Oh, Grey Warden, what have you done? из песни Мариден Приветной
I will never break the silence When I look inside I don’t have to hide If you’re looking, you won’t find me Who’s the enemy? Don’t know what to believe "Living in the Shadows", Matthew Jones
Ночь, как назло, выдалась ласковая и душная, в такую даже надираться не хотелось. Айвэ сам толком не понял, зачем попросил служанку принести из погреба бутылку: после Собрания он клялся Винн не притрагиваться к спиртному и даже честно выдержал двухнедельный срок, сколько бы паршивых дней ни случалось – и вот так по дурости, на нервах сорвался. Когда сообразил, что справится с бессонницей и собственными силами, было поздно: эльфийка успела метнуться на два этажа вниз и притащила бережно обмахнутую от пыли бутылку. Айвэ растерянно поблагодарил, эльфийка также растерянно пискнула, что всегда рада помочь, и унеслась прочь, придержав посеревший от частых стирок передник. У нее коса была так красиво и хитро уложена венцом вокруг головы – почти как у Аноры, только не золотая, а пшенично-русая, спелая, что редклифские колосья. Их местная глинистая земля родила щедро наравне с рожью и брюквой, а вот виноград на ней рос мелкий, кислый, и вино получалось такое же кислое: Айвэ расковырял сургучную пробку, глотнул на ходу, поморщился, когда свело скулы и холодная с погреба жижа чуждо, почти болезненно скользнула внутрь. Кажется, если он что и пробовал хуже в своей жизни, чем это кислое нежеланное вино – так только скверну на Посвящении. В такую ночь спирт не помог бы. Обычно помогал – надерешься, проспишься в сторонке от всех в обнимку с псом, пока будешь поутру хлебать травяной взвар и клясться никогда больше, все в голове перетряхнется, уляжется так, что решение напросится само собой. Совесть притихнет, слова нужные подберутся, хватит решимости отдать приказ, от которого сердце разве что екнет, а не скорчится спазмом внутри… Но то несложная, ставшая уже привычной шемская возня. А разве вылечило бы вино совесть и сердце от серостражевского долга? Айвэ поднялся на пролет выше, в выделенные гостям покои в одной из башен, и на несколько десятков ступеней сделал лишь пару глотков, уже не чувствуя кислого привкуса. В голове его все смешалось, спуталось; слишком ярким казались факельные ржаво-золотые блики, слишком горьким запах смолистой копоти, слишком тяжелым – каждый вдох. А ведь Логэйн предупреждал, наталкивал его на мысль, что неспроста Риордан на Собрании предложил чашу Посвящения вместо плахи. Неспроста так помрачнел, когда Алистер оторвал от котты серебристую бляху с грифоньей мордой и швырнул Айвэ под ноги. А он, дурак такой, не верил, точнее верил – только не Логэйну, а Дункану, не стал бы тот такую важную тайну от своих прятать… Все смешалось: оговорки, секреты, цена победы, печальный взгляд Риордана и решительный – Логэйна, мысли. А ведь Айвэ должен был с этим что-то сделать. Он даже знал, что, но когда подумал об этом, когда вскинул подбородок в самом начале разговора – это мой удар будет последним! – все как раз и смешалось. Глупо и смешно; столько раз в ночи глотал шепотом горько-сладкий девиз Стражей – «жертвенность в смерти», сколько раз выводил, от стараний прикусив кончик языка, неровные завитушки в пожелтевшей тетради: «Приди же ко мне, дитя, дай тебя обнять. В моих объятьях – Вечность». А сейчас все равно испугался. Задохнулся обидой – как так, иметь целую армию и все равно умереть? Малодушно подумал, что это не справедливо; что он заслужил большего, чем упокоиться в вейсхауптской гробнице; пусть уж другой тогда станет героем, он ведь даже не просил никогда об этом в своих молитвах… Хорошо хоть, что мысль появилась и пропала. Если бы он думал об этом дольше, всего замкового вина, всех вод Каленхада не хватило бы, чтобы заглушить совестливый пожар стыда под ребрами. А так Айвэ брел по коридору, считая факелы, мелко глотал кислющее вино, от