------------------------I---------------------
Они слышат, как хлопает ветер флагами Ферелдена и Стражей, как шуршит в листве холодный соленый ветер, как говорит Анора с высоты пьедестала – слышат, но не слушают. – Он обещал, что мы отправимся в путешествие, – Лелиана всхлипывает, прижимая ко рту ладонь. Пыльцы у нее белые-белые, как леденцовая сладость. Глаза красные. Когда она дергается, по лицу скользит тень судороги – все ещё даёт знать о себе рана на боку. – Помнишь, мы обсуждали? Когда выбрались к Южным холмам. Всего… Так мало времени прошло, – Лелиана снова всхлипывает, тонко, стыдливо, кусает белые губы и пальцы, и Зевран вздрагивает тоже, потому что – не зажила ещё её рана, и Ворону кажется, что он чувствует горький запах канавариса, который пропитывает бинты, и невыносимо остро вспоминается тот разговор, и васильковый венок в темных кудрях, и солнце, бликующее на буйном течении Драккона – это было всего лишь… Дней пятнадцать назад? А теперь Лелиана трясется в сухих рыданиях, сминая обвисшие, безжизненные ромашки и колокольчики в тощем букете, и одуванчики, что золотились на голове Зеврана, отцвели, осыпались белесым пухом, и Айвэ… Они не нашли васильков, чтобы положить венок в руки. Вместо цветов там покоится, стиснутый восковыми пальцами мертвеца, меч, которым он убил Архидемона, и васильковые полотнища флагов кажутся саваном не только Стражу, но и их мечтам. – Помнишь, мы с т-т-тобой заспорили, как добираться в Риалто? Через Тантерваль или Виком? Он сказал, что не будет выбирать, п-п-пока мы спорим, но я знаю, что ему хотелось в Виком. Я бы согласилась. П-п-правда, на все согласилась. Мы правда его л-л-л… Всхлип клокочет в её горле, и Зевран, проводив взглядом выпавшие из рук ромашки и колокольчики, ловит Лелиану в объятья. Позволяет уткнуться лбом в плечо, гладит, не разбирая, по спине, по волосам, и прижимает лишь сильнее, когда она, вцепившись в ткань камзола, пытается сказать что-то ещё. – Ты только молчи, – горячо шепчет Зевран прямо в её макушку и запрокидывает голову, чтобы смотреть на облака, а не на мертвого Стража, и так злится, что это не помогает – слёзы всё равно жгутся под веками, как бы ни прижигала их небесная васильковая синь. – Ты только молчи, Соловушка. Умоляю, молчи.------------------------II---------------------
Рубашка липнет к спине от пота, дыхание хрипло клокочет в грудной клетке, ужасно ноют синяки, понаставленные краем тренировочного, а всё равно тяжёлого щита. Айвэ отскакивает от последнего выпада, опустив мечи остриями к земле, роняет голову на грудь и дышит, дышит, дышит, стараясь не думать о том, как синяки разболятся к вечеру – и как с утра он будет пытаться хотя бы встать с кровати, а ведь им предстоит целый день в седле. – Ты – Страж. Ты бьёшься на передовой, где тебя видит весь отряд или вся армия, – безжалостно рубит Эамон, и кажется, дыхание его ни капли не сбито, хотя бисеринки пота блестят на лбу. – Ты не можешь показать им своей слабости, усталости или боли. Старый эрл повторяет это на каждой тренировке. Айвэ знает его речь наизусть – но слова, веские и тяжёлые, всё равно задевают, бьют куда-то в грудину, толкаются, требуя услышать их, принять их, сделать частью своих собственных мыслей. – Искусство витязей перенято от орлесианских шевалье, и здесь много важнее не то, как ты владеешь клинком, но как управляешь телом. Как терпишь боль, не показывая этого, как превращаешь страх в силу продолжить биться, как вдохновляешь своим примером, – Эамон заканчивает, на миг тусклая улыбка проскальзывает на лице и тут же теряется в спутанной, взъерошенной бороде. Он тоже опускает щит, качает головой. – Я понимаю, как нелегко принять наш стиль боя после ваших мастеров. Должен признать, твои успехи весьма неплохи. Перерыв? В стычке с порождениями тьмы не случается передышек, одержимые не знают усталости, разбойники никогда не нападают честно, всегда – в самый неподходящий момент, когда отряд измотан дракой или долгой дорогой. Айвэ мотает головой, поднимает клинки и отступает на полшага назад, перетекая в стартовую стойку. – Ещё раз.------------------------III----------------------
