Хроники Пятого Мора

Даже живой или мёртвой водой, даже вином или хлебом - Не защитишь, не укроешь себя, не остановишь рост. Я — голубая лесная трава. Я от корней и до неба. Я у тебя внутри, мой друг, и проросла насквозь. "Голубая трава", Мельница

Мир оказался таким красивым! Сочные, звенящие от жизненной силы оттенки листвы и леса, прохладные и словно полупрозрачные цвета неба и воды, аляповатые, но такие завораживающие пятна маков, васильков и одуванчиков – будто кто-то окропил луга краской. Айвэ называли цвета, и он запоминал, проговаривал под нос радостным тихим шепотом, словно заклинание: голубой, бирюзовый и лазурный Каленхада, изумрудный и травянисто-зеленый просторных лугов в южных баннорнах, сиреневый, лиловый и сизый закатных облаков – он полюбил их все. Но если бы его спросили, какой из них нравился больше, Айвэ с выбором не медлил бы ни мгновенья. Конечно же, золотисто-желтый. Разве знал Тедас более красивый цвет? *** – Мам, а какое оно, небо? А река? А узор на твоем платье? Ашалле всегда смеялась, когда он спрашивал. В ребяческом возрасте весь мир – шкатулка с секретами, и тайна цвета, безусловно, занимала детский ум – но вряд ли больше, чем десятки других вопросов. Столько было непознанного, непонятного: откуда берётся ветер, как Хранительница решает, какие травы помогут больному, и почему в сказке вся слава досталась храброму охотнику, а не оленю, который ему помог – где уж тут всегда помнить, сколькие из соклановцев видят мир иначе. Тем более не так уж просто было это понять. Они говорили: «разноцветные». Или, того сложнее: «красочная картина». Если красочная значила красивая, то Айвэ не понимал, почему их мир красивее, чем его. Он видел ослепительно-раскаленное солнце и блики на воде, и туманные очертания чащи у горизонта, и стремительные силуэты птиц, пикирующих из облаков. Они говорили, что на самом деле всё не так, что трава и цветы разные, более красивые, более настоящие – и Айвэ только морщил нос и фыркал, потирая босой пяткой щиколотку. Как будто это удивительно, что они разные; какими же им ещё быть? Но иногда всё равно становилось любопытно – до мурашек, окатывавших хребет предчувствием чего-то удивительного и прекрасного. И тогда Айвэ задирал голову и спрашивал: – Мам, а какое оно, настоящее небо? – Красивое, сынок, – отвечала она, ласковыми пальцами выбирая из встрёпанных волос мусор семян и хвоинок. – Очень красивое. – А я его увижу? – Когда-нибудь – обязательно. Здесь она вздыхала, но не то что бы с тревогой или печалью, скорее со снисходительной мудростью. Да, многие в клане даже не могли вспомнить, как видели мир ещё до того, как встретили свою душу; они учились говорить одновременно с тем, как учили цвета, и дело оставалось за малым – среди соклановцев отыскать того или ту самую, на кого упал взгляд в глубоком детстве. Но не меньше эльфов рождались вдали от своей души, росли и учились, не зная её. Хранительница утешала – ничего, вот случится следующий Арлатвен, или встретится клан с соседствующими Йонвин, или быть может даже сбежит к ним, набравшись храбрости, городской сородич, и тогда обязательно кто-то из Сабре удивлённо распахнёт глаза. Старый Хранитель, отец Айвэ, тоже не сразу встретил свою судьбу. И поэтому мальчишка не думал о том, что некоторые кланы живут в сотнях миль друг от друга, или о том, что Ашалле уже лет десять как смотрела на такой же, как и он, детский черно-белый мир; а думал только о хорошем. И спрашивал о небе. – А какое оно, расскажешь? – Родной, но я уже сотню раз рассказывала… – Ну