А я очень кстати начинаю думать о том, что шторы, оказывается, не задёрнуты. А зря. Кромешная темнота бы сейчас не повредила. Можно было кривиться, не опасаясь, что расстрою кого-то выражением лица. А я же расстрою. И тем, что скажу тоже. Даже если буду пытаться максимально мягко. — Коть, а он не в своём уме. — Сразу взгляд отводит, а я наоборот обнимаю его, для того чтобы не думал, будто я это для того, чтобы он отстал. — Он надрался и сел за руль. И ты с ним почему-то тоже сел. Последнее вырвалось почти случайно, но я действительно не понимаю. Какого хуя и зачем. Зачем он с ним на улицу вышел. Зачем вообще к матери поехал, насвистев мне про кеды. — Думал, что мы только во дворе. Думал он. Индюк тоже думал… Проглатываю желание сказать это вслух и уточняю: — А он, значит, решил, что экшена в жизни маловато? — Думал, что трасса пустая после десяти. Добавляет уже совсем убито и, видимо, сам понимает, что оправданий тут никаких. Но, с другой стороны, тот, кто хочет верить, прекрасно себя убедит. Буквально в чём угодно. Так можно решить, что Витьке и ветер мешал, и другие водители, и то, что Меркурий не в том лунном секторе. — В Москве? Это же смешно. Слушай, я понимаю, что тебе хочется хотя бы одного не шибанутого родителя, но… Пожимаю плечами, показывая, что и тут не сложилось. И если бы дело было в его роже или говоре. Не знаю, даже в цвете волос или татуировках. Бабушка вон всех с накрашенными ресницами в проститутки записывала, но с Витькой увы. Витьку хоть перьями облепи, все равно ангела не выйдет. А петух он и так знатный. Во всех возможных смыслах. — Может, он просто невезучий? Как я? Пытается отшутиться, но не выходит. Я не собираюсь кивать головой. — А ты разве невезучий? — Угу. Очень невезучий. — Живой же пока. — После событий последних месяцев-то. И стольких лет жизни со своей замечательной матерью. — Разве это невезучий? Задумывается, осторожно чешет нос о рукав моей футболки. — Я всегда думал, что это ты очень везучий. Выдает вдруг и прикусывает язык. Опускает нос и молчит, моргая куда-то под мою ключицу. Вот-вот совсем лицом прижмётся и попробует задохнуться. Чтобы не быть. Вообще и конкретно тут. — Объясни? Поднимаю его лицо сам, и он быстро зажимает мою ладонь между плечом и щекой. Ловит её и решается. — Ну, у тебя был крутой комп. — Против воли улыбаюсь одними уголками губ, и Никита смелеет. — Вазочка с пастилой на столе. Чипсы были. И эти разноцветные жестянки с энергетиками. Всякие платы, даже коллекция разных пачек из-под сигарет. Перечисляет почти мечтательно, а я только глазами хлопаю. Помню всё совсем иначе. Свинарником, а не собранием сокровищ. — Тебе нравилась моя свалка на столе? Удивляюсь, и он активно кивает, каждый раз слабенько ударяясь о меня своим лбом. Всё делает для того, чтобы больше касаться. — Очень нравилась. И смотреть, как ты играешь. В «Дум» или «Героев». Еще был «Принц Персии» и «КС». И ты был такой… Заканчивает как-то совсем уж мечтательно и, глянув вверх, прикусывает губу. А глаза опять подозрительно заблестели. Обнимаю немного удобнее, согнув в локте лежащую под его шеей руку и вторую оставляю на боку. Чуть выше тазобедренной кости. — Какой? — Высокий. Серьёзный. Всегда взрослый, — улыбается, кусая щеки, и опять прячет лицо. Кажется, они даже горячее стали, но через ткань наверняка не понять. — У тебя даже волосы тёмные, как надо, а не… Не черти что на голове. Заканчивает совсем не так, как начинал, и голос заметно падает. Голос становится будто ироничным, но и досаду только совсем отстранённый бы не разобрал. И я знаю, откуда ноги растут. Тут сложно не знать. — Это мать тебе говорила, что у тебя черти что? Кивает и, задумавшись, хмурится. Ёрзает на