Подвезите, пожалуйста

Доработал последний день в изгнании и решил не ждать утра, поехал обратно ночью, чтобы выиграть день и проваляться его дома. В прекрасном, наполненном чужими, немного нервозными мельтешениями ничего не делании. Хочу играть, валяться без дела и, может быть, прокатиться куда-нибудь вечером. Может, собаку вывести в какой-нибудь дремучий парк, где нет других, таких же не вакцинированных, как Мышь, собак. И Никиту тоже вывести вместе с Мышью. Полезно будет не по асфальту немного поковылять. Думаю о том, что вообще-то давно пора свозить его к реабилитологу. И спросить про выпускной и про клятые экзамены. Июнь уже за середину перевалил, а я и не заметил. Когда бы мне столько всего ухватить? Я не успеваю, а Никита молчит. Не то решил, что и так на себя много одеяла тянет, не то чудесное, привитое матерью мышление не позволяет. Напомнить, сказать, попросить. Неужели и сейчас неудобно? Только это мне «неужели», а ему, может, и не изменилось ничего. Я же не «должен». Он вот должен спать, когда я явлюсь, и это кажется мне очень милым. Попытаться подкрасться и обнять его. Не напугать бы ещё. В голове крутится мысль о том, что будет очень забавно, если явлюсь, а его или нет, или притащил какого-нибудь нового Даниила. Как там было: «Пообщаться и в приставку поиграть». Знает же теперь, что у меня тоже есть приставка. Мог бы он? Домой к матери точно бы мог кого-нибудь притащить. Просто потому, что, а почему нет и где ещё, а её иногда и по неделе очень удачно нет. А вот со мной?.. Со мной бы мог? Смотрю вперёд на пустую ночную трассу и думаю, что даже не знаю, а есть ли какие-то «мы», или скорее так? Серединка на половинку? Знаю, что он хочет. Я вроде не против. Нечестно, но всё ещё ничего не обещал. Всё просто идет как идёт и всё. Как-нибудь сложится в итоге. Хорошо или плохо. Доезжаю намного быстрее, чем мог бы утром, и, закатываясь на парковку, нарочно не смотрю вверх. Не выискиваю взглядом свои окна. До звонка матери и не думал проверять его, а сейчас что-то зашевелилось. Секундное. Поднимаюсь спокойно. Двери открываю своим ключом и проваливаюсь в темноту. Только белое пятно цокает и радостно обтирается об меня своими пушистыми боками. Разуваюсь под её пыхтение и пару раз попадаю пальцами под мокрый шероховатый язык. Хлопаю собаку по боку и пытаюсь пройти вперёд и не запнуться о неё же. Темнота внутри не оставляет шансов сразу разобраться, здесь Никита или нет. Телик вот на месте. Светодиод горит на привычном месте. Удивительно, но никто ничего не продал и не вынес. «Никто» мирно спит, завернувшись в одеяло и перекатившись на «мою» половину. Одна пятка только и торчит, беззащитная перед притаившимся подкроватным монстром. Или Мышью, которой вполне может прийти в голову её облизать или игриво прикусить своими мелкими острыми зубками. С утра так вообще запросто, когда её высочество уже выспалось и скучает. Сейчас немного поскачет и уляжется. Как раз пока я, прикрыв дверь в спальню, чтобы не разбудить Никиту, проверяю, чего там по обоссанным пелёнкам, и собираюсь в душ. Пелёнки пока сухие. Меня тянет сполоснуться после дня на производстве и нескольких часов в машине. Если бы один спал, может, и отложил бы до утра, а так слишком совестно. От волос слабо тянет копотью и соляркой, да и жарко уже, успел вспотеть раз двадцать. Семь минут на то, чтобы постоять под водой. Две вытереться и обернуться полотенцем. Когда выхожу, в комнате так же тихо. Не проснулся. Даже положения тела не изменил. Выключаю свет, запоздало вспомнив, что всё ещё не оделся, и вдруг решаю, что и не буду. Мы же вроде как вместе. Не только