Хроники Пятого Мора

Поначалу Винн поглядывает на Стража с настороженностью и даже любопытством – снисходительным и немного отдающим старческим брюзжанием. Она видела достаточно зим на своем веку, и достаточно учеников – сметливых и ленивых, привязчивых и недоверчивых, – прошли через ее руки, так что Винн кажется, что она знакома со всей молодежью заочно. Начистоту, так и выходит в большинстве случаев: Алистер перед ней как на ладони, Лелиана с Зевраном могут сколько угодно прятать за улыбками юнцов слишком взрослые мысли – Винн слышит между строк то, что они хотели бы скрыть, и даже колючая, неприветливая Морриган кажется чародейке смутно знакомой: не вспомнить уже, сколько таких девочек, зверятами забивающихся по углам Кинлоха, приводили к ней на поруки рыцари. Винн думает, со Стражем она тоже не ошиблась. Она слышала кое-что о долийцах, знает цену мужчинам, которые рвутся в схватку с клинком вместо лука (хотя с обоими управляются не то чтобы мастерски), и догадывается, что могло подтолкнуть юношу диких нравов оставить родную чащу и встать под грифоньи знамена. Страж смел и благороден, как полагается дикарям в орлесианских любовных романах. Немного упрям, как все юнцы его возраста. Очаровательно самоуверен, полагая, будто бы знает, как должно поступить правильно там, где правильных ответов нет. Винн также полагает, что за всем этим может прятаться также обычный для мальчишек страх ошибки в глазах товарищей, присовокупляет к этому еще пару черт по мелочи – вот и получается портрет. Только вот о том, что она ошибается, судьба дает ей знать тем же вечером. Когда утихает болтовня у костра, оказываются развешены на сушку выстиранные портянки и начищенный до блеска котелок, Морриган прячется на окраине стоянки, а Алистер, помогавший чародейке ставить палатку, с молчаливым кунари отправляется в дозор – тогда, наконец, Страж подходит к ней. – Я не отвлеку тебя, если задам пару вопросов? Винн кивает и продолжает перебирать стручки канавариса, не поднимая головы – прячет улыбку. О, как это знакомо; у каждого командира, должно быть, рано или поздно заводиться привычка говорить с новичками вот так наедине, растолковать негласные правила, пощупать почву… Пусть щупает, если хочет: прятать Винн нечего. Но он не щупает. Он плюхается рядом прямо на землю, скрещивает голые щиколотки с налипшими на них листочками прибрежного ситника и выуживает из кучки горсть стручков. Пальцы у Стража мозолистые, некрасивые, с обкусанными небрежно заусенцами – и при этом ловкие, знающие, как поддеть ногтем половинки стручка и высыпать семена на чистый платок. – То есть, у меня даже вопросов почти нет, если честно. Просто день такой суетный, не познакомились по-человечески, вот и хотел поговорить хоть немного. А то я даже не помню, представился ли толком в Башне. Имя его Винн действительно припоминает смутно – разве что по окликам Алистера в паузах между боями. На миг она отвлекается от стручков, смотрит прямо на Стража, и сердце как-то знакомо, привычно обволакивает теплом: без доспеха и шлема, в залатанной наспех рубахе и встрепанными вихрами выглядит Страж как сущий мальчишка, которого почему-то с запозданием лет в пять привели в Круг. – Я Айвэ. Просто Айвэ, можно каждый раз не добавлять Страж, – говорит он, правильно истолковав заминку, и улыбка у него – до ушей, почему-то каплю виноватая и самая что ни есть мальчишеская. – Ну, давай тогда знакомиться по-человечески, Айвэ, – тихо посмеивается Винн и подталкивает ближе к нему мешочек с еще неразобранными стручками. С этой фразы, немного дурашливой, но сердечной, начинается их такая же сердечная и немного дурашливая дружба, от которой Винн получает истинное наслаждение. Она была знакома со многими мальчишками и юнцами, но мало кто мог настолько притягивать ее каждой улыбкой и каждым решением. Ей нравятся их долгие разговоры у костра. Ее завораживают превращения Айвэ из понимающего друга