Хроники Пятого Мора

– Тебе стоит больше ценить моё терпение. На моём месте, уверена, любой другой голем не смог бы смириться с тем, как глупо устроены существа из мяса. – Да уж, – смеется Винн, – я крайне благодарна, что ты миришься с этим моим недостатком. Увы, иногда мне всё же приходится есть. – Вот и я о том же, – одобрительно рокочет Шейла, то ли не заметив, то ли намеренно проигнорировав иронию, степенно кивает, распустив вокруг себя ворох разноцветных солнечных зайчиков, пляшущих на дворовой траве. – Поэтому, впрочем, я согласилась сопровождать тебя. Ты хотя бы признаешь своё несовершенство! Винн прячет широкую улыбку в тени соломенной шляпы, прикрывающей макушку от невыносимо жаркого солнца. Волноцвет только вступил в права, но сразу ответственно взялся за дело: в считанные дни внутренний дворик Кинлоха покрылся нежной бархатистой прозеленью, сошедшие с ума птицы принялись с удвоенным усердием вить гнезда в щелях кладки, не давая спать и без того беспокойным – горячая юность, горячая по весне кровь! – ученикам. И Винн поняла, что больше откладывать нельзя. Правда, сытые осень и зима, проведённые у камина в родном кабинете, несколько притупили её бдительность: чародейке о путешествии вспоминаются только отрядные палатки, да весёлая возня с ужином, да неизменные дежурства у котелка с целебным отваром, а вот то, что о припасах надо заботиться вовремя, совсем вылетает у нее из головы. Впрочем, Винн не унывает. Она знает, что ничто не забыто навечно, а раз ей теперь некуда торопиться – то и нервничать лишний раз не стоит. Слишком уж живописна весенняя суматоха, чтобы сетовать на старушечью память! В фермерском доме перестают громыхать горшками – верный знак, что вскоре хозяйка выйдет навстречу. Действительно, Винн только успевает подняться с лавки и сделать несколько шагов, оставив возле оградки следы от посоховой пятки, как хлопает дверь, и через порожек перепрыгивает молодая эльфийка. Выбившаяся из гладкого пучка прядка пружинит у виска, когда она семенит к чародейке, с открытой доброй улыбкой – ласковой, как у всех матерей, – протягивает набитую хлебом и сыром суму. – Вот, госпожа. Я немного пирога положила, вы уж не серчайте, чем богаты… Запах засахаренных яблок и патоки пробивается даже сквозь холстину и бумагу, в которую хуторянки обычно заворачивают еду мужьям в поля. Винн укоризненно качает головой – в год Мора яблони родили плохо, а значит, эльфийка делится самым вкусным, что находится в её доме, да и то в выходной день, – и радуется, что монеты приготовила заранее и с запасом: хуторянка наверняка попыталась бы отпереться, если бы чародейка полезла в кошель у неё на глазах. Она и сейчас отводит смущенный взгляд, пробует отнекнуться от пары лишних серебрушек, когда пересчитывает их на своей ладони, да и словам благодарности рдеет так, будто впервые слышит искреннее «спасибо». – Может всё-таки, – ссыпав нагревшиеся блескучие монеты в карман передника, робко косится она на Винн, – останетесь, пообедаете с нами? Так неловко вас даже без горячего отпускать, то есть, простите, госпожа, я не хотела быть назойливой, но… – Нет-нет, что вы, дорогая, я искренне рада предложению, – Винн не хочет обижать гостеприимную эльфийку, поэтому смеётся только взглядом и так тепло, что даже с дневной жарой может, наверное, посоперничать, – но моя спутница, боюсь, не простит мне еще большей задержки. Шейла шевелится, переступив с одной ноги-колонны на другую, но молчит благоразумно – эльфийка и так смотрит на неё со смесью благоговения, любопытства и смертельного почти ужаса, после голема-то, видимо, вовсе не пугаясь посоха в руке Винн. Немного душой чародейка, конечно, кривит: приглашению-то она благодарна, но и без Шейлы ни за что не приняла бы его. Платье эльфийки чистое, но несёт на себе следы бережной штопки, дом выглядит опрятным – щеголяет свежей побелкой и переложенной соломенной крышей, – но прячется за рощицей в полумиле от