Хроники Пятого Мора

Пока Авель добирался до работы, небо заволокли мягкие фиолетовые сумерки, а валивший с утра снегопад наконец-то закончился, укрыв улицы мягкими-мягкими, будто в тон сумеркам, сугробами. Возле остановки автобусные фары выхватили искристый рыхлый пух, вытоптать который напрочь не смогли даже десяток заждавшихся рейса человек; Авель крикнул вдоль пустовавшего прохода: «Счастливого Рождества!» и выпрыгнул на улицу, навстречу, едва пропустив его, ломанулись подмерзшие коллеги. В суете – здорово, Авель! Счастливого Рождества, Авель! Вы уж тут не шалите с парнями, мы все Дункану расскажем! – потерялось ответное поздравление водителя, и в щель схлопнувшихся с резиновым чпоканием дверей Авель едва успел увидеть, как кто-то незнакомый огреб от напарника затрещину. Наверное, хотел пожелать удачной смены, с новичками такое постоянно случается; в общем-то, вряд ли накликал бы беду, но на всякий случай Авель поплевался через плечо. А то черт знает, вдруг затрещина запоздала, и пожелание было все-таки озвучено… Дурацкая заминка, впрочем, сразу вылетела из головы: от остановки до станции идти было всего метров двести, но только в ночь Сочельника, наверное, эти двести метров могли быть такими красивыми. Обычно мимо носились на сумасшедшей скорости автомобили, но сегодня шоссе пустовало, автобус – последний рейс, – успел потеряться за поворотом дороги, и повисла пушисто-золотистая, как макушки свежих сугробов, тишина. По краю расчищенной дорожки светились карамельно-рыжие садовые фонари, по самую макушку притопленные в снежных отвалах, широкие круги света лились из окон станции – гирлянды, развешенные под карнизом крыльца и обрамлявшие окна, даже бетонно-хромированную коробку превратили в расписной праздничный ларец. На проходной дежурил Огден – скорее старательно изображал рабочий процесс: едва мотнул головой, заслышав писк приложенного к турникету пропуска, махнул рукой и снова уткнулся взглядом в телевизор, а носом – в пивную банку (и от греха подальше Авель не стал выглядывать, безалкогольное ли оно). Внутри было не так красиво: праздничная атмосфера плохо вязалась с едкой вонью стеклоочистителя, отдушкой моющих средств и кисловатым, синтетическим запахом топлива, отчего-то слышном в коридорах, хотя до ангара по ним никак нельзя было добраться, но Авель все равно жадно втянул воздух – эта странная смесь казалась ему едва ли не более родной, чем домашняя прилизанная чистота. Он заглянул в диспетчерскую, никого не встретил и, почесывая рассеяно в затылке – Сочельник Сочельником, но не вымерли же все? – открыл дверь «хламовника», в котором горизонтальные низки гирлянд пересекались с вертикальными линиями личных шкафчиков. – Ага, попался! – практически бросился на него Ал, едва не сбив с ног. Авель едва успел отскочить, чудом не получив дверью по лбу и еще большим чудом не запутавшись в ногах, и отпер свой шкафчик. – Я, вроде, никуда и не пропадал, чтобы попадаться, – вполне резонно, с едва заметной в тоне укоризной заметил он. – И зря, я считаю! – назидательно поднял палец вверх Ал, прижался плечом к дверному косяку, наблюдая, как Авель возится, распихивая пакеты из рюкзака. – В Сочельник стоило бы пропасть куда угодно и не напоминать начальству о своем существовании. Хотя, наверное, очень удобно иметь в штате еврея – никаких проблем с поиском добровольца, который согласится взять смену в праздники? – Я крещенный. Ал фыркнул, закатил глаза: – Ага, я помню. И Дункан помнит. Но еще очень удобно иногда сделать вид, что связь с помехами, или что на фоне шумят и ничего не слышно, или что старческий склероз случился так кстати… Да ладно тебе, как будто были какие-то планы на ночь. Ведь не было же? – Ну, вообще-то… – в тесном шкафчике объемная летная куртка расползалась, как газ, занимая все пространство – ни шарф затолкать, ни дверцу прикрыть, не защемив ткань, так что Авель запыхтел, прижав створку коленом, – собирались поужинать вчетвером. Я, Морри, Миэль с Зевом… – Морри