ещё раз, пожалуйста, ну мам! Она вздыхала снова, щуря лучистые глаза, и аккуратнее подхватывала распутанные пряди, разделяя на три ручейка. – Ладно, расскажу, – как Ашалле ни старалась, тон ее никогда не звучал строго. – Но только если не будешь вертеться. – Не буду! – клятвенно заверял Айвэ, тут же оборачиваясь и глядя снизу вверх так умоляюще, что обоим оставалось только рассмеяться. – Ну хорошо, хорошо… Тогда слушай. Небо бывает самое разное, синее и серое, мутное и залитое золотом, но чаще голубое. А голубой – это самый прохладный и прозрачный цвет, как будто ты опускаешь ладонь в ручей… И он слушал, зачарованный и недвижный, жмурился и представлял, как встретит однажды ту самую – и глаза у неё будут прозрачные и прохладные, как небо, которое ему так хотелось разглядеть по-настоящему. *** Тамлен до сих пор обижался, что их не взяли на Арлатвен, и обиделся ещё больше, когда они опоздали на встречу. – А всё ты! Давай вирши проверим, давай вирши проверим, тьфу! – на бегу передразнивал друг. Он выбирал путь напролом через редкий подлесок, и Айвэ сосредоточенно пыхтел позади, не собираясь ни напоминать, что про вирши он заговорил только после предложения друга искупаться, ни ворчать, что Тамлен мог бы придерживать за собой ветви, которые так и норовили хлестнуть по глазам. В конце концов, от реки бежать было прилично, тут лучше бы поберечь дыхание. Они примчались на стоянку, когда весь клан уже собрался, и пробиться к Хранительнице и Ниису через толпу не было бы никакой возможности, если бы Маретари не выкликала их имена. Тамлен угрем поднырнул под локтем Пайвела и вылетел на пятачок свободного пространства в центре, Айвэ выбрался из толпы мгновеньем позже, улыбнулся недоумённо: так вот ради кого звала их Хранительница? Взрослые накануне отъезда на Арлатвен шептались, что клану не достает ни Первого, ни годящегося на его роль ученика, и Маретари видимо думала о том же: подле неё стояла, стиснув кулаки и стараясь держать подбородок ровно, эльфийка с целым ворохом мажьих браслетов-оберегов от запястий до локтей. Красивая, подумал Айвэ. Должно быть, их ровесница или совсем чуть-чуть младше: тощая, гибкая, как ивовая веточка, с вплетенными в детские косички бусинами по незнакомому, из чужого клана обычаю. И зачем они здесь ей понадобились? – Так вот вы где, – одновременно разулыбалась Маретари. – Это Мерриль. Мерриль, знакомься с этими разбойниками, Тамлен и Айвэ. Думаю, будет лучше, если стоянку клана тебе покажут они, чем кто-то из взрослых… Идея действительно была замечательная. Айвэ только прикинул, что они смогут показать и тропку до брусничника, и галлий загон, где носились на окрепших ногах месячные оленята, а если новенькая окажется невредной – может еще и до своей любимой ивы проводят, оттуда как раз хороший вид на милю окрест. Только бы Тамлен всё ещё не дулся, чтобы нарочно воротить нос от прогулки; Айвэ обернулся к другу – мол, что скажешь, – но тот застыл, как вкопанный. Смотрел на Мерриль огромными-огромными глазами, будто разучился моргать, и даже на лёгкий тычок локтем в бок никак не ответил. Мерриль в ответ тоже пялилась во все глаза – а они у неё были огромные, – пялилась почти минуту под постепенно стихавшие шепотки взрослых, пока не ойкнула и не отшатнулась на шаг назад, вцепившись в руку Хранительницы. – Понятно… – только протянула та и вдруг шикнула, когда к ней склонился Ниис и попытался что-то нашептать на ухо. Айвэ не прислушивался толком – опешивший Тамлен его здорово напугал, он дёргал друга за локоть и едва обратил