с мягким голосом в командира, пресекающего споры в отряде одним беззлобным окриком, и обратно. Винн немного злит, с каким упрямством рвется мальчишка в бой в первом ряду, впереди даже Алистера и Стэна – воинов все же более опытных, но воспринимаемых Айвэ как тех, кого он обязан защищать; и от злости этой Винн забывает про преклонные годы, и посох крутится в руках легко, как веточка, и натруженные пальцы будто молодеют, сплетая барьерные заклинания одно другого хитрее – лишь бы Айвэ, вернувшись из самой гущи драки, опять стоял перед ней с опущенной головой и виновато гундел, что больше не будет так рисковать (и оба при этом знали, что обещание перестанет быть важным, если ему хоть на миг покажется опасность для друзей). С каждой неделе связь крепнет и обращается самыми странными проявлениями. У Винн побаливают глаза от отсветов костра, когда подолгу приходится разбирать путанный долийский почерк – с пузатыми округлыми «а» и ломанными, косо нарисованными палочками «н» и «i», но даже такая усталость в радость. В радость возможность состряпать что-нибудь вкуснее вечной похлебки, чтобы в отряде стало больше улыбок, и в радость чумазые Айвэ и Алистер, тащащие целые охапки нарванной благодати – она ведь буквально вчера жаловалась на истощившийся запас. Винн вспоминает, как жаловалась Ирвингу последние годы на приевшееся учительство – и посмеивается, щурясь, чтобы вставить нить в иглу. Все это… Ей трудно порой подбирать слова, но она все же пытается: это оказывается упоительно прекрасно, встретить ученика, способного стать другом – и наоборот, – в то время и в том месте, в котором вовсе не ждала. Айвэ любит слушать, и в вихрастой голове его бродит такое варево мыслей, что иногда Винн чувствует себя снова молодой и растерянной наставницей, впервые взявшей на поруки ученика. Его вопросы невозможно предугадать; он вызнает про магию, историю Ферелдена и Андрасте – намеренно упуская такие важные вещи, как битва на Валарийских полях, и сразу уточняет, правда ли у Андрасте был свой мабари. Порой Винн хочется топнуть ногой – как можно быть таким несерьезным, Айвэ? – и этим же вечером он приоткрывается совсем с другой стороны, когда взволнованно пересказывает, что добрался в Песни до истории Гессариана, и они до сумерек обсуждают, был ли его меч действительно мечом милосердия. Винн думает, что не так уж она ошиблась в начале. И все же все те слова, что она подобрала в первый день – смелость, благородство, самоуверенность и упрямство, – оказываются не тем. Не смелость, но отчаянный страх за близких, который толкает Айвэ возвращаться в лагерь после тренировок с Алистером выжатым до седьмого пота. Не благородство, но какая-то недопустимая для их времен наивная доброта, от которой у Винн одновременно дергается глаз и теплеет в сердце: она не понимает, как его открытость до сих пор не обернулась ударом в спину, но еженощно молится Андрасте, чтобы та уберегла от зла. И то, что поначалу она принимает за самоуверенность – тоже последствие этой наивности, и упрямство – обратная сторона той мягкости, с которой Айвэ в переговорах готов уступать до той черты, после которой его не сможет сбить с толку даже, кажется, Архидемон. В это трудно поверить, но они никогда не ссорятся. Даже когда Винн позволяет себе больше обычного и говорит в лоб – про мягкость и про наивность, и про то, что Морриган что-то прячет от них, и что Страж – либо дурак, либо слепец, если не видит этого, – Айвэ меняется только в лице, но не в голосе. «Я понимаю твою тревогу, Винн, – говорит он, и от волнения не замечает, как начинает выкручивать сцепленные в замок пальцы, – я понимаю, но и ты услышь меня, пожалуйста. Морриган лучше, чем тебе кажется. Ей страшно и одиноко, и она скорее станет одержимой, чем признается в этом, а одержимой она не станет никогда, ты же сама это признавала. Ей нужен кто-то рядом. Ты же добрее нас всех, Винн, ты должна понять, как ей это