живём. Никто не упадёт в обморок, если я буду спать как привык. В теории не упадёт. Свободно больше половины кровати. Найти и высвободить одеяло почти без шансов. Осторожно перекатываю его чуть вперёд, так, чтобы нащупать край, и тащу за него. Никита бубнит что-то во сне и сжимается в комок, пытаясь согнуть и повреждённую ногу тоже. Выходит так себе, больно должно быть, и он отмахивается от неё, как от чего-то осязаемого. Ёрзает, пытаясь сползти ещё дальше к краю, и я осторожно касаюсь его плеча. Сжимаю его и, потянув на себя, обнимаю со спины, пропихнув руку между его шеей и смявшейся «умной» подушкой. Вздрагивает, но стоит мне придвинуться ближе, вплотную, как обмякает и вжимается в меня уже сам. Угукает и замирает, нашарив мои пальцы на своём боку под одеялом. Такой податливый и тёплый, что, рискуя разбудить, обнимаю сильнее. Ничего не могу с собой сделать. Слишком беззащитный. И расслабленный. Без нахмуренных в задумчивости бровей и закушенных губ. Без сомнений и страха, что кому-то может не понравиться. Мне сейчас очень нравится. Почти дыхание перехватывает. От осознания реальности происходящего, наверное, и того, что я сам к нему пришёл. Не Никита прилип, а я вроде и не против. Вроде как беру на себя ещё одну ответственность. Признать, что мне нравится. То, какими глазами он смотрит и как подрагивает, закрывая их, когда обнимаемся. Как глубоко вздыхает, окончательно расслабившись и обмякнув на моей руке. И мне бы спать тоже, но разные мысли начинают бродить в голове, будто подкормленные темнотой. Мрак вообще такой. Располагающий. К пространным размышлениям и необдуманным поступкам. Необдуманным ли?.. Касаюсь губами его плеча через гладкую сухую футболку и замираю, прислушиваясь к своим ощущениям. И его дыханию тоже. Секунда, четвёртая… Седьмая… Не изменилось. А если приподняться чуть выше? Поцеловать ближе к шее? Ухо и скулу? Проснётся?.. Тоже нет. Даже не отклоняется, пытаясь уйти от неожиданного прикосновения. Не знаю пока, зачем это делаю. Просто хочется, наверное. Зачем отказываться? Тем более что Никита, судя по всему, не собирается просыпаться. Так и игнорирует все мои нежности. Только когда возвращаюсь обратно на подушку и касаюсь губами его лопатки, дёргает ей и начинает беспокойно возиться. Бормочет что-то, нашаривает мою руку, расслабленно лежащую чуть ниже его груди, ощупывает запястье и стремительно разворачивается. Едва успел отпрянуть до того, как двинет мне затылком по носу. Сначала на спину переваливается, не очень-то удачно потревожив не так давно по новой ушибленные рёбра, и, зашипев ещё раз, уже лицом ко мне. Таращится так, что белки глаз в темноте видно. Моргает и, деловито ощупав мою грудь и плечо, глухо спрашивает: — Почему ты мне всегда голым снишься? С обидой слегка и будто в укор. А меня другое удивило. Всего одно слово. — Всегда?.. Отмахивается от моего вопроса и, не теряя времени, подкатывается впритык. Неловко тюкнувшись вперёд, сминает мой нос своим, сдвигается чуть ниже и, накрыв мою щеку пальцами, целует. Настолько собранно и деловито, что как будто и незнакомо. Напирает, видно, и впрямь думая, что во сне, и я охотно поддерживаю эту иллюзию. Шумный и торопливый, то и дело сбивается, пытаясь продышаться, не отстраняясь, и, скатившись рукой по моей, трогает меня везде, докуда получается дотянуться. По груди гладит, животу, и, замешкавшись на пару секунд, проводит по лобку и находит мой член. Гладит его и немного неловко дёргает, пока тот не поднимется вверх. Сжимает его, пальцами по головке прокручивает и что-то бормочет. Смахивающее на сдавленное «пожалуйста». Так сильно