которого скрипели зубы, и в голове все постепенно вставало на свои места, как должно, и почти распуталось, когда он подошел к своей комнате. Сквозь дверную щель лился каминный рыжий свет, рассеченный пятном тени, и та шевельнулась, когда ковер перестал приглушать шаги Стража: кто-то ждал внутри. Айвэ обрадовался. С Логэйном он разминулся внизу, а кто бы это ни был кроме Логэйна, с ним можно будет разделить вино и душную ночь; отвлечься бы от мыслей сейчас, пока их хаос кружит в голове, дожить до рассвета – а там все снова придет в порядок, отступят страхи, мир станет понятным, а собственный выбор – простым. Только бы дожить. Айвэ толкнул дверь и ни капли не удивился, встретившись взглядом с обернувшейся через плечо Морриган. – Гляжу, ты новости встречаешь вновь по-прежнему, вином и миной, что вина кислее, – по губам ее скользнула едва заметная, вычерченная пламенными тенями улыбка, и Морриган отвернулась к очагу. – Успел ли ты решить, клинок чей Архидемона повергнет? – Так ты знаешь, – вздохнул Айвэ. Должен бы удивиться хотя бы этому, но удивления почему-то не было. Это же Морриган; если подумать, кого еще он мог встретить этой ночью в своей спальне? Айвэ притворил плотно дверь, встряхнулся, почувствовав, как одновременно тянуло из углов комнаты сырым сквозняком, а от камина – сухим смолистым жаром: теперь понятно, зачем слуги запалили огонь. Он прокрался внутрь, будто был здесь большим чужаком, чем гостья, поколебавшись, поставил на стол подле очага бутылку, оперся копчиком о столешницу. В молчании Морриган передернула плечами, будто сдерживала смешок – разве могло быть иначе, глупенький Страж? – и Айвэ снова вздохнул. – Ну конечно ты знаешь, – повторил он шепотом, опустил взгляд и ковырнул восковый бугристый потек, топлено-оранжевый на теплом сосновом дереве. – Если знаешь, то догадываешься, наверное, что у меня нет выбора. Риордан нужен Ордену, а Логэйн – Ферелдену. – Как сомневаться я могла в твоем безмозглом благородстве? – негромко фыркнула Морриган и отвернулась от огня. – Забудем, впрочем; чтобы ни решил ты, есть предложение получше у меня. Завороженный, Айвэ наблюдал, как скользнули блики по ее коже и по перьям наплечника: не в первой он думал, что уже видел все самое волшебное, и не в первой убеждался, что зря загадывал заранее – Морриган сегодня была по-особенному, до пронзительного прекрасна. Айвэ взглядом выхватывал детали, не мог напиться этой красотой: гордым поворотом шеи, острым блеском взгляда, улыбкой, скользившей на губах. Потому ему так казалось, что сошлись одновременно тени в полумраке и желание Морриган подразнить его? Или потому, что он боялся, что это последняя ночь, когда он видит ее вот так – без посоха, без блеска чар в ладонях, наедине?.. Морриган прошла мимо, задев долийца плечом – ему послышался едва ощутимый запах трав и мха от ее волос, – улыбнулась и села на край постели, разгладив ткань накидки на коленях. Он смотрел, все еще тщась напиться: плавная линия плеч, дрожавшая в ложбинке под ключицей тень, ястребиный вдумчивый прищур. Она засмеялась: – Ах, не гляди так, будто в последний раз. Еще поправить можно твое горе: мне ведом способ, как Архидемона сразить и жизнью Стража не пожертвовать при этом. Слушать обещаешь внимательно? – Рассказывай, – сглотнул он вязкую от вина и приступа надежды слюну. И Морриган заговорила. Почему-то Айвэ казалось, что рассказ ее будет долог – как минимум также долог, как их с другими Стражами беседа, ведь столько требовалось вместить, – но история у Морриган вышла совсем короткая: от расплывшейся в плошке свечи натекло всего несколько восковых дорожек. Айвэ чувствовал их липкий жар ладонью. Отдернул руку, сковырнул воск, не глядя – не мог отвернуться от Морриган. Вот оно, спасение, о котором он успел взмолиться, сквозь кислятину во рту шепча молитву; так близко, так просто… …так сложно решиться. Морриган говорила