Редклифа, выдавая вольных самосёлов, у которых вряд ли хорошо сейчас идут дела. К тому же, на пороге показывается ребенок – едва научившийся ходить малыш, прижавшийся тесно к косяку и задумчиво наморщивший нос, решая, просто позвать мать или сразу разрыдаться, – и Винн улыбается симпатичному эльфёнышу. – Тем более, – кивает она, – вы вон с ребенком, я уже достаточно вас отвлекла... Эльфийка тут же оборачивается – наверное, раньше даже, чем чародейка договорит, всё по её взгляду видит, – всплескивает руками, бросаясь навстречу: – Айвэ! Винн вздрагивает. Вроде не впервой встречается с рождёнными в год Мора детьми, с именем, передаваемым теперь по всему Ферелдену вместо алтарной памятной свечи – и всё же, она так и не может привыкнуть. Ей кажется, нутро леденеет – таков контраст с ароматным яблоневым духом, разлитым над фермерскими полями и пасеками, – но мигом позже солнце остаётся таким же ярким, а крик эльфийки на деле выдаёт лишь её волнение, а не смертельный испуг. – Айвэ, ну вот опять не сидится тебе! – ребёнок делает несколько несмелых шагов навстречу и падает в заботливо подставленные руки матери, прижимается щекой к её плечу, когда эльфийка, едва слышно вздохнув, хватает его под мышками и поднимает в воздух. – Ох, солнышко мое, что ж ты так мать пугаешь… Солнце путается в золотисто-рыжих кудряшках. У эльфеныша зелёные глаза, россыпь веснушек на носу и пухлые, надувшиеся недовольно щеки – хочет, видимо, чтобы внимание матери досталось лишь ему одному, но эльфийка не может вот так уйти в дом, не попрощавшись с гостями. «И вовсе не похож», – вздыхает то ли облегченно, то ли с грустью (она сама ещё не научилась понимать до конца) Винн, и улыбка снова озаряет лицо, не дав эльфийке догадаться, что именно пережила чародейка за её спиной. – Какой симпатичный, – общаясь с нелюдимыми учениками, всего пару дней как привезёнными в Круг, Винн быстро научилась никогда не сюсюкать, но малыш слишком очарователен, чтобы сурово промолчать. Впрочем, целительская натура берёт верх – вглядевшись в сосредоточенное личико, тут же уткнувшееся в смущении в материнское плечо, Винн сводит брови к переносице. – Колик нет? Зубки не больно режутся? – Ох, что вы, госпожа, – эльфийка, улыбнувшись не без гордости, удобнее сцепляет пальцы, устраивая ребенка на руках, – миловал Создатель от напасти. Крепышом растет – настоящий помощник нам с мужем будет! «Вы назвали его?..» – могла бы спросить Винн, но не спрашивает, как не уточняет об отце. Редклифский замок в паре миль пути, и может быть, эти эльфы в прошлом году, как только сожгли на площади деревни тела мертвецов, перебрались на дальний хутор. Или отец эльфёныша воевал в ополчении – к битве за Денерим в запасниках Эамонова замка скопилось мечей больше, чем людей, способных их держать. Или, может, Винн нигде не угадывает, и настоящая история звучит совсем иначе – но чародейка видит счастливую улыбку эльфийки, выпестованные под окнами дома клумбы эмбриума и понимает, что какой бы ни была истина, сейчас важно совсем другое. Что проклюнулись первые бутоны с ярко-оранжевыми мохнатыми сердцевинами. Что эльфёныш, перестав пугаться незнакомцев, тянется к Шейле, завороженный игрой света на её кристаллах, и голем, уловив едва заметный кивок, скрипит недовольно, но терпит, когда ребенок касается друзы и счастливо смеётся тому, как блики выкрашивают его ладони голубым и фиолетовым. – Благодарю за тёплый прием и угощение, – степенно, почти церемониально кивает Винн на прощание и с немого разрешения эльфийки гладит рыжие кудряшки. – Храни вас и вашего малыша Создатель. Уверена, он вырастет замечательным сыном. – И вас храни Создатель, куда бы вы ни направлялись, госпожа, – эльфийка улыбается робко и, замявшись и покосившись на голема виновато, поправляется. – И вашу спутницу тоже. Пусть вам повезёт в вашем пути. Винн до сих пор не знает, куда лежит её дорога. Но прощание кажется ей хорошим предзнаменованием, и