хочет, что и я хочу тоже. Увидеть, каким красным он будет, когда разберётся, что не в дрёме, наконец. Или если усадить его сверху и заставить смотреть на себя. Не сейчас, позже, но очень хочется. Задохнётся или нет? Будет отводить взгляд? Сможет кончить в свой первый, по-настоящему взрослый раз? Или очнётся и испугается. Даст заднюю, как со всеми этими игрушками, которые сейчас неизвестно где, и уползёт на край кровати, по новой замотавшись в одеяло. Трогает меня и сам от этого стонет. Очень ему нравится ощущать член под пальцами. Он так сильно его хочет. Ёрзает, жмётся ко мне, протираясь по нежной обнажившейся головке грубоватой тканью спальных шорт, и я перекатываю его на спину. Раздеваю как в тумане, в так удачно скрадывающей все неловкости движений темноте и нависаю сверху, удерживая на руках часть своего веса. Выдыхает будто бы с удивлением, но не сопротивляется. Пристраивает ладонь на мой затылок и, ероша волосы пальцами, давит на него. Упрашивая опустить голову ниже. Приблизиться лицом к его лицу. И как-то так органично всё. Правильно, что ли? Вопроса — продолжать или нет — не возникает вовсе. В голове немного мутно и тихо. В голове только одно желание и вертится. И желание ли? Уверенность, что так надо, и пускай ведёт, куда хочется, раз всё само собой. У него коленка правой едва гнётся, и синяки на рёбрах. Выцветающие уже, но ещё есть. У него с десяток отметин, у меня примерно столько же причин не спать с ним. Но когда работало «во имя», а не «вопреки»? И всё так же с ним. Так же, как было с другими. Так же раздвигает ноги, хватается за меня и моё запястье, той руки, которая проводит по всему его торсу и, не останавливаясь, ниже. Там, где я его уже недавно трогал. Ещё ниже… По члену, который так и хочется сжать, и мягкой мошонке. Ниже. Под очередной испуганный недовдох-недовыдох. Мне уже не нужно спрашивать, добрался ли он до игрушек. Я кончиками пальцев чувствую, какой он опухший. Представляю, что, стесняясь и краснея, спрятав телефон под подушку, задрочил себя до полусмерти, и хочу спросить про это. Полушёпотом. На ухо. Чтобы знать наверняка. И покраснел ещё. Уже при мне. Начал бормотать и отнекиваться. Знаю же, что начнёт. Знаю, что… Дёргается, неловко шлёпнув меня по плечу, и замирает, прислушиваясь к своим ощущениям. Понял, наконец, что не спит? Обнял, снова прижимая к себе, и я продолжаю так же неторопливо. Не желая ни спрашивать, ни уговаривать. Разве что так. Совсем беззвучно, касаясь то его губ, то подбородка, то скулы. Без нажима. Едва. И, опираясь на одну левую, трогаю его правой. Всей ладонью, которую он то пытается зажать между бёдер, то перехватить и вытянуть наверх. Не позволяю. Не очень-то ему и хочется. Даже когда трогаю напористее, буквально вдавливая в него кончики своих пальцев. Два длинных, на половину фаланги. Проверить, насколько расстарался. Охает и сжимает моё запястье сильнее. Глаза распахивает так широко, что заметно даже в темноте. — Так всё-таки понравилось? — Спрашиваю тихо-тихо. На ухо. Опираясь лбом о его висок. — Или нет? Заполошно, дёргая головой, как попало кивает и втягивает обе губы в рот. Сжимает их в линию, и кажется, что скорее откусит, чем разомкнёт теперь и что-нибудь произнесёт. — Смазка ещё осталась? — Вспыхивает так, что физически чувствую, как лицо стало горячее, и против воли улыбаюсь, когда осторожно, будто сознаваясь в чём-то страшном, кивнёт. — И где она? Мычит что-то, отводит руку за голову и пытается между подушек пошарить. Ребром ладони выходит так себе. Но что-то он так всё-таки добывает. Выкатывает вниз к своему плечу. Круглый, смахивающий на дезодорант