месте, видимо, пытаясь удобнее устроить свою ногу. — Говорила, что вот теть Оле повезло. У неё сын красивый получился, а у нее не получился совсем. Ты же всегда был, ну, беспроблемный, и учился хорошо. Ага. Да. Учился хорошо. Сессию всегда сдавал с первого раза. Не прогуливал пары и дома был ещё до девяти. В материных мечтах. — А ещё бухал, шатался чёрт знает с кем, лечил гонорею, дрался с отцом и уходил из дома. Перечисляю не без сарказма, и это только проёбы, о которых я помню. Те, которые сейчас кажутся по-детски милыми, что ли. Вроде было и было. А у Никиты глаза на пол-лица. И распахнувшийся против воли рот. Никита сейчас переживает осознание того, что никакого идеального сына маминой подруги никогда не было. — Вау… Только одно из себя и давит, а я пытаюсь вспомнить, сколько раз вообще дверью-то хлопал? Минимум три?.. Очень удобный был, да. Особенно когда в чужой квартире выступал, не подозревая, что оказывается, за стенкой ставят в пример. И кому? Пятилетнему пиздюку? Ему хоть пять-то тогда вообще было? — Вау, — подтверждаю с лёгкой насмешкой и вспоминаю ещё кое-что. Что-то, что казалось мне трагедией всей жизни. Как раз, когда был чуть старше, чем Никита сейчас. — А ещё чуть было не женился в девятнадцать на несовершеннолетней наркоманке, которая оперативно ушла к моему другу, у которого тачка была лучше, а потом и вовсе пропала. Кстати, вместе с его первой зарплатой. А я, помнится, тогда страдал. Думал, как с подработки больше выжать, чтобы заманить её обратно. И страдал. Как же я страдал от этой феерической во всех смыслах неразделённой любви. А потом другую девушку встретил и излечился. Уже через месяц. — А… Выдыхает и, видимо, не знает, что сказать. Осмысляет медленнее, чем ему хотелось бы. Правда уже и моргает куда чаще. Хочет не хочет, а тепло, испуг и усталость делают своё дело. Укачивают его. — Хороший и удобный я был, только когда играл в героев. Подытоживаю, и Никита не соглашается. Снова пихает меня подбородком, когда отрицательно мотает головой. — Красивый всегда был. Вытянутый весь и с этими венами на руках, — даже не краснеет сейчас. Говорит почти с придыханием и вряд ли вообще дышит в этот момент. — Я иногда и не понимал: хотел я быть с тобой или тобой. Признаётся, и я вспоминаю, что сам про это думал. Пытался угадать, тачка ему моя нравится или всё-таки я. — Понял в итоге? Спрашиваю, и сам не знаю уже, на какой теперь надеюсь ответ. Если раньше мне было бы спокойнее, если бы он сразу машину выбрал, то теперь как-то нет. Теперь я сам не понимаю, почему это. И нравится ли он мне. Наверное, да. Наверное, нравится. Слишком робко, для того чтобы сделать всё однозначным, и слишком заметно, для того чтобы отправить обратно к маме. Больно уж эта его абсолютная влюбленность подкупает. И то, что пальцы подрагивают, стоит мне начать перебирать их в своих. — Понял. Но только хуже стало. — В темноте ему было бы легче. Шептать такое, не видя даже очертаний моего лица. Но чтобы задёрнуть шторы, нужно подняться. Вряд ли он может, если я не в состоянии. — И страшнее. — После того, как сбежал с парковки? — Угу, — мычит мне в руку и кажется удивительно спокойным. Видимо, тепло одеяла делает своё дело. Даёт ощущение безопасности. — Я тогда очень много думал. Гадал, что бы было, не зацепись ты за учебник. Или если бы узнал меня. Или… Да много всего. В итоге решил, что проще будет найти кого-то своего уровня, что ли? Ни с кем не получилось. Когда не страшно, признаваться проще. И темнота делает своё дело. Полумрак располагает к откровенности, вот он и выкладывает всё, как на исповеди. А я вспоминаю, каким было его лицо тогда, в его же комнате. Мог и сразу допереть, что брешет, но так нет же. Я же «верил