важно?» «Ты добрее всех нас», – говорит ей мальчишка, доброте которого действительно можно завидовать. Винн знает свои грехи. Винн задевает за живое то, как Айвэ в нее верит; и она действительно старается смотреть во все глаза, чтобы увидеть то же, что видит он – как Морриган постепенно убирает свои колючки и как через несколько недель вдруг улыбается без капли привычного ехидства, когда на привале в горах Айвэ набрасывает ей на плечи собственный плащ. Из-за этого, наверное, Винн долго не может поверить собственным ушам, когда Айвэ костерит ее, совершенно не стесняясь в выражениях. – Ополоумевшая старуха! Чем ты, дери тебя Фен’Харел, думала? Ты вообще думала хоть о чем-нибудь, когда соглашалась на это безумие, это же верная смерть! Tel’taren hamae! – Айвэ, выслушай… – Даже пытаться не буду! – взвинченный голос дребезжит от гнева и страха одновременно. –Я обещал Ирвингу вернуть тебя живой – и верну. Завтра же выходим в Кинлох. – Айвэ, – сердито цедит в зубы Винн, которой совсем не нравится вот так стоять и краем глаза ловить сочувствующие или даже снисходительные взгляды, – ты не можешь. Каждый день на счету, а до Кинлоха крюк почти в неделю… Им надо добраться до Остагара, пока лежит снег – порождения тьмы не любят холод, стоит их норам прогреться, наружу выползут сотни, если не тысячи, – но Айвэ трясет головой и перебивает еще громче: – А мне плевать! Плевать, слышишь? Я Страж и командир этого долбанного балагана, который вы называете отрядом, и я не позволю, чтобы ты окучурилась от своих проблем с чарами. Или Кинлох, или я оставлю тебя отдыхать в первой попавшейся деревне. С нами ты дальше не идешь! – Да как ты смеешь мне такое говорить, мальчишка!? – А ты выжившая из ума дура, если думаешь, что я просто позволю тебе издохнуть от перенапряжения! Они ругаются битый час. Ругаются грязно, подло, не подбирая слов; он называет ее «полоумной», «старушенцией» и еще кучей незнакомых эпитетов на эльфийском, пока Винн припоминает все мальчишеские глупости и зовет его дурным желторотиком. Не по себе, на самом деле, не только им, но и невольным зрителям – когда Айвэ, выматерившись в сердцах, обрывает разговор на середине и уходит, Винн остается с немой благодарностью Зеврану, Алистеру и Стэну, не спешащих добить ее каким-нибудь уничижительным прозвищем. Она сама знает, что поступила глупо – нельзя было таить такое от командира, но после всех их разговоров и вечеров легко было забыть, что Айвэ может быть не только внимающим учеником, но и лидером. С часок Винн пытается найти в себе хотя бы каплю желчи, но вся она полна лишь стыда и обиды, что все закончится вот так глупо, из-за ее неуместной осторожности. Вместо желчи Винн находит в итоге каплю отваги и, вооружившись ею, идет извиняться. Не знаешь, где искать Айвэ – ищи у воды, и интуиция (а также лай Хуана) ее не подводят. Заслышав шаги, Айвэ торопливо завинчивает крышку фляги, пытается встряхнуться, натянуть хотя бы маску невозмутимости, но не успевает спрятать растерянный, затравленный какой-то взгляд. – Айвэ… – выдыхает Винн и не знает, что добавить еще. «Я была неправа, что скрывала?» «Я понимаю твой гнев?» «Я прошу прощения за все глупые сказанные слова?» Хуан, успокоившись, кладет обратно тяжелую голову на колени хозяину, Айвэ рассеянно треплет его за ушами, тоже никак не находя слов, и Винн, подумав, с кряхтеньем опускается рядом на поваленное бревно. Ей кажется, она почти знает, как начать, но Айвэ успевает первым. – Прости, – глухо говорит он, сглатывая спазм, и крепче цепляется за холку пса. – Пожалуйста, прости. Я не считаю тебя ополоумевшей, или старой, или… или что я там еще наговорил. Это было нечестно по отношению к тебе… но дыхание Создателя, как же испугался за тебя! – Но я ведь действительно старая, – вставляет свой грошик Винн, надеясь перевести все в шутку – только не срабатывает. Айвэ рывком оглядывается, весь несуразный и кругом неловкий; с колен