Хроники Пятого Мора

Он долго стоял, опустив клинки остриями в землю. В сапогах хлюпала болотная вода, холод расползался по костям и нутру, леденил загривок, словно предупреждая: одно неосторожное движение – и судорога скуёт мышцы не хуже, чем чары «ледяной хватки». Айвэ чувствовал, как жёгся в виске взгляд Алистера, полный непонимания и вместе с тем надежды, что всё закончится хорошо; и слышал горячее дыхание Хуана, щекотавшее бедро: пёс щерился, вздыбив шерсть на затылке, готовый сорваться не по одному слову даже – по едва заметному движению запястья, по беззвучному шевелению губ, которые прикажут не щадить. Одна лишь Флемет ждала недвижно. Улыбка – ухмылка, почти безумная насмешка, – ни на миг не исчезла с её лица, даже когда Страж, решаясь, схватился за эфесы мечей и медленно потянул их из ножен. Айвэ надеялся, Флемет выдаст себя. Скинет маску притворщицы. Разразится злобным смехом и поведает о своих коварных планах. Нашлёт леденящие душу и кости чары паралича, атаковав первой и лишив их шанса на отступление – словом, сделает хоть что-нибудь, чтобы у него появилось оправдание выполнить своё обещание. Но Флемет ждала с улыбкой и будто не замечала вовсе, как дрожат блики на клинках и поджатых губах Стража, белых то ли от холода, то ли от злости. – Как я могу тебе верить? – спросил он наконец, выцедив вопрос – как вдох, сквозь зубы, сквозь спазм в горле. Хотелось закричать – на себя больше даже, чем на старуху, – но Айвэ сдержался, и голос скатился в сиплый, дрожавший так же, как его натянутый струной хребет, шёпот. – А кому ты вообще можешь верить? Морриган? Не обманывайся, Страж. В конце концов, она моя дочь, и лжи училась тоже у меня, – хохотнула Флемет, склонила голову по-птичьи, словно приглядывалась, заклекотала неспешно. – Ты закрой глаза от скуки, разведи пошире руки. Так или иначе, будешь одурачен. В её голосе слышалась гордость за дочь. И всё та же ломкая, как тонкий ледок на недвижной болотной воде, насмешка, которую старческий голос делал похожим на карканье. Айвэ качнул клинками – острия ещё сильнее склонились к земле. Он не видел опасности. Не видел грозную Asha'belannar, которая, если верить клановым легендам, уже давно испепелила бы его за непочтение. Он видел безумную старуху, которая говорила загадками, даже когда на неё рычал с пеной у рта боевой мабари, чуял, как из-под дверной щели сквозил запах похлёбки, перебивавший болотную кислую вонь, и вспоминал – как очнулся под соломенной крышей и вместо стрел, торчавших из груди, обнаружил заботливо наложенные повязки. Когда они подходили к хижине, Алистер пошутил, мол, Морриган, наверное, будет рада узнать, что в её отсутствие мать не сожгла хижину, как того боялась ведьма. Айвэ вздрогнул: он знал, чего на самом деле боялась Морриган, и обещал защитить – даже если это значило сделать крюк по пути в Остагар, продраться через пару шаек порождений тьмы и в дороге ни разу не заикнуться перед другом, зачем им понадобилось возвращаться. – Ну так что? – заскучав, нарушила молчание старуха. – Ты выбрал, Страж, кем быть одураченным? …и еще Айвэ знал, что жив только лишь благодаря Флемет, которая – может, от безумия, может, из своих соображений, – вытащила его и Алистера из башни Ишала. Он не смог больше выдерживать её взгляд, отмеченный печатью времени, но не возраста. Опустил голову, почувствовал, как воткнулись кончики клинков в мягкий топкий мох, выстилавший поляну перед хижиной ведьмы, и голос, дрожавший от сдерживаемого гнева, показался совсем чужим: – Убирайся. Убирайся, пока я не передумал, во имя Творцов и Создателя, и если ты солгала мне и вернёшься за Морриган… Флемет захохотала, и перед глазами всё поплыло серой, густой и липкой, как болотные туманы, дымкой. А когда наваждение прошло, от старухи не осталось и следа. *** Бездымный крохотный костерок едва потрескивал, давая ровно столько тепла, сколько требовалось, чтобы скорчившиеся поблизости от него спутники не замёрзли к утру насмерть. Айвэ было легче – на его коленях лежала тяжелая собачья голова, и долиец, почесывая млевшего Хуана за ушами, заодно грел пальцы. Паршивые дни случались и раньше, но ещё никогда Айвэ не чувствовал себя так отвратительно. Мабари будто понимал, ластился под