внимание, как Хранительница, приобняв Мерриль за плечи, увела новенькую вглубь стоянки, а вслед за ними тронулись и остальные наблюдатели. – Эй, ты чего? – не выдержав долгой, тревожной тишины, зашипел Айвэ. – Тамлен!? Тот вдруг встряхнулся и с бешеным взглядом завертел головой, осматриваясь. Небо, макушки окружавших стоянку буков, аравельные косые паруса, развешенные сушиться рубашки – на всё он смотрел как в первый раз. А потом завопил. – Трава такая красивая! Айвэ, ты бы видел, она такая… такая… Восхитительная! И у Мерриль глаза, как эта трава, это будет мой любимый цвет! Я забыл, как он называется, ты помнишь!? Айвэ помнил: он давно выпытал у Ашалле, что трава зелёная, а зелёный – это как свирельный звон и вкус горьковатого канавариса под языком, но Тамлен не слушал. Он схватил друга за ткань на локте так, что затрещали швы рукава, потащил с собой, заглядывая под каждый куст, под днища аравелей и за каждый древесный ствол, куда-то прочь от стоянки, счастливым верещанием подражая весенним птицам. Уже в перелеске он споткнулся о корень, покатился кубарем, утянув Айвэ за собой; смешались пятна солнечных бликов и горящий ошалелой радостью взгляд Тамлена; оба упали в мягкую травянистую поросль в низине, в окутавшее их облако одуванчиковых пушинок, в запах сена и прогретой земли, в зелень. Тамлен захохотал, и Айвэ подхватил, вспомнив, какими глазами пялился друг на Мерриль. Всё-таки мир, в котором они жили, был чудным местом; чудным – и всё равно замечательным. *** Всю дорогу Джори бубнил, что болота ему не нравятся, и что у местной воды слишком уж мерзкий цвет. Цвет как цвет, мимоходом думал Айвэ, глядя на темные блики, и болота как болота; мерзким был привкус болезни на корне языка и ватная усталость в ногах, а на прочее он с трудом обращал внимание. Даже когда они наполнили последнюю склянку кровью порождений, Айвэ не почувствовал особого ликования или облегчения. Ведь предстояло обшарить ещё развалины серостражевского форпоста, и никто не мог сказать точно, как много времени потребуется на это дело. Давету показалась под завалом стенка сундука; они разгребли щебень и камни, потратили почти час, но обнаружили лишь древесную труху да пару сгнивших дощечек – а необследованных углов оставалось много больше, чем времени до ночной темноты. Если бы он ещё мог сам разглядеть обломки, оттенком сливавшиеся с пятнистыми, где омытыми дождем, где потемневшими от патины камнями. И если бы скверна так не жглась, тупой болью пульсируя в висках и напоминая, и если бы… …их спасение пришло неожиданно: даже Айвэ не услышал шаги, пока женщина намеренно не позволила ветке хрупнуть под стопой, а остальные так и вовсе встрепенулись ошарашенно, только когда она заговорила. Вернее, она начала говорить. Тон её был обманчиво сладок, скрытый в голосе яд – обворожителен, но и тот звучал мгновенье, не более. Она вдруг замолчала, проглотив слово на середине; это вполне мог быть знак опасности, и Айвэ медленно – слишком медленно – оглянулся через плечо, заторможенно от своей болезни едва понимая, что на деле давно обернулся, и также глупо замер напротив неё, распахнув глаза, и что вспышка звона в голове – это никакой не звук, и не лихорадка, и не предвестье приближения порождений, и вообще ничего плохого, только… Только цвет. Да, должно быть, это был цвет, и свет, и яркие пятна, смазавшиеся, когда он дернул головой, оглядываясь с неверящим, невозможным удивлением. Потемневшая зелень дальних чащ, крапчатые камни, от которых несло земной сыростью, бледная кожа женщины, яркие