флакон. Крышка сдирается легко. Движением большого пальца. Им же нажимаю на дозатор и не обращаю внимания на то, что липкая жижа попадает не только на фаланги, но и мимо, на простынь. Смазываю его, не без удовольствия пачкая этой прохладной липкостью между ног, и так же, по ней, снова толкаюсь внутрь пальцами. Теперь проходит почти легко. Без сопротивления мышц. — Резинки, Дим… — Напоминает очень неловким, торопливым шёпотом, и глядит в сторону. Думает, что так я не замечу его красных щёк, и не сбиваться будет проще. — Я… Тут. Пытается объяснить, но в итоге просто суёт руку под подушку и широким движением выгребает вообще всё, что там есть. Все припрятанные игрушки. И разноцветные кругляшки из фольги. Я даже не понял, в какой именно они были коробке. Но распаковываются хорошо. Это сейчас главное. Проникновение выходит неловким. Не как в порно. Вожусь с презервативом, едва не рву, раскатывая по члену, и тыкаюсь сначала выше, чем нужно, и после, помогая себе рукой, уже направляю, куда следует. Никита не дышит. Кажется, совсем. Лежит, будто вовсе не моргая и таращится в потолок. Как испуганная и ослеплённая кукла. Большая, парализованная страхом кукла. И я уже собираюсь спросить, точно ли НАДО, как сглатывает, берёт себя в руки и вместе с тем хватается за мои плечи. И тянет на себя. Вперёд. И мычит, продолжая кусать свой рот, пропуская меня внутрь. И первое движение — это всегда хорошо. Горячо и сразу приятно. Сдавливает. — Смотри на меня, пожалуйста. Смотри на меня. Просит, задыхающийся и потерянный. Просит, почти не делая пауз между словами. Всё на выдохе и дрожа. Царапая плечи, будто в неловкой попытке погладить. Удержаться. И сжимая меня. Как же тесно сжимая. — Помогай себе. Подсказываю, слишком сосредоточенный на своих ощущениях, для того чтобы сделать всё самому, и Никита покорно опускает ладонь вниз. Начинаю двигаться, когда обхватывает свой член пальцами. Чувствую костяшки, когда толкаюсь. Вперёд-назад по моему животу, вперед назад… Дополняет. Странно притягательно, волнительно. Не шипит, не охает, не ноет. Вообще ни звука не издаёт, только глядит на меня во все распахнутые до невозможности глаза. И не то и не дышит ещё, не то слишком сосредоточен на том, что мои выдохи считает. Жадно всматривается в лицо и неловко сначала, не попадая под ритм осторожных, покачивающихся движений, начинает ласкать себя. Не в такт. А я только и делаю, что раскачиваюсь. Вперёд и назад. Осторожно, смелее, почти грубо и повторить всё опять. Пока не привыкнет, пока внизу всё не заноет. Сколько бы ни баловался, всё равно член больше его игрушек. Они его так не растянут. Сколько бы ни баловался вчера, всё равно бесшумно выгибается и рот буквой «О» на длинных, пусть и плавных моих движениях. Красивый. И это его «смотри на меня». Лишнее. Я бы и так смотрел. Больно лестно то, как сильно он хотел, чтобы это был я. «Смотри на меня»… Смотри… Я повторяю это про себя. Начиная толкаться быстрее, придерживая его за бок и соскользнув пальцами на отведённое в сторону бедро. Я смотрю. И слушаю только его. Выдохи, нарушившие мёртвую тишину спальни, скрип спинки кровати… Даже влажные, слишком спешные движения пальцев, собранных вокруг члена в кулак. Только ОН один сейчас и есть. Очень ярко. По нарастающей. От сжимающего тепла до нестерпимого невероятно. Не зажмуриться тяжело, особенно в конце, когда в голове становится ярко и будто звенит. Тяжело, но я стараюсь. Кончая, тоже «смотри на меня». Никите нравится. Никита себя за губы кусает и, будто этого и ждал, додрачивает так поспешно и яростно, что на мгновение хочется ударить по пальцам. Забрать