в лучшее». И он тоже. В то, что проникнется тем студентиком, которому подавай ебаться, и Даниилом, который ебаться от стрессов не смог. — Потому что оба мудаки? Спрашиваю слегка насмешливо, и Никита в ответ только отворачивается. — Потому что оба не ты, — выдаёт весьма резко и тут же тише и мягче уже добавляет: — Да и ощущения нужности не было. Типа так, вроде есть и есть. Есть и есть. Повторяю про себя, и это особенно отзывается в моей голове. У меня тоже такое было. Когда просто есть, а потом ты моргаешь, и оказывается, что тебе это нужно. А уже нихуя нету. Может, я и сейчас что-то проёбываю, но пока не понимаю этого?.. Никита молчит. Я уже решаю, что спит, и пытаюсь немного подвинуться к краю, чтобы не на бок, а на спину лечь, как, встрепенувшись, вдруг снова завозился. — Он мне писал, — произносит так отрывисто, что я сразу и не понимаю, кто это — ОН. — Объяснял, что не от меня ушёл, а от матери. Что так получилось, и ему очень хочется наверстать упущенное. Участвовать в жизни там. Общаться. Что он докажет, что может быть нормальным отцом. Я дурак, да? Спрашивает, приподнявшись на локте, и в любой момент готовый отпрянуть обратно и втянуть голову в плечи. — Совсем немного дурак. Признаю, гладя его по щеке, и Никита признаётся ещё. Тихо-тихо, ощутимо просев голосом: — Я, когда машину мотнуло, сначала испугался, что руку сломал. А потом того, что теперь ты меня точно убьёшь. Или выгонишь, чтобы больше не возиться. И в глаза мне смотрит. С надеждой на то, что, разумеется, я так не скажу. — Ага. Вместе с Мышью, — киваю, не меняя выражения лица, и его становится каменным. — Прямо сейчас вас обоих к мусорным бакам и вывезу. Давай, собирайся. Указываю подбородком на тёмный дверной проём, в котором виднеется упавший спать прямо так, посреди комнаты, белый коврик, и Никита с заминкой шутит, опустившись на край подушки: — Можно после того, как поспим? — Можно. Ворочается, пытаясь как-то устроиться, в итоге вместо того, чтобы улечься уже хоть как-то, поднимается ещё выше. Так, чтобы, опираясь на подушку, нависнуть над моим лицом. — Дим… — кусает себя за губы, и я уже думаю, что он сам, но… — А поцелуй ещё раз? Просит, решив не рисковать. Просит, а сам уже весь закаменел, готовый к тому, что ничего не получит. А у самого рот приоткрыт и смотрит в мои глаза. Прямо в упор, не поддаваясь дрожи. Приподнимаюсь и быстро, никуда особо не целясь, касаюсь его губ своими. Один раз, и всё. А после, не дав обдумать, тащу его вниз, укладывая на свое плечо. — Спи, — легонько нажимаю за затылок расслабленной ладонью, чтобы зафиксировать, и глажу по светлым, не таким, по мнению Ирки, волосам. — Завтра буду думать, что с тобой делать. Мычит что-то непонятное и осторожно кладет руку чуть ниже моей груди. Под солнечное сплетение. — А если ты хорошо придумаешь, мы поиграем вместе во что-нибудь? Шёпотом, тепло дыша в мою шею и замирая. Ничего не отвечаю, и Никита то ли засыпает, то ли молчит тоже, принимая это за ответ. *** Чувствую себя так, будто пил до семи утра, после почистил зубы, натянул чистую рубашку и поехал на работу. Только я не пил и почти не спал. Никак не мог вырубиться и просто лежал под чужое неровное сопение. Думал, как же это разрешить всё, и в итоге со звонком будильника кое-как включился обратно. Сначала свою башку под холодную воду в душе запихал, после растолкал Никиту. Опухшего от слез, с кругами под глазами и налившимся ещё больше синяком, расползшимся от виска и почти до края нижней челюсти. Пробормотал, что всё равно поедет на свой экзамен, и тут же чуть и не завалился, оперевшись не на ту ногу. Поймал, достал один из убранных костылей и попросил, чтобы писал мне. Так часто, как хочет, но обязательно, когда