вдохновленно, и чем убедительнее креп ее голос, тем больше хмурился Айвэ и погружался в мысли, забывая про блики, про воск, про то, что ночь не бесконечна. Поэтому, наверное, вздрогнул, когда Морриган закончила и протянула руку: – Так что ответишь мне, – спросила она, но в голосе, во взгляде, в жесте не было вопроса: Морриган не сомневалась в согласии Стража. Айвэ закусил щеку, внимательно уставившись на протянутую ладонь и на те три коротких шага, что отделяли очаг от края постели. Один рывок, один поцелуй, после которого руки Морриган втянут его в ритуал: сладко, желанно, неотвратимо, так… Айвэ медленно вздохнул в зубы, скрестив руки на груди, и отвел взгляд от Морриган, не шевельнувшись более. – Откуда ты знаешь про ритуал? – глухим, надтреснутым от сухости и усталости голосом спросил он. Морриган только тряхнула плечами: – Не все ль равно? Мне ведомо спасение, нуждаешься в котором ты. Так важно ли сейчас вопросом задаваться? – Важно, – резко, неожиданно для самого себя обрубил Айвэ – он не хотел грубить, лишь понять, – оглянулся и, встретившись взглядом с настороженным прищуром любимой, вздохнул: ночь осталась все такой же душной. А вот томной быть перестала. Айвэ пять. Перед тем, как начать рассказ о древних временах – когда кроны Арлатана подпирали небо, а воды рек были целебны для зверья и элвен, – Хранительница ведет рукой над чаровским пламенем в чаше и манит жестом огоньки. Зеленоватые, цвета прохладных вод искры вспыхивают, гаснут, вытанцовывают в воздухе, садятся на носы и макушки детей, щекочут протянутые ладони. Курчавый эльфеныш тоже тянет руку, замирает, не дыша – но только на мгновенье, огонек перепархивает с чаши ему в ладонь, трепещет, будто взмахивающая крыльями бабочка, и ребенок счастливо хохочет со всеми, не замечая ласкового взгляда Хранительницы. Айвэ семнадцать. Валласлин только начал заживать, а через скулу и глазницу уже тянутся полосы свежих шрамов: вместе с кровью проступают капли сизо-синей краски. Он быстро бежит коротким путем, через Кабаний лог, и пусть оскальзывается на глинистом обрыве и летит кубарем сквозь терновые заросли, все-таки успевает предупредить клан. Охотники срываются в бег – обмануть охотничьих собак и отвести баннскую шайку стороной, чтобы не тронули случайно пасущихся галл, – и Айвэ хочет с ними, но Хранительница шепчет, что он уже сделал достаточно. Окутанные целительским свечением ладони берут его лицо, в кожу впитывается чаровская сила, во рту становится сладко-прохладно, будто он надкусил березовую весеннюю ветвь; и Хранительница улыбается, когда стягивается узор валласлина, пересеченного разве что тонкими бледными шрамами. Айвэ двадцать, и за его спиной из земли вырывается хлесткая плеть лозы с ядовитыми шипами. Все, что он успевает – в развороте принять на клинок выпад паучьей лапы, а потом заклятье опутывает тварь и утаскивает в земной разлом, на глазах зарастающий свежей взрытой раной. «Спасибо», – шепчет ошарашенно Айвэ, понимая, что был на волосок от гибели. «Еще сочтемся», – тоже шепотом отвечает Мерриль и пытается выдавить из себя улыбку, хотя оба знают, что ни ее магия, ни хранительская не изгонит скверну из айвовской крови. Первый урок, который учат маленькие долийцы из клана Сабре: талант Хранителя священен. Второй: даже Хранитель не способен отгонять смерть вечно. Айвэ долго смотрел на Морриган, но она только бровь приподняла насмешливо, не торопясь объясняться, и ему пришлось заговорить первым: – Я хочу… Я должен знать больше. В чем суть ритуала, какие будут последствия для тебя и ребенка… – он вздохнул, судорожно вцепившись пальцами в предплечья. – Какова цена. – Цены не будет никакой, сказала, кажется, я ясно, – перебила нетерпеливо Морриган, поджав губы. Впрочем, теперь была ее очередь сторониться неожиданно прорвавшейся резкости: она покачала головой, накрепко сцепила ладони в замок у живота, будто сдерживалась, вдохнула