до того, как до боли дёрнет и тем самым всё себе испортит. Выкручивает головку, снова прочертив по моей коже своими согнутыми пальцами и выплескивает вверх. На моё солнечное сплетение и грудь. Выдыхает, сглатывает и пугается, наконец. Я всё ещё в нём, когда пытается вывернуться и сбежать. Перекатиться на бок и, видимо, завернувшись в одеяле, умереть. Останавливаю легко. Просто опустившись сверху и вдавив его в матрац, укладываясь щекой между его щекой и ключицей. Без рук теперь. Не удерживая часть своего веса. *** После первого спонтанного и неловкого раза случился такой же неловкий второй и почти уже уверенно-обыденный третий. Никите всё не так и кажется, что я его не хочу. Что не дотягивает он до порнозвезды и обещает стараться. Не очень понимаю, в чём, но киваю, чтобы сам себя не накручивал. Мне всё так и нравится. Видимо, взрослый рационализм вытеснил былой максимализм. Мне в целом какие-то авантюры не хочется. Я предпочитаю заранее всё знать. И договариваться. У Никиты с этим проблемы. Он так и не может словами через рот и часто таится. Тихушник. Про учёбу со мной не говорит, и я решаю, что пускай. Есть ещё время до конца зачисления. Если проходит, конечно. Может, поэтому и молчит? К хирургу тоже ещё всего раз съездили. Для того чтобы послушать про то, что у молодых-то вон всё как быстро, не то что у стариков. Но осторожно всё равно нужно. Беречь ногу и помнить о том, что через год пластину нужно будет вытащить. Или после не вытаскивать уже вообще. Реабилитолога игнорирует. В бассейн не хочет. И что с ним делать? Заставлять, что ли? Или пугать тем, что лет через десять-пятнадцать организм ему непременно припомнит. И сразу после этого уехать в дом престарелых. Чтобы там бурчать уже среди своих, которые древние нудные пенсионеры, знающие всё лучше всех. Про то, что суббота вообще-то и надо бы как-то отдыхать, а не дела делать, мне хочется начать бубнеть уже сейчас. Не дожидаясь первых седин. Но я же взрослый. У меня ответственность. — Нужно свозить это чудовище в клинику, — бросаю взгляд на растянувшуюся около дивана, выросшую ещё собаку и иду следом за свернувшим в кухню Никитой. Я уже говорил ему, что собирался в субботу, но с вечера не напоминал. — Поставить, наконец, все прививки и начать гулять. Поедешь со мной? Спрашиваю, подходя к нему со спины, и обнимаю одной рукой за плечи, пока задумчиво гипнотизирует взглядом полки холодильника. И надо же, ничего нового там не материализовалось. Ни со вчера, ни за последние пару часов. Удивительно, но такая она, жестокая реальность. — У меня нога с утра ноет, — отмазывается и, оглянувшись назад, глядит мне в глаза, очень честными своими. — Можно ты как-нибудь один? И моргает как дурачок, хлопая ресницами. — Чья собака-то? Захлопываю дверцу холодильника и разворачиваю его. Теперь лицом ко мне и охотно позволяет погладить себя по бокам, закрытым свободной футболкой. — Твоя. И губы закусывает, как если бы боялся засмеяться, слишком довольный своей шуткой. Или получить за наглость. Или что-то среднее между этими двумя? — Выходит, что тут вообще все мои. Не без сарказма подыгрываю, и Никита вдруг серьёзно кивает. — И всё. — Что? Переспрашиваю, потому что вообще не понял, но он уже встряхивается и, быстро облизав рот, мотает головой. Не важно, мол, проехали. — Надолго уедете? — Да чёрт его знает. — Отпускаю его и, сделав шаг назад, нашариваю оставленную на разделочном столе кофейную кружку. Немного там ещё было. На два глотка. — Пока туда, пока там. Договорился ещё показать её кинологу. Чтобы понять: собаку нам подсунули или всё-таки медведя. — Да ей только три