уедет и вернётся. Сказал, что не смогу сегодня сразу отвечать, но как только, так на всё сразу. И чтобы покормил Мышь тоже. Мышь будет очень его ждать и греметь опустевшей миской на кухне. Он только кивал, соглашаясь, и я очень, очень надеюсь, что не завалился спать, едва я закрыл за собой дверь. Написал около девяти, что выполз из дома. Что с костылем стрём, но трость он, кажется, где-то потерял. Я в это время как раз в курилке перед, так сказать, часом икс. Запиваю сигаретный дым несладким кофе и надеюсь, что запаса прилившей бодрости хватит хотя бы на два часа. А там уже и не нужно будет. Дожить до вечера, а там хотя бы до девяти. Вот такой нехитрый план. И никаких разборок дома. Ни слова про папочку. Вообще нихуя слышать не хочу больше. Как помрёт, пускай на прощание позовут, а так никаких упоминаний. Ничего. А Никита бы решил уже для себя: папа ему нужен или папочка. Если первое, то я умываю руки. До папиной общаги могу подкинуть. А если второе… Если второе, то мне одной сигареты на подумать явно не хватит. И вроде нравится он мне, и по башке дать хочется регулярно, но… Но настолько ли, чтобы плюнуть и попробовать? Не знаю даже, что. В какие-то подобия отношений или вырастить его. Как любят говорить о свежих, только что выпустившихся школьницах — «под себя». Но мне никогда не было интересно это «под себя», а Никита сам не знает, чего же ему хочется. Чтобы его хвалили, как когда-то меня, или быть со мной. А ещё он мальчик. Иронично, но последнее меня беспокоит куда меньше его возраста. Может, и вообще не беспокоило? Иначе как бы я его целовал тогда? Назло маме, сука, экстремист. — Чего кислый такой? Алексей появляется как-то слишком внезапно. Просовывает голову в приоткрытую дверь и, оценив ситуацию, заходит уже весь, на ходу проверяя пустые карманы. В отглаженной, явно новой рубашке и запонках. Такой весь прилично-накрахмаленный, что так и не скажешь, что привык в робе ползать и выскребать мазут из-под ногтей. Такой он, конечно, производственный хамелеон. — Спал плохо. — Волновался, что ли? Жестом просит поделиться сигаретой, и я молча протягиваю свою пачку. Нудеть про своё совершенно не хочется. Пускай затягивается. Меньше скажет вслух. — Ага. Как перед экзаменом, — отвечаю с абсолютно каменными лицом и получаю понимающий смешок в ответ. Типа оценил шутку, которой здесь не было. — А ты чего светишься? Мне вот совсем сейчас похуй, вот правда. Но когда сверлят взглядом, не нравится больше. Пускай лучше про свою подмосковную принцессу вещает. — Так со своей же ночевал. Любовь она, Димка, окрыляет, — прерывается, чтобы сунуть фильтр в рот, и щёлкает моей же зажигалкой. — Всё. Решил. Развожусь. Киваю и, заранее зная ответ, спрашиваю: — Жене-то сказал? — Да успеется ещё, — отмахивается, и я против воли присматриваюсь к запонкам на его идеально ровных манжетах. Сам же стирал и наглаживал, не иначе. — Не чужие же люди, чего её волновать? Вот как заявление подам и съезжать от нее буду, так и расскажу. Ухмыляюсь, перегнав сигарету в уголок рта, и уже собираюсь съехидничать, но телефон в кармане оживает раньше. «В школе и всё ещё не умер». Отвлекаюсь на подчёркнуто сухое короткое сообщение и коротко киваю сам себе. То, что не умер, уже тянет на «ладно». «Напиши, как вернёшься. Я пока на беззвучный». Никита читает и ставит реакцию в виде большого пальца. А мне было бы спокойнее, если бы покривлялся в дебильном кружочке. Да и не такие уж они и дебильные, если открутить переписку назад. Дурашливые и в чём-то милые. Мне всё теперь трогательное после вчерашнего. Пускай только не рыдает. — Ну что? Всем подружкам ответил? Лёха уже оказывается почти всю свою выкурил, а я отчего-то так и торможу. Глядя