поглубже, прикрыв глаза: – О сути я могу поведать, но много ль ты поймешь? – в рассеянном пожатии плеч сквозило что-то жалостливое, будто Морриган вынуждена была объяснять очевидное несмышленому дитю. – Ты смыслишь много в бое и словах, какими можно в сторону свою врага склонить, я – в магии и тайнах. Мешать не будем мы друг другу, поверь же в то, что говорю я: и для меня, и для ребенка благополучно все пройдет. – Вот так просто? Благополучно – это все, что ты можешь мне сказать? – нахмурился Айвэ, еще меньше желая шевелиться под прищуром любимой, закатившей глаза, но не сдался. – Я не соглашусь, пока не узнаю все. Магии без платы не бывает, даже малефикарум забирает столькое… а это темная магия. Ты не чуешь разве? Спасение от Скверны, смерть Архидемона – я не могу представить, сколько за такое… Морриган фыркнула. Айвэ замолчал, настороженно уставившись в ответ – разве сказал он что-то смешное, – и Морриган, ощутив на себе этот взгляд, захохотала во весь голос, запрокинув голову: – Забавно как о темной магии ты речь ведешь… Ни капли в том не смысля, – несмотря на смех, голос ее ожег холодно и хлестко, как чары льда и молнии, что любила она призывать на поле боя. – Нет темной магии, нет светлой, и ритуал – он просто есть. И той расплаты, что ты успел себе вообразить, не будет… – Да не бывает так! Ты ввязалась в это так глубоко, что сама уже не знаешь, чем придется жертвовать! – выпалил, не выдержав, Айвэ. Он знал, что пожалеет об этом – о своем беспокойстве и искренности, – но не думал, что так скоро. Взгляд Морриган пригвоздил к полу и столешнице, как распятую на раме для просушки шкурку, ее ухмылка – почти оскал, – разверзлась на лице, будто взмахнули острым лезвием. – Не знаю даже, что оскорбительней, твой страх или твое неверие… – низко, грудно, опасно, как волчица, прижавшаяся к земле перед прыжком, пророкотала она. По хребту, от загривка до поясничной впадины, холодком лизнули мурашки, и даже близость очага, жарко пекшего бок, не спасла; Айвэ вздрогнул и торопливо облизнул пересохшие губы: – Я выразился неверно, мои извинения. Я не хочу обидеть. Просто… – он сглотнул. Ничего не было просто, но слова стали скользкие и слишком осмысленные, чтобы он разом мог поймать их все. – Ты права, да. Я очень боюсь за тебя. Морриган смотрела все еще недоверчиво и зло, но, видимо, искренняя мина раскаяния ее переубедила; ведьма вздохнула, опадая от напряжения, тряхнула головой, будто сбрасывала с себя шкурки всех обликов от волчьего до человечьего: – Извинения приму. На этот раз… – согласилась она почти миролюбиво, улыбнулась не то чтобы очень радостно, но расслабленно, расцепив ладони, похлопала рядом с собой по одеялу. – Иди сюда, мой глупый Страж. Еще раз разжевать готова, коль не стало сразу все тебе понятно… Соблазн был велик. Нет. Соблазн был огромен. Айвэ даже качнулся, собираясь сделать шаг – действительно, почему он так упрямился, почему противился тому, чтобы поддаться уговорам любимой, если верил безоговорочно в силу ее чар, – но сдержался все же в первый миг, стиснул зубы, понимая, что если не устоит сейчас, разговор неминуемо уведет их в сторону, туда, где у Морриган ничего не удастся выведать. Она заметила этот порыв и то, как Айвэ остановился, поджала губы в раздражении, прищурилась недобро. Но никак больше себя не выдала, заговорила так ласково и спокойно, как умела. Быть может, она даже правда верила в безопасность ритуала; даже, подумал Айвэ, наверняка верила, не пытаясь обмануть; но и звучать убедительно у нее тоже не получалось. Ничего нового Морриган не сказала. Повторила все то же – мягче и дотошнее, – про безопасность, про необходимость хранить знания, про ребенка, который не превратится в способную уничтожить мир тварь. Про искреннее желание спасти его – подчеркнула особо, посмотрела с теплотой во взгляде, будто и забыла, как кривилась несколько минут назад. Айвэ слушал. Думал. И