Айвэ пишет на коленях на привале и пристроив тетрадь на луке седла, при свете костра и под лампами в особняке Эамона, пишет даже, скорчившись в тупичке, где крохотный огонек кристалла не будет мешать спутникам, когда они пробираются все дальше по Глубинным тропам. Никто не помнит толком, где он достал тетрадь, навечно поселившуюся в его рюкзаке, и мало кто понимает, зачем оно Стражу надо – хотя спросить, рано или поздно, решается каждый. И каждый скучнеет, обнаружив после пары страниц, что вместо дневника или на худой конец сочинительства занимается Айвэ тем, что по памяти записывает прочитанное и услышанное на прошлой стоянке. Выученные куски «Песни Света», кратко изложенные легенды Лелианы, несколько Алистеровых баек о Стражах из Вейсхаупта – тоска зеленая. Кажется, одна лишь Винн во всем отряде читает внимательно, не пропуская ни строчки. – Вот здесь не «Убив дракона, её провозгласили героем», а «Её провозгласили героем после убийства дракона», – говорит чародейка, щурится, ближе подманивает светляк заклинания, который заменяет ей лампы Кинлоха. – Снова ошибка в числительных, не забывай, в торговом окончания пишутся не так, как слышатся. Ох, Айвэ-Айвэ, и откуда у тебя эта любовь к запятым? Он улыбается почти виновато – действительно, откуда? – забирая тетрадь с правками, снова берётся за грифель, переписывает набело, без ошибок, старается, чтобы буквы не липли друг к другу острыми черточками убористого, как бисер долийской вышивки, почерка. Винн посмеивается каждый раз. И каждый раз гордится чуточку больше – потому что, видит Создатель, если бы все её ученики в Башне были столь же усердны, может, Кинлох давно смог бы посоперничать с Коллегией Камберленда. Винн посмеивается – нервно, сквозь страх, – даже накануне последней битвы, когда на привале в дне пути от Денерима Страж снова точит грифель охотничьим, выпачканным в гарлочьей крови ножом. Винн смотрит на тетрадь – обгоревшую по краям, с царапинами на коже обложки, – и не может смеяться, как не может поверить, что Айвэ больше нет. Несколько дней она только ходит вокруг да около, поглаживая срез страниц, а потом открывает тетрадь… «Я справлюсь», – читает она не глазами, но подушечками пальцев, которыми чувствует каждую выемку, каждую продавленную в бумаге точку. Писали второпях – сажая жирные пятна, на ходу, на бегу, не успевая закончить мысль, – писали и переписывали, одно и то же, раз за разом… «Мне страшно, но я обязательно справлюсь». «Мне страшно, но я обязательно справлюсь». «Мне страшно, но Винн говорит, что смерть не страшна, если прожил достойную жизнь». «Мне страшно, но все закончится хорошо. Я не могу не справиться». Последние страницы смяты, на полях отпечатки грязных от крови и гари пальцев, местами в бумаге, как звезды в небосводе, проколоты дырки от грифеля. Винн вспоминает, как смотрела со стороны – и как подумать не могла, что Айвэ не записывал чужую историю, но пытался сохранить свою… и ей так горько, что за поддержкой он обращался не к ней, а к бездушным листам бумаги, делился с ними щедро болью и страхами, для друзей – это Винн помнит точно, – сохраняя одни улыбки даже в последний свой день. Винн гладит страницы, прощупывая каждое слово, каждый след грифеля, каждую точку и поставленную не в том месте запятую. И не может закрыть тетрадь, даже когда на бумаге расплывается первая слезная капля.------------------------IV---------------------