соскальзывает недовольная морда Хуана, брови взлетают домиком, взгляд испуганный и болезненно-сосредоточенный одновременно, губы дрожат, и вот это, думает Винн, вот это, а не глупые слова, действительно страшно. – Не умирай, пожалуйста, – тем временем шепчет Айвэ, хватая ее запястья. Он пытается быть осторожным, но не нервах не замечает, как трясет руки и чуть ли не добела стискивает пальцы, заглядывая снизу вверх, преданно, как мабари. – Обещай, Винн. Я очень не хочу, чтобы ты уходила, ты нам тут всем очень нужна… ты мне нужна, но нельзя чтобы ты так собой рисковала. Обещай, что будешь колдовать осторожнее и что не умрешь так глупо. Винн становится очень смешно и грустно одновременно. Она ведь уже умирала, да и к тому же – такова доля стариков, умирать раньше, чем молодые, оставляя им одни лишь уроки да наставления. Но Айвэ сидит, неловко извернувшись, на холодном, пересыпанном порошицей речном песке, трясет ее руки, глядя встревоженно так, что екает сердце – и у Винн язык не поворачивается сказать то, что сказать правильно. – Обещаю, – вместо этого соглашается она, мягко разжимая пальцы Айвэ. – Только и ты обещай, что будешь рисковать меньше. – Конечно, – сглатывает он, и они еще немного сидят молча, глядя на блики катящегося к горизонту солнца в прозрачном голубом льду. Обещание выполняют оба. Айвэ действительно с тех пор осторожнее бросается в драки, будто бы мысль, что Винн слишком сильно выложится ради его барьера, его сдерживает; а может то все ее догадки и на деле дают результат изматывающие тренировки – но выкладываться, как раньше, ей больше не приходится. А может, дело еще в том, как пусто и светло становится внутри от духа, поющего серебристую звонкую песнь? Первая и единственная ссора все же оставляет отпечаток, растворяющийся в весеннем тепле: Винн запоминает так и невысказанный вслух ответ, но это знание – старики уходят раньше в молодых, – не способно тяготить ее помолодевшее сердце. Она считает правильным, что теперь Айвэ интересны не только истории про Ферелден, но также и байки про равно далекие Антиву и Орлей. Правильно, что он общается больше с ровесниками и вечера проводит в ведьминской палатке, а не в утомительной болтовне со старухой о всяких скучных старушечьих вещах: Винн достает и случайных разговоров или улыбок. Правильно, что она, сыграв свою роль наставницы, отступает немного в тень и смотрит со стороны на возмужавшего Стража, которого язык больше не поворачивается назвать мальчишкой. У него теперь совсем взрослый взгляд с ранними морщинками в уголках глаз – след скверных снов, – и совсем взрослые шрамы после Драккона, от вида которых Винн, привыкшая целить и родовые травмы, и раны гарлочьих стрел, все равно впадает в ступор. Вчерашнего мальчишку – вот так калечить за то лишь, что пытался выполнить свой стражевский долг? Вчерашнего мальчишку, который, кажется, и гарлока простил бы, если бы те способны были хоть как-то разговаривать – под мясницкий нож пыточника? На Собрании, стоя в стороне от Стражей, Винн сдерживается, чтобы не выцарапать отдавшему приказ Логэйну глаза… А Айвэ его прощает. Совсем по-взрослому жертвуя привязанностью к другу, которую Алистер топчет вместе с сорванной грифоньей бляхой: Логэйн хотел как лучше, говорит Айвэ, дайте ему шанс, как дали шанс Гесариану. Потом он уходит с Собрания. Напивается в подвале Эамона. Блюет в углу, пока Зевран тащит с кухни таз и тряпки. Винн костерит себя – надо было соглашаться и дать Айвэ сонный отвар, всяко вышло б лучше, чем сейчас, – и хочет разозлиться на великовозрастного придурка, который только маскируется под взрослого, в душе оставаясь все тем же желторотым испуганным мальчишкой. Он улыбается ей сквозь дрему – мальчишеской искренней улыбкой, – и Винн совсем не понимает больше, что происходит, но чувствует: что-то страшное рядом. Близко-близко. Ей видятся тени в глазах, и на лицах, и в душах; неудивительно – Мор