чем больше пытался поверить – как просила у него Морриган, безоговорочно, слепо, нырнуть в ритуал, не задумываясь о последствиях, – тем больше понимал, что внутри растет панический страх перед будущим, где оказалась сохранена душа Древнего Бога. В клане время течет медленно, здесь, в суетном мире шемлен – ускорков, – все происходит слишком быстро. Айвэ спускается с верхнего этажа Кинлоха, плечом подпирая шатающегося Ирвинга, и пока Первый Чародей и Винн спорят о произошедшем, ему очень хочется накричать на них. Вот так, бесхитростно и просто – на них, на рыцаря-командора, на церковь, которая допускает это. Они отнимают у магов свободу, семью, небо над головой, они запирают их за чугунными дверями, они запугивают их до трясущихся поджилок демонами – и потом еще удивляются, когда ученики, сглатывая слезы, дрожащими руками берутся за ножи. Конечно, они это делают, они же просто хотят жить. Почему бы шемлен не выбросить свои дурацкие книги, который учат их такой глупости, и не поступить, как долийцы – найти каждому магу взрослого наставника, окружить любовью и уважением, дать им свое место в мире? Зачем запирать их вместо того, чтобы учить, и зачем пугать детей магией вместо того, чтобы дать жить им в мире, где магов ценят за талант и помощь, которую никто, кроме них, не может сородичам оказать? Уже потом, у лагерного костра, Айвэ делится своими соображениями с Винн, она смеется и грустно качает головой – как ты молод, Айвэ, как наивен и молод, оставайся таким же… Он фыркает, но все-таки, наверное, слушается чародейку. Остается молод и наивен, когда вымаливает у Тегана жизнь для Йована: тот ведь искупил содеянное, вернулся, несмотря на дарованную свободу, вывел Коннора из Тени живым и невредимым. Разве лучше будет отрубить Йовану голову, а не позволить применить свой дар, чтобы исцелять и защищать? И Теган, и Эамон – много позже, когда Прах исцеляет его от яда, – отказывают долийцу в просьбе. Айвэ не сдается, твердо верит, что магия лишь инструмент ничем не хуже и не лучше меча. Судьба сталкивает его нос к носу с демонами, отступниками и зачарованными тварями, бросает в пекло Троп к Каридину, в Убежище еретиков и в заиндевевшие переходы Пика Солдата. Голос Айвэ – они виновны лишь в том, что не смогли остановиться вовремя, они защищали то, что было им дорого, их погубила гордыня, или алчность, или предательство, не магия – звучит в этой круговерти одинокого, но звонко, пронзая тьму, развеивая сомнения. Но однажды он видит, как Хранитель его народа едва не бросил на алтарь своей мести клан. Поступил он так из-за безумия, из-за природной злобы или потому, что годы темной магии могут превратить в чудовище даже того, кто клялся быть клану защитой и опорой? Айвэ понимает, почему Затриан так поступил, но не может смириться, что благородная в сути своей жажда справедливости и возмездия обернулась столькими страданиями по одной лишь случайности. В этом точно есть какой-то злой рок, который извращает даже самые чистые намерения, думает он. И ломается. Когда Морриган закончила, свеча истаяла совсем – в плошке остался только расплавленный оранжевый воск, огрызок фитиля да рябь отражения от пламенного трепетного язычка, хрупкого и неверного – прямо как молчание, что между ними повисло. Морриган ждала. Ждала терпеливо, только лицо с каждой минутой каменело все больше: должно быть, ей никак не удавалось поверить, что все действительно зашло так далеко. В этом Айвэ ее понимал: он тоже не мог поверить, что лелеял в мыслях отказ. Спасение было так близко, так желанно… Но долгий год путешествий научил его, что с магией лучше не шутить, от соблазна надо уметь отказываться, а желание спасти свою шкуру не стоит и ломаного медяка, если ради него ты пошел на сделку с совестью. – Я… Я не могу согласиться на это, – прошептал он глухо и твердо, отведя взгляд и побелевшими пальцами стиснув локти до боли, выдохнул в