и Рождество. Ага. Ужас как смешно. Ты сам-то в это веришь? – Ну-у-у… – с еще большим сомнением протянул Авель, – поиграли бы в Alies или Scrabble… Ал так живописно вздернул бровь, что дальше и пытаться не стоило. Авель представил в красках, как Морри с Миэлем сошлись бы в битве титанов, собирая из буквенной мозаики монстров вроде «персистенция» или «трансцендентность», пока они с Зевом сбежали бы на кухню варить новую порцию глинтвейна и сплетничать о вторых половинках – и в общем-то согласился в мыслях, что Ал был прав; и его смена на станции, и миэлевское дежурство в хирургии нынче ночью – скорее к удаче, чем наоборот. – Во-о-от, – лоснясь довольной ухмылкой, подвел итог Ал и хлопнул в ладоши. – И вообще не тормози и пошли в кубрик, там все уже собрались. – Мне в журнале отметиться надо… – возразил Авель, но Ал перебил: – Вот потому я тут и стоял на шухере, чтобы ты не вздумал сегодня быть приличным человеком и занудствовать по инструкции, – схватил он Авеля за локоть и мягко, но уверенно потянул по коридору. – Мы уже тебя отметили. И вообще, неприлично заставлять гостей ждать! Авель так и не сумел у него выпытать, кого же занесло на станцию в такую ночь – Ал только хихикал, пританцовывал на ходу и предвкушающе потирал ладони; впрочем, он не стал делать тайны из того, что на проводе сегодня Домавит (ну не Джерслав же, тот к жене и дочке вырвался бы в Сочельник, даже если Дункан пообещал за такое загрызть живьем!), из медиков на дежурство поставили Ветту, а с гостями все стало понятно само собой, стоило услышать из кубрика напевы на французском. – Лилиан! – Авель буквально влетел в общую комнату, где смены коротали часы в ожидании вызова, и Лилиан с радостным то ли визгом, то ли воплем бросилась навстречу в объятья. Захрустели звезды из фольги, нашитые на ее белое платье, щеку укололи серебристые иглы венка, сплетенного из мишуры и напоминавшего нимб – если бы не шаткое положение на рыжей голове. – Ты-то какими судьбами? – отстранившись, Авель с намеком покосился на ее наряд. – Да вот, – Лилиан хихикнула и кокетливо поправила венок, окончательно превратившись в ангела, – всех погода напугала, наверное, и на мессе народа немного было совсем, и на ужин только самые одинокие пришли… А мы с девочками столько всего наготовили – ужас, если пропадет! – она всплеснула руками. – Я решила, заскочу к вам, а потом подумала, что могу и на ночь остаться… – На всю ночь? – выпалили одновременно Авель и Ал, ошарашенные, и Лилиан с видом очаровательной невинности захлопала глазами: – Ну да. Вы же не выгоните меня на улицу? Такси сейчас не взять, а твой автобус был последним, верно? Авель кивнул – что тут оставалось, и Лилиан, продолжив напевать «Тихую ночь» с того самого места, где остановилась, упорхнула обратно к столу, помогать Ветте расставлять контейнеры с еще теплой едой, стопки бумажных тарелок и кружки с навечно въевшимся в их стенки кофейно-чайным налетом. За пряным густым духом имбирных пряников и приправленных жареным луком вареников совсем перестал слышаться казенный запах станции, Домавит, развалившись в любимом кресле углу и покручивая в руках радиотелефон, на который перенаправлялись все звонки из центрального управления, добродушно посмеивался, что с такой страстью поляков к чревоугодию единственный вызов, который им всем светит – отскребать какого-нибудь особо усердного соотечественника от стен. – Между прочим, для врачей это не такая уж и забавная шутка, – не выдержала в какой-то момент Ветта, но спор толком завязать не успела. В сумку (кажется, сказочную, бездонную), из которой извлекались все гостинцы, сунул нос Ал – за что тут же получил по рукам. – После Первой звезды! – Ай, да было бы чего ждать! – надулся Ал, мотнул головой на расставленные контейнеры. – Бигус, серьезно? Почему из всех стран я родился именно в той, где Рождество празднуют тушеной, блин, капустой? – Это традиция! – возмутилась Лилиан. – И ты несправедлив, он очень вкусный. – Легко судить, тебя-то