она, поправив повешенную на плечо суму, крепче перехватывает посох, с удвоенной энергией шагает прочь от гостеприимного дома, молясь шёпотом, чтобы Создатель действительно не отвел взгляд от такой замечательной семьи. Дождей не было уже несколько дней: рыжая дорожная пыль взлетает от каждого шага, оседает на подоле, забивается в щели меж кристаллов, липнет к губам и чуть влажному от испарины лбу. У неё теплый землистый запах, едва слышный сквозь медвяную луговую сладость – такую густую, что, кажется, её можно пить, набираясь живительных сил, – и если бы не она да прохладный ветерок с Каленхада, сдувающий пыль с лица и приятно холодящий виски, Винн устала бы гораздо раньше. Она успевает забыть, как коварны холмы, окружающие Редклиф. Глинистые склоны остались позади, ровное полотно дороги стелется до сизых предгорий, скрытых еловыми акварельными чащами – но этот кусок пути даётся нелегко. – С лошадью, конечно, было бы сподручнее, – Винн примечает за кустом полыни гладкий камень, видавший на своем веку, верно, и путешественников всех мастей, и сваленные на него мешки с торговых подвод, и местную ребятню, сбегающую из деревни в поля, и идёт теперь целенаправленно к нему. – Неужели ты променяла бы моё общество на компанию неразумной скотины? Лошади, конечно, лучше птиц, но они… такие беспокойные. Шейла шагает, как шагалось, под мерный скрип камней, и блики кристаллов трепещут в пыли, будто прямо на дорогу уселись десятки бабочек-голубянок. Уже усевшись на камень и пристроив рядом посох, Винн тихо смеётся, качает головой: – Нет, конечно же. Но из-за этого, боюсь, тебе придётся смириться не только с перерывами на сон и еду, но и привалами. – По крайней мере, ты осознаешь, насколько все это глупо, – соглашается, скрежетнув сочленением шеи, Шейла, застывает рядом точно каменный – у чародейки уголки губ ползут ещё выше, – истукан. Хорошо сидеть вот так. Винн снимает шляпу, запрокидывает лицо – ветерок обдувает разгоряченную кожу, забирается в рукава мантии, приносит, швырнув охапкой, целый ворох запахов: и яблоневый цвет, и медвяную патоку луга на опушке, и жар прогретой земли. Каленхад кажется огромным серебряным зеркалом. Где-то у горизонта виднеется игла Кинлоха, выкованная словно из сильверита, и такие же яркие, отливающие металлическими бликами чайки носятся совсем близко к берегу, оголтело рассекая воздух и наполняя воздух шебутным веселым гвалтом. – Птицы, – стиснув челюсти и перемолов слово через них, как через жернова, цедит Шейла. – Ненавижу птиц. Пожалуй, чаячий гвалт действительно очень громок. Но Винн только ласково щурится, наблюдая, как оторвавшаяся от стаи чайка несется всё выше и выше, сверкая в солнечных лучах, будто искра заклятья. – А мне нравится, как они радуются теплу. Помнишь, Айвэ часами мог наблюдать за птицами? – тихо чародейка вздыхает, прислушивается к себе почти испуганно – не вгрызётся ли в нутро тоска, не всколыхнётся что-то со дна воспоминаний, густое, злостное, прогнившее, как денеримское небо, – но улыбка даже не дрожит на её лице. – Так странно вспоминать. Я боялась, – тянет Винн так, будто рассуждает вслух, – что мне будет тяжело вернуться в эти места. Но сейчас я могу лишь радоваться, видя, как Ферелден оправляется от Мора. И ещё больше эту радость делает мысль, что он тоже был бы счастлив. Винн помнит Редклиф мрачным местом, улицы которого все ещё пахнут горьким пеплом погребальных костров, помнит, как маршировали по дорогам эрлинга сотни ополчения, как прощались родные с солдатами, как от тревоги молчали даже птицы, спугнутые топотом шагов целой армии. Долгими зимними ночами ей снятся кошмары про осквернённую землю, мёртвые деревья, слепых, сошедших с ума птиц, которые, раз испив отравленной воды, бросались грудью о землю, разбиваясь насмерть. И в Кинлохе кажется, что мир никогда не будет прежним, что череда дел – Ирвингу как никогда требуется помощь, – нужна ей для того лишь, чтобы занимать ход