зубы. – Не могу рисковать так сильно только ради себя. – Себя ли? – также глухо – от сдерживаемого то ли гнева, то ли удивления, – переспросила Морриган. – Невнимательно ты слушал, кажется. Кто поручится, что не погибнете все трое вы? Что Мор не захлестнет отравой всю страну!? Голос крепчал, взвинчивался – от опасливого шепота почти до крика, – Айвэ дернулся, давя желание зажать уши и не слышать голоса любимой и свой собственный. Она была права, тысячу раз права; но про залитый Скверной Ферелден он не мог думать вовсе – так ужасно это было, – а смерти их троих ничего не значили перед опасностью, что высвобожденная от Скверны магия ввергнет весь Ферелден (а может, и Тедас) в бездну. Тевинтер подчинил себе стольких и сгубил Арлатан благодаря силам своих магов; один Древний Бог – это, конечно, не когорты боевых заклинателей, но кто знает, во что вырастет дитя на окраине мира. А если даже не будет этих ужасов, если Морриган ошибается только в цене, если платой будет лишь ее страдание и боль ребенка… Айвэ ненавидел это. Ненавидел выбирать, не зная толком ничего, и Творцы будто смеялись, раз за разом предлагая ему вслепую тыкаться носом в неразрешаемую загадку; Белен или Харроумонт, спасенный Коннор или риск отдать весь Редклиф мертвецам, пока он будет искать помощи в Кинлохе, месть Алистера или справедливость над Логэйном, король или королева… Он думал, что прошел через самое худшее, что паршивее – чем тогда, чем брошенная под ноги бляха, чем крик «предатель!», – уже не будет, но Творцы и Создатель посмеялись снова. Он снова должен был выбирать практически вслепую – между вещами столь пространными и кошмарными, что воображение отказывалось сопоставлять риски. Но выбор-то надо было как-то делать, и те крохи, что он знал, с рассказом Морриган никак не вязались. – У меня есть только твое обещание… – Значит, слову моему уже не веришь? – вспыхнула Морриган, уязвленно вскинув подбородок. Айвэ покосился на нее украдкой – взгляд ведьмы пылал растопленным золотом, – и снова уставился под ноги, на пятно на ковре, вытертое до грубых нитей основы. – Нет, тебе я верю. Но ты так и не сказала, откуда знаешь про ритуал. Хотя… – он хмыкнул горько, дернул щекой, – это же очевидно. Или Флемет тебе лично рассказала, или все было в том гримуаре расписано… Проклятье, зачем я вообще тебя послушался и отправился за ним! С досады Айвэ расплел руки, саданул себя кулаком по бедру – если бы он знал раньше! – и Морриган, выждав миг, пока он замолчит, то ли фыркнула, то ли пророкотала: – Так значит, так легко отказываешься ты от помощи, что обещал до гроба мне? Это был укол, и укол болезненный. Но Морриган все же имела полное право не подбирать слова, злясь за отказ, да и Айвэ понял, что так и не смог донести до нее свою мысль – оглянулся, впившись обеими ладонями в край столешницы, покачал головой. – Нет. От помощи не отказываюсь. Но разве ты не видишь, где подвох? Ты так опасалась матери и ее темного колдовства, а теперь готова пойти на ее ритуал, даже не зная толком, какова будет цена. Тебе и твоим чарам я верю. А тому, что Флемет не обманула тебя жестоко – нет, и разве… – Так что ж старуху не прикончил, коль так не доверял? – как плюнула Морриган. Колко, остро, в самую суть; Айвэ захлебнулся спазмом посередине слова и не сразу нашел сил даже для того, чтобы вздохнуть толком. Он тысячу раз спрашивал себя, почему действительно не сделал этого, почему жалость к старухе и долг жизни перед самой Asha'belannar сделали его таким мягкотелым и беспомощным. «Так или иначе, будешь одурачен», – слышал он в своих снах и воспоминаниях ее каркающий сиплый смех, и эта шутка-насмешка была проклятьем много более страшным и тяжким, чем Скверна в крови. Так или иначе, будешь одурачен; или верить слепо в провидение старухи и поддаваться на ритуал, который грозит столькими последствиями, или отказывать ей в доверии – а значит, идти на верную