в церковном интернате не пичкали бигусом по поводу и без, – Ала аж перекосило от воспоминаний, и он, передернув плечами, поторопился по немой указке Ветты достать с верхних полок банки с чаем. – Поверить не могу, что ты, имея альтернативы такому меню, все еще хочешь считать себя полячкой. – То, что в детстве подарки мне приносил Пер-Ноэль, а не святой Николай, еще не делает меня француженкой, – вздернула оскорбленная Лилиан нос, едва успев поправить опять сползший венок, и продолжила напевать «Тихую ночь». На французском. Но никто не стал ей на это указывать – между правдолюбием и любовью к пряникам, которые она раскладывала по общему блюду, победили, конечно, последние. – А где Лонгин, кстати? – поинтересовался Авель, притащив из соседней семинарки нехватающие – на Лилиан и нежданного гостя, если тот вдруг случится в такую-то ночь, – стулья. – Заперся в кабинете и дописывает отчет, – отмахнулся Домавит, с интересом принюхивавшийся к контейнеру с бигусом и только из опасения перед Веттой, наверное, еще не снявший пробу. – И наверняка бурчит, что вокруг сплошь шпионы и предатели родины, – фыркнула одновременно с ним Лилиан, возвела очи горе. – Как будто каждая уборщица не знает, что у сейфа с ключами пароль 12345, и как будто чиновникам в Сюртэ это правда поможет. Авель вздохнул, и Лилиан безошибочно догадалась, о чем он подумал: – Но его, конечно, стоит позвать. В кубрике завязался спор, зачем Лонгин вообще вызвался дежурить в Сочельник – мог бы остаться праздновать с дочерью, и ему бы слова никто не сказал (больше от страха, чем от любви, и все же), – но спор быстро перетек в оживленный допрос, а что забыл на станции каждый по очереди. Домавит отбрехался двойной ставкой за праздники, Ветта чуть ли не обиделась – мол с сыном она еще когда захочет отпразднует, а тут последний шанс провести Сочельник с коллегами перед пенсией, – а потом Авель отошел слишком далеко, чтобы слышать разговор. Да и клокочущий в мыслях смех мешал – скажет тоже, пенсия; на его памяти Ветту собирались выставить с пособием уже лет пять как, и каждый год она клятвенно обещала, что вот еще год поработает – и довольно с нее… Авель еще не отсмеялся, когда толкнул дверь кабинета (все ж таки не запертого), но улыбка сама собой слезла с лица. Атмосфера была не просто тухлая, а вполне себе похоронная – с потолка свисал отклеившийся хвост гирлянды, на котором только висельную петлю оставалось завязать, а тусклый свет настольной лампы и монитора выхватывал крючконосый профиль Лонгина, который с таким освещением, если особо не приглядываться, вполне мог сойти за Гринча. Впрочем, они же уже не дети, чтобы бояться украденного Рождества? – Мы собираемся поужинать все вместе в кубрике, – прокашлявшись – на приветствие Лонгин только кивнул скупо, – попытался прощупать почву Авель, но монотонный стук клавиш не сбился ни на такт. – Рад за вас, – после паузы, убедившись, что никуда настырный коллега не денется, буркнул Лонгин. – Будет здорово, если ты присоединишься. – Я занят, как видишь. Он даже не обернулся, продолжая цепким хищным взглядом охотиться за растущими в документе строчками. Авель вздохнул – вот что с таким поделаешь, – и покачал головой, положив ладонь на ручку двери: – Между прочим, если бы ты был по-настоящему против посторонних на станции, ты бы просто не дал Огдену пускать к нам Лилиан. А так она расстраивается, так что если надумаешь – гостевой стул тебе точно достанется. В щель прикрываемой двери Авель успел поймать взгляд Лонгина – ошарашенно выпученный и одновременно гневный, мол, что за бред, о чем вообще речь, какие-такие посторонние, – и это, черт возьми, того стоило. Соблазн нырнуть обратно в кабинет и поуговаривать Лонгина еще был велик, но Авель сдержался; он сделал, что мог, а теперь оставалось только вернуться к остальным и ждать. В кубрике уже распахнули окно, но морозный воздух моментально растворялся в дыхании и разговорах собравшихся – от духоты чуть кружилась голова, и