месяца. Какой ещё кинолог? — С такими размерами чем раньше, тем лучше. — Справедливо. Соглашается со мной и натурально виснет. Будто ловит какой-то системный сбой и молчит. И в глазах совсем ничего. Какая-то поволока. — Ты чего такой? Не выспался? Мычит что-то неразборчивое, подходит впритык и пытается боднуть меня как телёнок. Лбом в подбородок и, когда попытаюсь увернуться, руками за щеки хватает и целует, прижавшись губами к моим. Один раз так, без языка, будто решая, насколько ему горький мой кофе, а второй раз уже нормально. Растянуто, прижимаясь и слабенько, совсем не больно прихватывая зубами, будто пытаясь удержать рядом. — А если я спрошу, ты мне ответишь? Шёпотом, повиснув на моей шее. Сам на носках стоит, и глаза в глаза. Моргает то совсем редко, то начинает частить, будто от подкатывающих слез. Сглатываю. — Код карточки два четыре… Начинаю так же тихо, и он злится. Отпускается от меня и даже слабенько толкается, обиженный совсем невинной шуткой. — Ну Дима! Смотрит на меня, будто я его сам отпихнул, и несчастный донельзя. Вот настолько, что хочется отловить и притянуть к себе обратно, удерживая на месте сцепленными за поясницей ладонями. Так и делаю, и хоть и не пихается больно, в глаза мне никак. Отворачивается. — Что ты хотел спросить? Изучает глазами кухню. Стену, стол, даже идиотский, матерью притащенный ещё черт знает когда пластиковый цветок в пластиковом же горшке… — Если бы не всё это, мы бы с тобой встречались? — Говорит всё с тем же горшком и до того, как я найдусь со словами, всё же поворачивается. Горбится только, стараясь казаться меньше и глядеть на меня снизу вверх. — Даже нет. Не так. Мы вообще встречаемся? И лоб морщит. Становится очень серьёзным в этот момент. А я… Я отчего-то забываю, что взрослый. — Мы живём вместе. Как-то поздновато про встречания, не находишь? Пытаюсь отшутиться, отчего-то не готовый к тому, что он будет называть меня «парнем», хоть это и лучше, чем папочка. — Да или нет? Не отстаёт. И я не очень охотно сдаюсь, не желая расстраивать его или выходить на новый уровень проблем. — Скорее да, чем нет. Сейчас же всё хорошо. Торопиться и накручивать себя зачем? — Но если бы ты меня не сбил, то тогда было бы «нет»? Допытывается, как та же трёхлетка, не удовлетворенная кратким ответом, и у меня не остаётся выбора. Не хочу я врать. — Я не знаю, Никит. Наверное, было бы «нет». Ключевое во всем — «наверное». Ну откуда мне в самом деле знать? Если бы да кабы — вообще не продуктивный подход. — Но я тебе нравлюсь? — Определённо нравишься, — подтверждаю и, коснувшись губами его лба, отступаю, чувствуя себя слишком неловко под все эти разговоры. К счастью, мне есть как сбежать, без подозрений и укоров в чёрствости. — Мышь? Пошли проверим, влезешь ли ты ещё в переноску. Едва позвал, а она уже вскочила и цокает на кухню. Вот это тоже надо будет не забыть уточнить в клинике. Она вообще должна когтями стучать или слишком длинные? Переодеваюсь в думах о когтях и сталкиваюсь с Никитой снова уже в коридоре, пока обуваюсь. Когда выходит проводить. Или, может, посмеяться над моими попытками утащить этого флегматичного монстра на руках. Бокс-то в тачке. Да и что от него, легче? По полу её в нём толкать? Поднимаю сначала собаку, а после и взгляд и натыкаюсь им на сложенные поперёк груди руки и сжатые, будто насилу растянутые в улыбке, губы. — Всё нормально? Спрашиваю перед тем, как уйти, и пытаюсь отодвинуть лицо достаточно далеко, для того чтобы его не облизали. Никита только пожимает плечами и обещает, что закроет дверь сам. *** Нет, я всегда знал, что медицина — дело не бюджетное, но что