на начавшиеся шевелиться вчерашние видео без звука. Улыбается ещё… Как вечер закончится, не знает. Замечаю краем глаза попытку приблизиться и заглянуть в экран телефона. Блокирую его и убираю обратно в карман. Нечего нос свой совать куда не просили. — Всем. Пошли. Тушу окурок о край неглубокой урны, и за моей спиной осуждающе цокают. — Глупый ты, Димка. Работать бежишь. А мог бы ещё десять минут покурить. — И зачем? — Так чтоб рабочий день быстрее закончился, а пьянка началась. Ой блять. Вот только этого мне сейчас не хватало. — Какая пьянка? — Да в честь вывода в эксплуатацию, так сказать. — Был бы поимпульсивнее, застонал бы в голос. Не, это точно без меня. Я нахуй помру, если не упаду спать в девять часов. — Событие полугода же. — Квартала. Поправляю автоматически и тут же жалею об этом. Эмоций в ответ выдаёт слишком много. — Да там не важно! Важно, что повод отметить есть. Ты чего такое лицо сделал? — Ничего. Я до пяти и домой поеду. — А если начальство запретит? Обожаю шутки школьного уровня. А что ещё начальство запретит? Может, идиотские шутки и приставать к людям в моменты внутренних кризисов? — Тогда в профсоюз, — огибаю его, надеясь хотя бы руки помыть без свидетелей, но куда там. Тянется следом. — Жаловаться на нарушения условий труда. — Скажешь, что бухать заставляют и с секретаршами общаться? Идёт за мной в туалет и встаёт рядом с раковиной. Так внимательно наблюдает за тем, как я нажимаю на диспенсер, что начинаю подозревать. Надо ему от меня что-то, что ли?.. — Да. Так и скажу. Дожидается, пока выключу воду, и как приклеенный ступает следом. И на лестницу, и в коридоре. А я молчу и нарочно не спрашиваю. Жду, разродится или нет. Так до самого моего кабинета и идёт. Мне-то папку надо прихватить, а ему?.. — Послушай, Димка… — О, а вот и начало. Проверяю, все ли в порядке, пролистывая листы, и надеюсь, что демонстративно прокашляется до того, как снова в коридор уйду. — У тебя вроде дача была? А… Вон оно что. Дальше я уже понял. Может не объяснять. — Ну была. Подтверждаю совсем без энтузиазма и задерживаюсь взглядом на предпоследнем листе в папке. Проверяю все даты и подписи. — А ты там часто или так, от случая к случаю? — Ты посмотри, аж на месте притоптывает, недоделанный Казанова. — А то мне бы ключики…. А я тебе ящик чего-нибудь вкусного в благодарность? — Я столько не пью. Ни вкусного, ни посредственного. — Можем и по-другому договориться. — О, так у нас ещё варианты оплаты какие-то есть? Бензином бы ещё предложил отдать. — Понимаешь, у меня тут отгулы скопились, а посуточно снимать накладно выходит. А так бы мы на природу, шашлыки… Красота же? Понимаю. Киваю. — Красота. Поэтому сам на выходные и поеду медитировать и восстанавливать душевное равновесие. К мангалу и тишине. Ёлками дышать. — То есть никак? На стол мой уже опирается по другую его сторону и чуть ли не в лицо своим лезет. А я всё думаю, что это Никита маленький. А тут вон уже и лысина нарисовалась, а самосознания особо не наросло. — Никак. — А у знакомых ни у кого нет? — Не унимается, а мне даже грустно как-то, что ли. Вот он был такой весь щедрый, притащил свою зазнобу поближе к центру, а теперь выгадывает, как бы подешевле её трахать, и чтобы жена продолжала соляру отстирывать и борщи варить. — Может, договорился бы за меня? А я в долгу… Ага, обязательно. — Чеши давай в приёмную, престарелый ловелас. — Глаза закатывает и руки поперёк груди сразу. Не замечая того, что мнёт свою идеально наглаженную рубашку. — Сдам тебя, и к травматологу поедешь, а не на чужую дачу. Грожу, не расщедриваясь на улыбки, и Лёшка вспоминает, что он вообще-то Алексей Петрович. И старше меня лет на десять. — Плохие у тебя, Дима, шутки. Глупые. Качает