смерть… Морриган должна была это понимать. Должна была видеть, что ее мать тонко сплела свои нити, столкнула их – свою дочь и случайно свалившегося из ниоткуда Стража, – в этой головоломке. Тогда он отпустил ее, да и сейчас – если бы не столкнулся со старухой в миг гнева, – поступил бы также. Ее смерть ничего бы не решила, Флемет нужны были не их жизни, а ритуал, и все сводилось лишь к одному – к отказу – и жертве. Айвэ был уверен, что любимая разгадала эту загадку, поэтому и простила так легко, когда по пути в Редклиф он признался во лжи. Он даже не надеялся, что обойдется, и пошел на это только потому, что после Собрания слишком часто видел скверные сны: предчувствие беды смыкалось вокруг ловушкой, он знал, что времени оставалось мало, а значит, должен был расквитаться со всеми долгами. Но Морриган простила его, и все это время – от их разговора до признания Риордана, – он готов был взлететь от счастья, потому что ничто больше не висело на его совести грузом… До этого дня. Мысли щелкнули и сложились в мозаику. Только ли Флемет толкала их к этому или… Айвэ облизнулся снова – проклятая жажда, он не мог дотянуться ни до вина, ни до поцелуя, чтобы залить пекшиеся жжением трещинки в губах, – неверяще посмотрел на Морриган: – Так ты потому простила меня, что тебе нужен этот ребенок? Она моргнула ошарашенно – не сразу поняла, о чем он; или, быть может, не ждала вопроса в ответ на вопрос, – а Айвэ качнулся от кольнувшей изнутри, в мягкое, открытое ударам подбрюшье, мысли: – Морриган… а любила ли ты… Этот вопрос никогда не должен был звучать вслух, Айвэ понял сразу. Морриган застыла на мгновенье, и страшнее было лишь то, что, когда она отмерла, ни лице не осталось и тени раздражения или гнева – только растерянность. Что же он наделал. «Что же я наделал», – эхом забурлило под черепом, там, где мысль жалилась лихорадочно и болезненно. После всего, о чем они говорили, после стольких месяцев, когда Айвэ ласково и нежно убеждал ее – словами, касаниями, жестами, поступками, – что не предаст, не обманет, что чувства его искренни, что она может не боятся рядом с ним ничего, что ее страх перед этим словом – громким и глупым – перед любовью – можно перешагнуть, если довериться друг другу… Что же сделала с ними эта душная злая ночь, полная тревог и сомнений перед будущим, что пара слов едва не сломали все, что выстраивалось так долго и трепетно? – Прости, – выдохнул, обрубая все остальное и в мыслях, и сомнениях, Айвэ, шагнул порывисто вперед, протянув ей руки, – прости, я знаю, что ты искренна и никогда не лгала мне. Я… Мне страшно, ma vhenan, страшно перед тем, что случится в Денериме, и от страха язык мой становится злее. Я не могу согласиться на ритуал, но я умоляю – прости меня и останься со мной. Пожалуйста. Ir nuvenin-ma, ma sa’lath [Я нуждаюсь в тебе, моя единственная любовь] Их разделяло три шага, и оставался последний, чтобы их руки могли встретиться. Айвэ представил это даже слишком, быть может, отчетливо: как сплетет пальцы с ее, как обожжет дыханием заледеневшие костяшки, как упадет рядом – или, быть может, на колени, чтобы прижаться лбом к ее плечу и оставить поцелуй на мягком животе, каждым жестом, каждым вздохом дать понять, как глубоко и страшно он сожалеет о собственной дурости. Оставался последний шаг, и Морриган выпрямилась одним текучим хищным движением – так, что Айвэ закаменел, и почти минуту они только смотрели, отыскивая каждый во взгляде другого то, в чем так нуждался. Айвэ как воздух требовалось услышать, что он не причинил столько боли, сколько Морриган уже не сможет простить. А она искала ответ. – Того, что будет в Денериме, можешь не бояться, коли послушаешь меня, – прозвучало отрывисто и резко. – Скажи одно лишь. Каково окончательно твое слово? Насчет ритуала? – Морриган… – протянул он и, видя, как лицо ее не меняется больше, опустил руки, сглотнул. – Морриган, пожалуйста… Ты