запахи еды становились острее и соблазнительнее. Авеля встретили понимающие взгляды – мол, не сильно-то помог здравый смысл переубедить Лонгина, – но разочаровывать их в своей уверенности Авель не стал, тем более Ал, изнывавший от голода, едва ли не вслух взмолился от радости: – Ты так вовремя, звезда только показалась! – Но сначала оплатки, – возразила Ветта, и Ал даже спорить не стал – оплатки так оплатки, только чур ему с принесением даров. Авель покрутил доставшийся ему хлебец – на рисунке были ясли с Иисусом, ласковая улыбка Богоматери, добродушный ослик с добрыми глазами, позволяющий младенцу хвататься за мягкие бархатные уши, – и почти сразу разломал оплатку, делясь первым кусочком с Веттой. Друг перед другом они никаких обид не таили – уж сколько времени работали вместе, – так что долго рассыпались в пожеланиях счастливого Рождества, пока Ветте не надоело и она не сгребла Авеля в крепкие объятья. Домавит завистливо присвистнул (и хорошо, что Домавит, а не Огден, тот бы свистом не обошелся), за что сразу вынужден был извиниться, меняясь кусочками с добродушно журящей его коллегой. Краем глаза Авель видел, как покраснел, став отчетливо алым, Ал: хихикавшая Лилиан вместо того, чтобы принять отломанный хлебец, быстро наклонилась и успела откусить край прямо из рук Ала, едва не выронившем оплатку от смущения. Домавит снова засмеялся, после обмена расцеловав Лилиан в щеки, та, поправляя опять скособочившийся венок, провальсировала через кубрик – делиться последним кусочком и объятьями с Авелем. Он уже почти не верил, что у него получилось, но на миг сквозняк задул сильнее, и в комнату все же скользнул, стараясь остаться незамеченным, Лонгин – впрочем, фокус не удался, и тот вынужден был всем по очереди буркнуть: «Счастливого Рождества!», ломая последнюю дождавшуюся его оплатку. – Наконец-то, боже, я думал, что уже помру от голода! – закончив с пожеланиями, прощениями и обменами, Ал довольно плюхнулся за стол. Ветта неодобрительно цокнула языком, но в протянутую тарелку положила всех кушаний понемногу – побольше карпа в сыре, поменьше бигуса, – так что никто в показушности ее сурового взгляда, в котором светились отражения гирлянды, не сомневался. Остальные тоже сели. Лонгин попытался сбежать, конечно, но не очень стараясь – Лилиан подтолкнула ему контейнеры с варениками и селедкой в сметане, и это сочетание растопило суровое польское сердце. – Не понимаю, все же, зачем тебе это, – только буркнул он шепотом позже, когда все заработали челюстями. – То, что ты не смог вырваться к дочери, вовсе не означает, что праздновать должен в одиночестве, – таким же шепотом отозвался Авель, улыбнулся в ответ на ошарашенный взгляд и тут же, не дожидаясь допроса – да какой дурак бы не догадался, учитывая, что о политической карьере лонгиновской дочери не кричали только утюги, – включился в жаркий спор с Домавитом и Лилианой, прилично ли будет сейчас исполнять хором «Dzisiaj w Betlejem» или «Bóg się rodzi». – Это колядочные песни! А колядовать ходят с двадцать шестого, что за неуважение традиций! – И что за неуважение к моей спине, я гитару для чего тащила? Чтобы АВВА петь? Я хочу традиционного! Красивого! Приобщиться к культуре! – Тогда вон приобщайся, – Домавит кивнул подбородком на Авеля, – к культуре национальных меньшинств. Авель, что у вас на новый год поют? «Hava nagila»? – Во-первых, не новый год, а Рош ша-Хана, во-вторых, не поют, а молятся, – Авель начал загибать пальцы. – В-третьих, я не люблю «Hava nagila», и на гитаре аккорды трудно подбирать, лучше я тебе «Sim shalom» покажу… – Приобщиться к польской культуре! – возмутилась, воинственно взмахнув вилкой вместо клинка, Лилиан, и Домавит отшатнулся, а Авель засмеялся, загнув последний палец. – А в-четвертых, это кто еще из нас зануда, что песни красивые петь не дает? Вы в церковном хоре «Lulajże Jezuniu» учили… Нет? – Лилиан покачала головой, и Авель едва не поперхнулся вареником. – Кошмарное упущение! Это моя любимая из