можно десятку проморгать в ветклинике за двадцать минут, узнал только что. Буквально откровение. За что бабло капало, когда собака в стационаре жила, это я ещё понимал. Но один укол и полторы рекомендации за энную сумму денег — это прям сильно. Сильно выгодно для клиники. И это десять за приём, и ещё на десять всякого в пакете. Так сказать, с собой. Для пушистой девочки, которую улыбчивая врач в халате назвала папиной маленькой доченькой. У меня глаз только в машине перестал дёргаться, а самой «доченьке» хоть бы что. Не пикнула ни на вакцинации, ни когда её вертели и осматривали со всех сторон. Переноска ей уже маловата: встать может, а вот повернуться — нет. Растёт, зараза. Но всё так же невозмутима, как в нашу первую встречу. Собака на седативных, я бы сказал. Кинолога встречает как родного и даже не шугается, как могла бы, редких людей в отдалённой от привычных другим собачникам троп части парка. Заразу ей пока никакую нельзя. Очередной карантин, и только потом начинать гулять. И мои робкие надежды на то, что повзрослеет быстрее, чем абсолютное большинство, как сказал кинолог, и перестанет ссать в квартире раньше года. С пеленками-то оно, конечно, ничего, но без них было бы ещё лучше. Сам не заметил, как прошатался никак не меньше трёх часов, и к своему ЖК вернулся уже в первых сумерках. Когда поволока только-только начинает затягивать небо и сгущать цвета. Красиво. Может, ещё и с другим «ребёнком» выкатиться куда? Погулять и его тоже в тишине под светом фонарей. Романтика. Собираюсь предложить выбраться, как только поднимусь и протру лапы тяжеленной, но смирно сидящей на руках Мыши. Собираюсь, но не предлагаю. Потому что его в квартире нет. Удивляюсь, конечно, но, заглянув на кухню и заметив маленькую глупую записочку на крышке оставленной на плите сковородки, не дёргаюсь. Ну вышел и вышел. Главное, что ключи с собой взял. Не лежат на обычном месте на полке. Нужно придумать пока, чем себя занять до запланированных мной же гуляний. И ощущение внутри какое-то странное. Будто как-то липко, что ли. Что-то не так, а что именно — понять не могу. Пока не захожу в спальню, чтобы переодеться. Сначала по обыкновению останавливаюсь около шкафа, а после, зависнув на пару долгих секунд, оборачиваюсь через плечо. Кровать застелена. Ноут на тумбочке стоит, и на нём же лежит аккуратно свёрнутый шнур. Закравшееся подозрение поначалу хилое, но, потянув на себя ручку шкафа, понимаю, что не зря оно тут. Ой как не зря. Никитиных немногочисленных вещей нет. Пустая полка. Сумки, в которой я эти самые вещи забирал у его матери, тоже. Бросающаяся в глаза пустота рядом с коробками. Тогда проверяю и коридор. На крючке толстовки нет. Второй пары обуви из всего двух тоже. Твою мать. Хватаюсь за телефон и не сразу соображаю даже, что делать. Звонить или писать? Решаю звонить и, сам не понимая как, начинаю ходить по квартире, привлекая внимание улёгшейся было Мыши. Начинает шататься вместе со мной из комнаты в комнату и падает снова, только когда останавливаюсь на кухне. Подперев спиной холодильник. Никита не игнорит меня. Он сбрасывает. Отлично. Просто, блять, заебись. Он не берёт трубку. Он, сука, пишет мне сообщение. Бесит так сильно, что сначала думаю, что вот поймаю и как пропишу. А потом как-то замираю. Всё внутри, включая злость, замирает. Никаких эмоций, кроме замороженного, странно прибитого удивления. «Я не хочу, потому что «так получилось».» «Я хочу, чтобы ты любил меня. Или не был рядом вообще.» С точками. Текстом. Без глупых трогательных болтающих кружочков. Так. Ладно. Сначала важное, потом насилие над теми, кто слабее. «Ты