прошла этот путь со мной, ты видела, сколь часто магия превращает благородный порыв в кошмар. Я не хочу спасения ценой, которая… – Да или нет, – проскрежетала она, страшно сверкнув глазами – уже не золотыми, раскаленными, будто магия кипела в ней, злая, жестокая, первозданная, как лунный свет, при котором они любили друг друга в первый и последний раз, – и Айвэ выдохнул, решаясь: – Нет. Я не пойду на это. Больше Морриган ничего не сказала – да и ничто во всем мире не могло быть красноречивее ее взгляда. Она шагнула вперед и мимо, вновь обдав Айвэ травяным запахом, к которому примешалась свежесть, какая бывает в лесу после урагана. Ночь не солгала – гроза должна была грянуть, пусть не с неба, но из рук взбешенной отказом Морриган. В несколько широких шагов она оказалась у порога, толкнула дверь, не коснувшись рукой – сгусток энергии пихнул створку с такой силой, что ее грохот о каменную кладку слышал, наверное, весь замок. Вокруг фигуры ведьмы замерцал воздух, сгущаясь от творимых чар. Айвэ понял, что еще успевал остановить ее – безумным прыжком, который потянул бы ему все связки, настигнуть со спины, обнять, сцепив на животе руки, прижать к себе, и пусть хоть расплавится живым огнем, он бы ни за что ее не выпустил, удержал, даже если бы сгорел заодно… Айвэ стоял и смотрел, как Морриган, окутанная маревом перевоплощения, сгорбилась, съежилась, встала на четыре лапы и стремительной черной тенью метнулась прочь, скрывшись с глаз. Сухость в глотке скребла так, что скажи он хоть слово, то закашлялся бы бритвенно и захлебнулся хлынувшей кровью. Хрустнули расправленные плечи. Он притопил пальцем фитиль в воске, погасив свечу, схватил бутылку за скользкое горлышко и рухнул на край постели – там, где минуту назад сидела Морриган. Комната хранила ее тепло, очаг хранил ее тень на стене, воздух хранил рокот ее голоса в себе – бережно, как жемчужную диковинку. Это было невыносимо. Он сделал долгий-долгий захлебывающийся глоток, не почувствовав вкуса – после всего кислое вино превратилось в воду, но не исцелило ни жажду, ни боль, и Айвэ, зарычав от бессилия в стиснутые зубы, швырнул бутылку в очаг. Стекло разлетелось вдребезги. Пролитое вино зашипело на углях, загасив часть пламени, разом сгустившиеся тени заклубились по углам, вытянутыми ломанными фигурами растеклись по потолку, окружив долийца со всех сторон – так, что даже вдох нес в себе клочья их прозрачной плоти. Айвэ выдохнул – до дна, без остатка, стал пустозвонный и легкий, наполненный лишь этой ночью и тенями, – и упал назад, в обманчиво мягкое тепло постели. Сколько он пролежал так, разглядывая тени на потолке? Минуту, час, почти до рассвета? Сна не было ни в одном глазу, а усталость затопила целиком, от макушки до кончиков ногтей – сквозь ее свинцовую, приколачивавшую к кровати тяжесть он и пошевелиться-то толком не мог, так и лежал, не моргая, и глаза жгло заслуженной болезненной сухостью. Потом пришел Хуан. Клацанье когтей по коридорным плитам заглохло, когда мабари переступил на ковер; его жаркое дыхание обожгло колени, но Айвэ никак не среагировал, и Хуан, проворчав что-то неодобрительно, встряхнулся и запрыгнул на кровать, улегшись рядом с хозяином. Его тепло согрело. Даже, наверное, оживило – ровно настолько, чтобы Айвэ, опершись на локоть и вцепившись в ошейник пса, подтянулся, забрался на кровать с ногами и перевернулся на бок, уткнувшись лицом в шкуру Хуана. Первый вдох – с запахом псины и глинистой редклифской земли, в которой он вывалялся, – больше напоминал всхлип, потом Страж справился, задышал глубоко и ровно, отсчитывая минуты до рассвета. Оставалась всего одна ночь в одиночестве и несколько дней марша до Денерима, когда будет не до чувств. Оставался всего один последний удар, который он выторгует себе – потому что Риордан и Логэйн не должны отвечать за принятые им решения. Оставалось, если подумать, совсем немного. Он справится.