рождественских, и у тебя для нее голос замечательно подойдет. Попробуем после ужина? – А чего ждать, сейчас, дай только чайник поставить, – Лилиан легкомысленно вспорхнула со своего места, чтобы залить воды, но с песнями у них сегодня так и не сложилось. Затрезвонил телефон. Ветта сразу отставила тарелку, Лонгин нахмурился, превратившись в насупленного бдящего коршуна, Ал сбледнул, шумно сглотнув кусок, а Домавит, оглянувшись на всех, моментально пришел в себя и метнулся к трубке. Разговор вышел короткий – да, нет, да, конечно, к сведению приняли, так точно, – и уже через минуту он, отложив телефон, обернулся к остальным. – Двое взрослых, два ребенка, отправились к родственникам на машине во Вроцлав, последний раз дали о себе знать возле Лодзи в три дня. На звонки не отвечают, навигатор в машине не отслеживается, родственники позвонили в полицию. Поиски с земли ничего не дали, собаки не чуют. – И не учуют, – фыркнул без капли веселья Лонгин, со скрипом проехал ножками стула по полу. – Снегопад же был. Значит, поиск с воздуха, с квадрата 15-32 начинать, а там… Он бросил на Авеля один-единственный взгляд, и тот, кивнув – дальнейшее обсуждение его уже не так интересовало, – вышел из кубрика, только коротко попрощался с притихшей Лилиан. Нескольких минут хватило метнуться в «хламовник» и собрать все необходимое; на ходу застегивая летную куртку, Авель столкнулся с выскочившим из диспетчерской Домавитом, забрал у него без лишних слов планшет со всей скачанной информацией и, носом зарывшись в витки шарфа, выскочил на улицу. Небо было чистое, кристальный звонкий мороз покусывал щеки. Выползшие из ангара растревоженные техники уже стягивали с вертолета брезентовый защитный купол, и пока они закончили, из здания выбежала Ветта, придерживавшая на боку тяжелую сумку с красным крестом. Авель помог ей запрыгнуть в вертолет, пересел в кресло пилота, открыл наконец планшет, внимательно пробежал взглядом погодную сводку и ключевые точки маршрута с расписанными маяками – потом, в полете, уже не хватит времени на такие мелочи. Последними забрались Лонгин с Алом – тащили за собой дополнительный генератор, и матерившиеся техники, подсобив забросить технику в салон, разбежались по сторонам, освобождая взлетную площадку. На улице слабый минус, но к полуночи температура упадет еще на пару градусов; а если у потеряшек закончится бензин и нечем будет греть салон автомобиля, чтобы сохранить тепло для детей… – Встретили, блин, Сочельник, – пробормотал едва слышно Ал, пересаживаясь на соседнее кресло второго пилота, хотя на самом деле ему, наверное, пришлось орать– винт уже раскрутился на полную и страшно громыхал, да и сквозь летные наушники, плотно прилегавшие к голове, Авель слышал в основном команды из диспетчерской да собственный пульс, а не разговоры. Он кивнул, поочередно щелкнув тумблерами. Послушная машина, удовлетворенно ворча, что снимается с надоевшего места, поднялась в воздух, окончательно заглушив бормотание напарника, и уже через несколько минут они зависли на достаточной для полета высоте. Отсюда была видна Варшава – расписная, залитая красно-золотой иллюминацией огней и гирлянд, красивая, как подарочная шкатулка или как шопка в костеле Святого Иоанна. От такого зрелища дух захватывало; Ал замолчал, тряхнув головой и подключив к системе свой планшет, в салоне Ветта склонилась к уху Лонгина, что-то ему зашептав, Авель почему-то разулыбался, разглядев в прорехи меж высотками крохотный огрызок центральной площади. Это был его ритуал на удачу. Прощальный взгляд на Варшаву – неродной, но ставший родным город, где счастливые семьи праздновали самую душевную ночь в году, – а потом он выщелкивал последний тумблер и больше не оборачивался до самого возвращения на станцию. И всегда все получалось. А сегодня, в Сочельник, все получится обязательно – нельзя же оставлять Лилиан с Домавитом надолго скучать в одиночестве? – так что Авель вздохнул и уверенно направил вертолет в сторону Вроцлава.