где?» Надо разобраться. Надо понять… «В общаге у отца. Он мне ключи оставил, а сам уехал». «Тут нормально. До поступления смогу пожить». Ну, охуеть теперь. Может, я зря решил ему ничего не рассказывать? Не травмировать лишний раз, и все дела? Может, стоило бы, чтобы без вот этих всех тупых иллюзий? «Знаешь, почему уехал?» «Он мне рассказал. Ещё тогда, в машине. Я с ним пошёл тогда, чтобы без матери поговорить. И потому, что он мне денег обещал. На учебу и так.» «За всё типа.» А я думал, что Никита наивный. Что соскучился. Что нуждается в бате и его одобрении. И слова же мне не сказал! Потому что меня и так в стороны растаскивало от злости или потому что уже тогда что-то думал и планировал? А я не понял. Я был уверен, что один тут такой весь взрослый. А он что. Он счастливый и за киндер. А в итоге? Телефон он, блять, с собой забрал. А собака твоя, Дима. Играй. Злюсь на него так сильно, что трижды блокирую мобильник, чтобы не написать лишнего. Или не наговорить. В сраный кружочек. Вдох выдох. Делаю глоток прямо из стоящего на столе наполовину пустого графина. «Дал или сбежал?» Не знаю даже, зачем мне это сейчас. Я не знаю, что ещё написать. Я… Как в тумане шарю в задних карманах джинсов и достаю пачку сигарет. Тысячу лет не курил на кухне. Не свинья же. Не… «Дал. И сбежал». «Я ключи в ящике оставил. Забери». Да. С глупым розовым брелоком. Я помню. Раза три перечитываю это «забери». Раза три думаю, что ну нет, не может он уйти, и всё тут. Прикуриваю. И, затянувшись, выдыхаю прямо так, не трудясь открыть хотя бы на проветривание. Пускай смог висит. Так восхитительно похуй. «Давай я тебя заберу, и мы поговорим. Ещё раз.» Предлагаю в одно сообщение, и Никита что-то пишет. Набирает долго. Останавливается, может быть, стирает и начинает по новой. Возится столько, что у меня кончается сигарета. И, видимо, лимит лёгких. Всё-таки открываю окно и закуриваю ещё. И плевать, как это может выглядеть. Я просто не верю, и всё. Мне сейчас надо. «Я не поступаю в Москве, Дим. По баллам не прохожу.» «А в области шансы есть. Зачисление через месяц. Я не хочу месяц думать о том, что ты ждёшь, пока я уеду.» «Не могу думать, что просто удобный, а потом стану нет.» Я не знаю, что ему ответить. Я не верю, и всё тут. Что вот так, в один миг. Без пространных объяснений и будто напрашиваясь на уговоры. Не могу поверить, что он вот это всё смог. Школьник плюс пять минут. Скрытный и редко рассказывающий о себе. Только о том, как я ему нравлюсь. Как он на меня всегда смотрел. Каким видел. А я привык всё затягивать. У меня все ебучие отношения в итоге разваливались потому, что и так хорошо. Зачем нам условности и проговаривать всякую ерунду типа вместе ли мы? Глупости же. Слова, и больше ничего. Курю, в окно ни чёрта не тянет, и кухня постепенно заполняется дымом. Флегматично думаю о том, что датчики вот-вот сработают. И всё к чертям зальёт. И мне как-то так фантастически похуй. У меня всё равно бесконечный ремонт. «Так ты будешь со мной встречаться?» «Да или нет?» Сообщения приходят и висят прочитанными. А я после первой курю вторую и не могу написать ни «да», ни «нет». Я всё пытаюсь осмыслить. Как же так оказалось, что я всё на его подростковый максимализм скидывал и не брал в расчёт. Не понял, почему ему так важно было переспать со мной. Почему он на голову мне с этим глупым сексом лез. Боялся не успеть. Я думал, что не могу влюбиться, потому что ребёнок же, смешно. Смайлик на крышке сковородки всё так же мне улыбается. Или надо мной? Я думал, что единственный тут, кто за взрослых, кто способен принимать какие-то решения. Оказывается, нет.