мысли, и что за пределами башенных стен Ферелден навеки погружён в скорбный траур. Но в пути она видит, как на глазах лопаются бутоны полевых цветов, как золотится, набираясь силы, пшеница на фермерских полях, как радостные птицы воркуют, свивая гнезда на перекрестье ветвей. Земля оправляется от Мора стремительно, выплескивает все силы, прорастая зеленым и золотым, пенится белоснежными яблоневыми кронами по окраине Редклифа, греется под солнцем, словно счастливая довольная кошка – для того лишь, чтобы потом, встряхнувшись, сбросить с себя сон скверны и одарить плодородный эрлинг богатым урожаем. Будет по осени эль течь рекой, будут плясать хуторянки в разноцветных нарядных платьях, будут бегать, как раз к концу лета освоив речь, звонкоголосые эльфята с именем Героя Ферелдена. Винн вспоминает погребальные тоскливые речи, но они не задерживаются в её мыслях надолго, утекают, как вода сквозь пальцы. А чаячий крик трепещет в грудине, и запах дорожной пыли и луга пропитывает мантию так, что ни за что не отстирать, и теперь Винн, кажется, понимает – по крайней мере, начинает понимать, – о чём думал Айвэ перед тем, как пал Архидемон. Это не была жертва. Жертвуют поперек своих желаний и стремлений, а Айвэ хотел только этого – чтобы распростертый у побережья Редклиф шумел выходной ярмаркой, и чтобы после холодной ферелденской зимы лето наступило для всех, кто может слышать, видеть и ощущать радостным биением крови в жилах, как над скверной и памятью побеждает в первую очередь жизнь. И чтобы всё для всех закончилось хорошо. Шейла молчит подозрительно долго. Винн, поправив шляпу на коленях, смотрит на задумчивую голема, вздыхает, чуть покряхтывая – да уж, засиделась так, что косточки скрипят почти как сочленения камня и кристаллов, – но прежде, чем успевает подняться, Шейла шевелится и скрипуче, нарочито неохотно протягивает руку. – Думаю, если я помогу тебе с сумкой, ты будешь меньше уставать. Значит, задержек будет меньше, а это хорошо – задержки меня… – Раздражают, да, – посмеивается почти неверяще Винн, нашарив лямку сумки – и совсем перестает понимать, что происходит, когда голем спокойно позволяет повесить ношу ей через локоть. Винн поднимается сама, опершись о посох, и хитро щурится: – Ты смотри, я быстро привыкаю к чужой доброте. – Это расчет, а не доброта, – почти презрительно – насколько способна, – отвечает Шейла. – Даже не надейся, что я понесу тебя, если устанешь. – Даже не думаю, – кивает согласно Винн, улыбаясь открыто и счастливо, пьянея ароматами и свободой пути. – Если я не смогу идти своими ногами – значит, настанет пора совсем списывать меня со счетов. Такой подход Шейле нравится. Взяв привычную скорость шага, она, не глядя на спутницу, топает от камня по дороге, подозрительно вскидывая периодически голову – уж не пролетит ли над ней коварная птица, – и Винн, расправив складки мантии и надев обратно шляпу, ещё миг медлит, разглядывая Каленхад и предгорья. Сейчас путь их лежит в Убежище, где под руководством Дженитиви изучают фрески Храма и расчищают дороги для паломников. Говорят, Праха в Храме больше нет, но Винн нужно лекарство не для тела – она хочет ещё раз испытать тот восторг, что окутал их хмельным золотым светом, когда закончились Испытания Перчатки, и, быть может, испросить у Андрасте немного удачи в пути. Но совета у Пророчицы Винн спрашивать не собирается: в путешествии не только она наставляет других, но и учится сама. Винн любит Кинлох. Только теперь сидеть за его стенами, зная, сколько людей нуждаются в поддержке целителя, в совете много видавшей старухи и просто помощи человека, которому небезразлично, ей невмоготу. Она думает, что Айвэ всецело поддержал бы её решение, и чувствует, как радуется, просыпаясь от долгого безделья, дух Веры – это вселяет надежду, что выбрала она правильно. А если нет – улыбается Винн и, придержав шляпу от ветра, торопится догнать Шейлу, – пусть Создатель простит ей эту ошибку.