головой и, поправив галстук, с лицом оскорблённого дворянства покидает мой кабинет. А откуда бы им быть умными-то? Сам я нифига не умный и свои проблемы никак решить не могу, куда мне ещё в чьи-то вписываться. Мне бы вообще о работе думать, а я всё не тут и не тут. Я всё пытаюсь понять, как же лучше поступить. Шаг назад сделать или два вперёд, и будь уже что будет? В конце концов, терять-то нечего. По крайней мере, мне. А не мне? Что там будет с этим не со мной, если и тут не срастётся? Он тогда окончательно развалится или пойдёт дальше, понимая, что перерос?.. Влюбится снова и будет уже не таким отчаянным. И целоваться начнёт без острых, невпопад царапающих зубов. Он вырастет. Стараюсь об этом сейчас не думать и вернуться к вопросам, которые нужно решить вот сейчас. На своей серьёзной ра-бо-те. Пускай утро и вышло скомканным, да и день не лучше, и кажется, что уже и кофе не спасает. Я буду и там, где должен, и нет. Осознаю, когда надо — киваю, когда не надо — молчу, и сохраняю важный вид, но спроси спустя десять секунд, а что именно я подтвердил своим кивком — уже не вспомню. Так же хожу по цеху и возвращаюсь наверх: в абсолютном тумане и отстранённо радуясь тому, что сегодня в общем-то больше и не требуется. Быть и кивать. Остальное-то уже сделано. И вроде бы хорошо всё проходит, не находится никаких крупных косяков, но… Мне так восхитительно всё равно, что даже если бы обосрались перед высоким начальством, мне бы сейчас было похуй. Как под сильными седативными. Ни стрессов, ни радости. Даже когда уже знаю наверняка, что денег дадут. Ну пускай, чего. Лишними не будут. А вот пьянка в близлежащем кабаке уже никуда. Мне домой хочется. Картошку со сковородки доедать или ещё что, если уже не осталось той картошки. Как-то так и заявляю, не уточняя только о том, кто там у меня претендует на еду, и ухожу обратно к себе в кабинет. Убедиться, что всё выключил и убрал документы. И все входящие сообщения спокойно прочитать тоже. Среди скопища людей мне было совсем не до телефона. «До сих пор не умер». «Не попал под машину». «Вернулся и накормил Мышь». «Ты извини, но если запустить её в подвал, то крысы сразу вычислят этого тайного агента». И кружок. Один, секунд на десять, с этой самой тайной агентессой, радостно припадающей на передние лапы. И обрубком хвоста виляет так, будто надеется, что он оторвётся. Улыбаюсь и быстро пишу, что буду где-то через час. Если повезёт, то даже меньше. Спрашиваю, нужно ли купить что-нибудь, и Никита скидывает только отрицательно мотающий головой стикер. Ну, нет так нет. Ещё лучше. Уже собираюсь на выход. Прихватив из шкафа ветровку, как в кабинет кто-то скребётся. Весьма робко для того, чтобы подумать на решившего повысить до двух ящиков пива, Лёшки. — Это кто там? Ручка щёлкает, и я испытываю и облегчение, и вместе с тем нет. Не Лёшка с ящиками. Марина. Та самая П., которой Никита отвечал про зелёную папку. — Привет. Улыбается, видимо, только что подкрашенными розовым губами, и вместе с ней в кабинет просачивается и облако её духов. Мне нравятся, не приторно сладко пахнут. Приятные. — Да сорок раз виделись уже. Отшучиваюсь, против воли притягиваясь взглядом к маленьким поблёскивающим пуговицам на её блузке, но почти сразу поднимаю взгляд вверх. — Но не наедине. Возражает мне, и тут да. Тут приходится признать. И не то чтобы я осознанно бегал. Я просто забыл. — Я уже ухожу. Ты по работе? Вежливость настолько демонстративно подчёркнутая, что меня и самого наверное бы дёрнуло, если бы мне отвечали так же. Но она терпеливая. И очень спокойная всегда была. Не любительница надуманных обид и театральных охов. — Я по после работы. — И всегда конкретная. Без экивоков. — В