уголья глаз. Оттенок, чем-то родственный заходящему солнцу. Или не совсем похожий?.. Она тоже смотрела – сосредоточенно поджав губы, опершись о посох то ли чтобы не пошатнуться, то ли собираясь сбежать, и она была… Так невозможно красива в этот момент. Прекраснее, чем Айвэ что-либо видел в свой жизни, хотя теперь он понял, что на деле видел совсем немного. Остальные ошарашенно замерли. Алистер и Давет, кажется, ничего не понимали, Джори начал догадываться – по крайней мере с тенью осознания на лице разжал ладонь, стиснутую на рукояти клинка, и едва заметно мотнул подбородком. Чего встал, мол, иди, пока не сбежала. Она не сбежала бы – это Айвэ почему-то твёрдо знал. Не такая она была, чтобы сбегать; и сосем не такая, как он представлял, но теперь это совсем перестало хоть что-то значить. Он шагнул вперёд, развернув к ней пустые ладони мякотью линий и вяло, все еще неверяще улыбнувшись. Он ждал, что она шагнёт навстречу, или улыбнётся в ответ, или хотя бы кивнёт снисходительно; но она только расправила плечи и вздохнула: – Вот как, значит. – Значит, так, – в унисон согласился Айвэ, глупо улыбаясь, и задрал голову. Обрамленное кольцом обрушенных стен небо было… было небом, точнее он ничего не понимал. И цвет у него оказался странный – не с чем сравнить, ни на камни, ни на болотные мутные воды, ни на перелесок не похожее, и не прохладное и прозрачное, как ему обещали, а словно потеплевшее от лучей клонившегося к закату солнца. Когда-то Айвэ думал, что будет пялиться на небо много часов, когда увидит его настоящим, и что ничто не покажется ему таким же красивым. Но мгновенья хватило, чтобы понять, что он ошибался, и потому он сразу опустил взгляд. – Не думай лишь, что для меня сей предрассудок глупый будет много значить, – насмешливо протянула женщина. За спиной тихим шепотом Давет назвал ее ведьмой; «ве-дь-ма», прокатил на языке Айвэ, и ему понравилось, как понравился и певучий напев её голоса. – Вы, надо думать, Стражи, что за договорами пришли. Здесь понапрасну ищете, и повезло вам крайне, что знаю я поболее каждого из вас. Но для начала назовитесь хоть, не то… – Я Айвэ. А кто ты? Давет зашикал, а женщина посмотрела со смутным интересом. – Морриган, – ответила она после долгой паузы и вздохнула. – Раз так сложилось, что трое проглотили языки, а четвёртый языком едва способен шевелить, придётся мне вас проводить до места, где договора усердно мать моя хранит. Нам лучше… – У тебя красивые глаза. Ты знала это раньше? – Теперь смогу узнать, как только брошу взгляд на воду иль зеркало найду в глуши, – хмыкнула Морриган, оборачиваясь в сторону перелеска и нарочно пожав плечами. Видно, дело у неё со словом никогда не расходилось; и всё же в миг, пока она искала взглядом конец тропы в кустах, Айвэ увидел, как улыбка тенью тронула самый краешек её губ. Было слышно, как перешептывались Алистер с Даветом и как бубнил под нос молитву Джори: они Морриган совсем не поверили, а Айвэ совсем не поверил им, когда они наперебой начали шипеть, что ведьма точно его заколдовала. Может, это было так. Может, нет. Она никому не показалась особо приветливой, и у неё был острый язык и колючий взгляд, и в руках она держала посох с потемневшей от времени макушкой… Но ее звали Морриган, у неё была чарующая улыбка, и судьба совершила не одно, должно быть, чудо, чтобы они, преодолев столько миль, всё-таки встретились: ведьма с окраин Коркари и долиец из чащоб Бресилиана. И Айвэ знал, что полюбит её также, как полюбил цвет её глаз – первый, который увидел в своей жизни.