совсем близко, дышит скверным ядовитым дыханием в затылки, но дело не только в этом. В чем же, думает она, в чем же дело, и бессонная редклифская ночь так мучительна, что под утро Винн не выдерживает и выходит прогуляться. Неспешно бродит по стенам замка, запахивая плотнее шаль и улыбаясь встревоженным сонным солдатам – кто-то злится, но большинство находят силы улыбнуться в ответ, и становится каплю теплее. Всех убаюкивает осознание, что деревня в безопасности. Пока Айвэ и Логэйн здесь – деревня в безопасности, но утром первые отряды выйдут на южный тракт прямиком на Денерим, и Винн едва ли не по буквам читает в глазах встречных дежурных этот вопрос: а что случится тогда? С деревней? С Денеримом? Со мной? Она думает об этом и еще обо всем понемногу. О том, что брезжащий рассветом горизонт очень красив с высоты крепостной стены. Что стоило взять плащ вместо шали. Что Риордан накануне был взволнован, а Логэйн мрачно втолковывал что-то Айвэ, который упрямо вел плечом и тряс головой, будто голос новоиспеченного Стража кружил вокруг него назойливой мухой. Что-то Винн даже придумывает, но сразу забывает, когда видит Айвэ: тот едва плетущимся шагом выходит во внутренний двор, потом, запрокинув голову и приметив Винн, рысью бросается по ступеням вверх. Тревога леденит ребра – и сразу же отпускает. – Винн! – шагов за десять кричит Айвэ, и голос у него самый обычный, звонкий и обрадованный случайной встречей. – Как здорово, что я тебя быстро нашел. Мне очень нужен твой совет… а лучше помощь. Винн кивает – что за вопрос, она на то и отправилась со Стражем в этот путь, чтобы помочь, – и Айвэ, ежась от тянущей с Каленхада прохлады, торопливо, сбиваясь со слова на слово поясняет. – Ты рассказывала про ритуал… огненарекания, да? Ну, который над младенцами проводят? А взрослым можно? – Огненаречения? – поправляет, не сразу сообразив, Винн и жмет плечами. – Конечно можно. Любой, кто решил обратиться к вере в Создателя, может получить его благословение… Погоди, а ты хочешь пройти его? Он кивает, и Винн, прищурившись, задает самый главный вопрос, который мучил ее давно – еще со времен, как они заговорили про ритуал первый раз, но намека Айвэ не понял: – А почему только сейчас? Он мнется перед тем, как ответить, отводит взгляд и смотрит на залитый отражением рассвета в небе Каленхад. Потом, наконец, облизывает губы, шепчет сбивчиво: – Если в Денериме что-то пойдет не так… – Во имя Андрасте, Айвэ, только не говори, что собираешься помереть! Ты обещал быть осторожнее! – Что… – он оглядывается сначала растерянно, потом, будто вспомнив, собирается с мыслями, смеется негромко и несколько смущенно. – Нет, конечно же. Я не нарушаю обещаний. Просто… мне так будет спокойнее, если честно. Не буду отвлекаться на мысль, что не успел сделать что-то важное… О, погоди, а это ведь будет считаться, если пройти ритуал накануне опасности? Это не будет значить, что я вроде как из страха сделал и ритуал – не по-настоящему? Только Айвэ может задавать такие глупые вопросы на такую серьезную тему; Винн сама смеется, и даже заметив, что улыбка долийца выглядит натянутой, списывает все на нервы и утреннюю прохладу. – Идем, – говорит она, и Айвэ, последний раз бросив взгляд на Каленхад, торопится нагнать несколько шагов разрыва, прыжками через ступеньку спускаясь обратно во внутренний двор. По пути Винн спрашивает, почему она, а не Лелиана, например; Айвэ мнется и бормочет что-то про то, что Лелиана спит и ему не хватило совести ее будить. А меня, значит, можно отвлекать от утренних раздумий, укоряет его Винн с улыбкой, и Айвэ, окончательно проснувшийся и пришедший в себя, понимает, что это шутка, хихикает в тон. Винн думает, что это хорошо. Тревога окончательно отступает, и она приводит Айвэ в редклиффскую часовню, договаривается со знакомой еще с осени жрицей, пока Айвэ мнется у алтаря, беззвучно шепча молитву. Им везет: все, кто хотели получить