руку, лизал и покусывал, заигрывая, ладонь – вымученно долиец ему улыбался, трепал загривок, шептал что-то успокаивающее и обнадёживающее, мол, всё будет, конечно, в порядке, – но своим же словам не верил. Он не молчал только потому, что в молчании ещё больше хотелось схватиться за собственное горло и с мясом выдрать засевший в нем ком. А потом – выковырять из головы, раскроив череп, смех Флемет и её голос, звучавший сквозь память эхом то ли пророчества, то ли подступавшего безумия. «Ты закрой глаза от скуки, разведи пошире руки. Так или иначе, будешь одурачен». – Думаешь, Морриган и правда что-то скрывает? – шёпотом, оберегая сон спутников, спросил Айвэ. Хуан бросил жевать рукав, вывалил язык, задышав часто и мелко, склонил голову, внимательнее разглядывая хозяина, потом, так и не ответив – да и мог ли пёс вместо него распутать всё вопросы, – ткнулся носом в плечо долийца. Стало теплее. Айвэ тяжело вздохнул и обвил мощную шею мабари руками, не зная, как ещё поблагодарить за то, что в эту ночь он остался не один: наверное, если бы не компания Хуана, точно сошёл бы с ума, пытаясь успокоить дрожь в руках и нервную свистопляску мыслей в голове. «Так или иначе, будешь одурачен». Он не смог убить Флемет. Не потому что поверил её обещаниям больше, чем Морриган, не потому что испугался схватки – или, может, всё вместе взятое, если пытаться объяснить опосля хоть как-то. Но тогда, в Коркари, ответ был один: не смог и всё. Рука не поднялась. Холод болотной воды все ещё леденил кости, он закрывал глаза и пытался представить их встречу заново, старался вообразить, как разгорается в нём злость, как гнев застилает глаза, как он замахивается клинком – сталь хрустко ломает ребра, хлюпает, разрубая грудь… Не мог. Флемет представала перед глазами безумной старухой, которая своим одиночеством достаточно уже заплатила за воспитанную в дочери нелюбовь. Убить её за одно лишь бездоказательное подозрение, из-за какой-то мажьей тайны лишить жизни ту, что их спасала – пусть всего две, его и Алистерову?.. Айвэ пытался представить, каков был бы совет Ашалле или Хранительницы. Пробовал даже найти ответ в «Песни Света», пока остальные не заснули: книга теперь лежала возле костра, блики играли на тиснённом на обложке солнце, превращая его почти в отлитое из золота – Айвэ снова подумал о «Песне», покосился на заглавие и отвёл взгляд. Под томиком покоился сверток с гримуаром, который он даже не стал разворачивать. Его не волновало вовсе, что за тёмные тайны прячутся на страницах, как распорядится ими Морриган и будет ли честна с долийцем, если вдруг однажды он наберется смелости спросить. Пожалуй, будет даже справедливо, если она обманет в ответ, но почему-то Айвэ казалось, что этого не случится. Поэтому он собирался молчать – как молчал бы об их крохотном путешествии Алистер, после чар наваждения едва сумевший припомнить, что же они забыли возле заброшенной хижины. Кажется, знание о нарушенном обещании Флемет оставила одному лишь долийцу – и псу, возможно, но в этом Айвэ не был уверен. Он теснее обнял Хуана, прислушавшись к его дыханию. Ночь была тиха и недвижна, холод подползал к костру, неспешно обгладывавшему новую подачку, и так продолжалось долгие минуты – пока не захлопали вороньи крылья и тень ведьмы, догнавшей отряд, как только стало безопасно, не выросла в углу тевинтерских развалин. Недовольно Хуан заворчал, стоило хозяину пошевелиться, но послушался приказа «сторожи», когда долиец поднялся на ноги и плотнее запахнул тонкий, едва ли гревший в такую ночь плащ. А может, дело было вовсе не в поздних заморозках – Айвэ вздохнул, проглотил ком в горле и зашагал прочь от костра, к Морриган, чувствуя, как скользко ворочается в кишках отвращение к себе самому. Он нарушил обещание и пощадил Флемет, которая, возможно, попытается однажды отобрать у него самое дорогое. Поступил то ли как благородный идиот, то ли как безвольный трус, и пусть Создатель и Творцы решают, чего он заслужит за это, когда настанет срок. Но Айвэ собирался совершить нечто худшее: он шёл навстречу Морриган, чтобы солгать ей, пусть никогда и не умел врать, не выдавав себя. И вот за это знание – что не вздрогнет, когда заговорит, – он ненавидел себя как никогда в жизни.