Винн достает из котелка мешочек, исходящий ароматным травяным паром, вертит в щипцах, позволяя чуть остыть, примеряется к ожогу, и, не особо церемонясь, шлёпает припарку на ржавый, изъеденный потёками сукровицы струп. – Ты жестока, – жалуется сквозь зубы Айвэ, дергаясь и до предела запрокидывая голову. Он старается смотреть в потолок, на котором плывут закатно-розовые пятна, расчерченные оконным переплётом на квадраты, в крайнем случае – на ловкие руки чародейки, заплетающей вокруг разболевшейся раны исцеляющее заклинание, только не на собственное тело. По бокам, словно продолжая ребра, тянутся ожоги от пыточного калёного железа, теснясь, сползают на внешнюю поверхность бедер, особо крупный – и единственный выбивающийся из их ровного узора, – пересекает живот, на пядь не задев пупок. – А ты глуп, – парирует чародейка, выуживая из котла следующую припарку, и как ни пытается казаться суровой, вздрагивает. – Вот чем ты думал, когда сдавался? Мне иногда кажется, что Создатель одарил юнцов вроде тебя головой для того только, чтобы собирать ею шишки, а не мысли. Действительно, это же такой необычный способ ею пользоваться! Айвэ закусывает губы, пряча рассеянную улыбку. Пусть распекает, сколько её душе будет угодно, пусть ругается, пусть даже пытает своим особо изощрённым целительским способом – только будет рядом. Пусть не окажется так, что он проснётся на полу камеры от собственного крика. Пусть всё это – припарки, запах канавариса и причитания Винн, – будет настоящим. Он же не так много просит, да, Создатель? – Прости, – тут же виновато опустив голову, шепчет чародейка, наложив следующую припарку, проводит над нею ладонью, заклинанием прохладным и нежным, как морская волна, усмиряя боль. – Прости, но мне нужно распарить и удалить коросты, чтобы заживить их без следа. Шрамы… – Будут вполне уместны, – прыскает смешком Айвэ, потому что её магия касается всегда будто бы ласковой щекоткой. – Демоны с ними, Винн. Сделай так, чтобы я к Собранию Земель на ногах стоял, остальное не важно. – К Собранию ты у меня как новенький будешь резвее галлы носиться, – бормочет под нос чародейка, размахивая щипцами, словно учительской указкой. – Только я тебя даже до рынка не отпущу с постели, если не пообещаешь поберечься! Обещать Айвэ не может. Но может смеяться – тихо, чтобы сорванное в пытке горло опять не подвело, – пока чародейка с понимающей тоскливой улыбкой возвращается к его ранам.------------------------V----------------------
– Теперь про мать мою ты ведаешь не менее, чем я, – Морриган равнодушно ведёт плечами, словно нет ей никакого дела до историй о Флемет, даже краткий пересказ которых занял у них три вечера. – И потому мне про твою охота слышать. Айвэ чувствует её настороженный прищур на себе – и отводит взгляд, глядя в крохотный костерок. Про отца он знает немного: что был Тальдарон мудр, смел и носил знак Митал, оберегая чарами клан, но даже это в разы больше, чем известно о хранительской избраннице. Ни имени, ни клана – то есть, он может догадываться по обрывкам рассказов, что пришла она из Коркари, и, быть может, породили ее своенравные Йонвин, которые плохо ладят даже с Народом, но… Ненароком, задумавшись, он касается кулона из галльего рога: сказал бы, что это единственная его зацепка, но гладкий кусочек кости обточен руками мастера не хуже, чем обточена прошедшими годами история женщины, его родившей. Айвэ гладит подушечками пальцев тёплый рог – и тепло улыбается, потому что Морриган спросила его о матери, а не о безымянной эльфийке, которую он безмерно уважает за смелость и о смерти которой скорбит – равно как о смерти любого из Народа, но не более того. – Моя мать замечательная, – говорит он и переводит взгляд от огня на Морриган. – Наставники учили меня, как держать клинок в руках, а Ашалле – как оставить его в ножнах, и ещё – как смотреть открытыми глазами. Ты бы ей понравилась… А тебе, я думаю, понравились бы её истории. Хочешь, расскажу свою любимую? Морриган, конечно же, фыркает, передёргивает плечами – блики костра красят её кожу в холодный золотой, как отражение луны в озере, оттенок, – тянется помешать зелье на костре, локтем потеснив долийца. А потом, пробуя каплю варева с ложки, косит на Айвэ скептическим прищуром – мол, пусть не воображает многого, – и кивает неожиданно твердо. – Да. Хочу.