благословение, пришли за ним накануне вечером или придут через долгие полчаса, как окончательно разгорится рассвет и будет пора готовиться к выступлению – на короткий ритуал же достанет вдвое меньше времени. Жрице хватает пары минут расставить свечи, Айвэ с трудом скрывает волнение, но слушается ее подсказок, почти без ошибок напевает куплеты – какие-то помнит наизусть, какие-то слово в слово повторяет за жрицей. Ее мягкая улыбка озарена золотистыми огоньками и чуть ли не светится – еще бы, провести к Создателю Стража, который стал легендой в Редклифе! – и Винн, наблюдая со стороны, улыбается тоже. Редко, но в Кинлохе бывали ученики, которые не проходили ритуал в детстве. Их огненаречение выглядело бы не в пример торжественнее, сопровождаемое хором послушниц и озаренное помимо свечей пламенем в жаровнях высоко под потолком Башни, но Винн не хочется сравнивать. Ей в память врезаются детали именно этого ритуала, скромные и одновременно отдающие особым трепетом веры; тусклые свечные огоньки, образующие линию в нескольких шагах от алтаря, запах копоти и благовоний, пропитавший намоленную замковую часовню за века ее существования, спокойный голос жрицы и взволнованный, звонкий – Айвэ. Это, конечно, немного глупо – он проходил через настоящий огонь в Перчатке, что ему теперь шаг за линию свечного пламени? – но Винн знает цену ритуалам и тому спокойствию, которое они дарят вопреки всякой логике. – Так пройди же через пламя, как прошла когда-то Андрасте, и путь душа твоя, и вера, и помыслы будут обращены к Создателю, как душа Владычицы нашей была обращена к Нему, и пусть память об этом пламени хранит тебя от тьмы и от зла, – запоздало, уже когда Айвэ пересекает черту, шепчет Винн, эхом вторя утихшему голосу жрицы. Остро пахнет елеем, которым преподобная чертит на лбу, прямо поверх валласлина, солнечный круг. Айвэ торопливо склоняет голову, принимая благословение, ведет голыми лопатками – сквозняк в часовне такой, что огоньки свечей порой почти ложатся в лужицы воска, – потом, когда жрица позволяет, набрасывает рубашку, путаясь в рукавах. По смущенному, растерянному лицу Айвэ трудно что-то понять; и Винн вместо расспросов попросту приобнимает его. Айвэ на миг прижимается благодарно, потом, спохватившись, что может запачкать шаль елеем, отшатывается, тихо улыбается, кончиками пальцев трогая липкий благовонный след. Должно быть, это великолепно, думает Винн, прийти к Создателю вот так осознанно, по своей воле, и запомнить момент, когда ты делаешь шаг через пламя – дважды, если брать случай Айвэ. Ей так хочется выспросить, чувствует ли он больше восторга, или трепета, или вовсе сбит с толку простотой ритуала, но она сдерживается: ценнее любой искренности то, что Айвэ вообще попросил об этом именно ее. Когда-то, знает Винн, через огненаречение прошел в одной из часовен джейдерского приюта ее сын; она не видела, кто и как проводил к Создателю Риса, но теперь ей довелось дождаться, когда заветный шаг сделает Айвэ, и что-то совсем забытое, окутанное материнской обжигающей любовью, сворачивается комом под ребрами… – Прошу только, не рассказывай никому, – нарушает молчание Айвэ, и Винн хмурится, недоумевая: – Почему? – Хочу сам рассказать. Когда в голове все уложится, – он затягивает последнюю шнуровку у горла и вдруг улыбается до ушей, поднимая взгляд. – Лелиана меня, наверное, прибить захочет, если узнает, что пропустила. Как думаешь, простит потом? Конечно, кивает Винн, простит, куда денется. Смысл данного обещания и вовсе вылетает у нее из головы, растворяясь в пустотном серебристом звоне – так торжествует дух веры, прилива сил которому хватает для того, чтобы пробиться от самых ворот Денерима до макушки форта Драккон. Но ровно через неделю, стоя в первом ряду на похоронах Героя Ферелдена, Винн понимает, к чему была эта просьба. После Аноры слово берет похожая на иссохший седой ясень долийка – Хранительница клана Сабре, та