выходные-то ты меня кинул. Кинул, да. В два сообщения и кинул. Больше расписывать мне было некогда. — Были дела. — Сегодня тоже дела? — Да. Думаю, у меня теперь всегда дела. Или, по крайней мере, на сколько-то. На достаточно долго, чтобы отношения без обязательств сошли на нет, а не встали на паузу. И что я это прямо проговорил, да? Не просто подумал?.. — А сказать нельзя было? Мол, прости, Марин, так и так, больше мы не будем трахаться? И, как Лёха, руки поперёк груди сразу. Вот ещё немного наклонит если голову, то и волосы свои ими же прищемит. У неё тоже светлые, но крашенные, а не как у Никиты. Не сказал в воскресенье, но да, я говорю сейчас. — Прости, Марин, мы больше не будем трахаться. Как-то совсем буднично выходит и на заебавшемся. А вторник только. Это сколько меня ещё таких до пятницы ждёт? По нарастающей пойдёт? — Вляпался, что ли, в какие-то отношения? Спрашивает с лёгкой насмешкой, и на секунду, даже несмотря на то, что я значительно выше и никому ничего не обещал, чувствую себя неловко. — Вроде того. Меняю секс без обязательств на секс с обязательствами. Звучит не без намека, и она фыркает в ответ и, так и не попытавшись коснуться меня или поцеловать, разворачивается на низких каблуках. — Ну звони, как надоест. Звучит очень небрежно, даже пренебрежительно, и даже дверью не хлопает. Только слышу, что шаг чеканит так, что вот-вот лишится набоек или половины каблуков. — И тебе хорошего вечера. Произношу уже в никуда и, доделав все свои дела, ухожу тоже. Вроде как без драм, но осадочек, конечно, остался. И атмосферка так себе повисла. С запахом её духов. Но, чисто технически, у меня никаких отношений на работе не было. Даже секса не было. Так только, на близлежащей территории и парковке. Но уже настолько заебался, что ни досады, ни тем более какой-то потери не чувствую. До дома бы добраться, и всё. Никаких приключений. *** На дорогу уходят классические пятьдесят минут. Ещё нужно пять, чтобы подняться наверх к двери и долго возиться перед ней, потому что никак не получается поймать нужный ключ. Это, видимо, закономерность уже. Вот так тупить, убеждая себя, что это просто. Не отсрочка. В итоге, конечно, придётся отпереть замок и войти. Столкнуться с прибежавшей на звуки моей возни собакой и попытаться спасти брюки от налипающей белой шерсти и бумажный пакет в руке. С брюками неудачно, конечно. Пакет молодец. Держится. Никита на кухне и не то не слышал меня, не то не изволит тоже выползти и показаться. Прохожу вперёд, коленом отводя в сторону радостно пихающуюся собаку, и останавливаюсь в дверях. А у нас тут и сковородки, и салат какой-то в миске, и, судя по запаху, какие-то макароны варятся. Те, что удалось добыть в ящике. — Привет. Здороваюсь, и Никита кивает, не поворачиваясь ко мне. Костыль тут же рядом, прислонённый к холодильнику стоит. Ненавязчивый такой, просто напоминанием. — Так мы сделаем вид, что ничего не было? Спрашивает с напускной лёгкостью, а голос всё равно в конце дрогнул. — Да. — И опущенный нож стукнул о дерево особенно громко. Верю, что не специально. Так же, как и я прохожу в кухню и останавливаюсь ровно за его спиной. Просто по стечению обстоятельств. — Вот с момента, как ты вломился ко мне на трассе и заявил, что продаёшься за бургер, больше ничего не было. И ставлю пакет на стол. В двадцати сантиметрах от его левой руки. Хороший такой пакет. С двумя красными строчками на круглой эмблеме. На «Б» и на «К». Он сразу не понимает. Зависает со снова поднятым над разделочной доской ножом и так и стоит, пока я сам не опущу лезвие, накрыв его руку своей. Он тогда разжимает пальцы и осторожно, без резких движений, подаётся назад. Пока спиной моей груди не коснётся. Чтобы обнял.