самая, которая учила Айвэ писать толстопузую «а» и лущить из стручков семена канавариса. Потом говорит еще одна долийка, помоложе, но с совсем осунувшимся от горя лицом; она провожает Айвэ в Тень напутствием именем Гиланнайн, и Винн вдруг едва сдерживает улыбку – конечно, Айвэ не хотел бы тревожить родных. Он не стал бы скрывать двоеверия, раз лелеял мечту напомнить своему народу о судьбе Шартана, но и о том, что от долийца в нем остался лишь валласлин, доверил только самым близким друзьям. – Если кто-то из вас может еще сказать что-то о моем сыне… – совсем тихо заканчивает долийка речь и мнется, будто оборванная речь будет значить навсегда оборванную связь с Айвэ. В голосе ее боль напополам с гордостью за сына, и Винн, кое-как проглотив самый первый горький спазм, расправляет плечи, поднимает голову и выходит к саркофагу: – Я хочу рассказать про Айвэ, самого светлого и доброго юношу, который встречался мне в жизни. Она аккуратно подбирает слова, зная, что все они неправильные, и все равно старается изо всех сил – быть может, не совсем верно, но хоть кто-то из толпы почувствует то, что последний год чувствовали они все. Доброту, понимание и тепло мальчишеской улыбки, благодаря которым Винн, умершая один раз, все еще жива. Какая горькая ирония, додумывает Винн уже после похорон; ведь она обещание не умереть раньше времени выполнила, а Айвэ свое – нет. Потом случается слишком много всего, чтобы размышлять вдумчиво: тут и повторная, уже торжественная коронация Аноры, и чествования Логэйна, который только морщится славе, как зубной боли, и предложение остаться в Денериме придворной чародейкой – Винн отказывается с легким сердцем, а вечер предпочитает потратить на сбор вещей, а не на королевский прием. Лестно, конечно, добиться таких высот, но она все еще уверена, что старикам надо вовремя уступать дорогу молодым, а ее время… Не прошло, конечно же нет. Но ее время и место – дома, там, где каминное тепло Кинлоха и разбитый кусочками витражей свет в окнах башенной часовни, а не в разрушенной Мором столице. К тому же, в Денериме слишком многое напоминает о путешествии. Она возвращается ранним утром в один из первых дней утешника, возвращается, что предсказуемо, но для нее все равно неожиданно, героиней – еще бы, та самая чародейка, помогавшая Герою Ферелдена. Отбиться от Ирвинга и Грегора едва ли легче, чем отказать королеве; уходит почти весь день, чтобы уладить формальности, получить новую мантию взамен изношенной дорогой, заглянуть ко всем друзьям и коллегам, проверить, как дела у учеников, вернувшихся к занятиям… Вечером, в час покоя, все собираются вокруг нее. Старшие ученики уступают младшим лавки, рассаживаются кто куда – на пол, на край стола, некоторые стоят, привалившись к стенам или заняв дверные проходы, послушать приходят и чародеи. Места все равно с избытком, и Винн, так и не высмотрев в толпе некоторые лица, только горько поджимает губы и заставляет себя подумать об этом как-нибудь завтра; горечь потерь будет отравой долгие месяцы, прежде чем они смогут без боли вспоминать павших, но пусть это случится не сегодня. Что-то очень важное она понимает за все эти дни, когда перечитывает айвовскую тонкую тетрадку с легендами, выписками из Песни Света и упражнениями на склонение числительных, и твердо решает, что будет говорить только об этом, важном, а остальное – потом. – Ну каким, каким он был? – наперебой галдят ученики, особенно младшие, для которых память о восстании из кошмара быстро превращается в приключение с героическим увлекательным концом. – Каким он был, Махариэль? Как вы дрались вместе? Что вы делали в отряде Стражей, старшая чародейка? Как вы с ним общались? Расскажите, расскажите нам, пожалуйста! Винн улыбается. Для того она и вернулась домой – чтобы рассказывать. Она помешивает липовый чай в любимой чашке со сколом на краю, потом откидывается в кресле и чуть щурится, сквозь потеплевшие вечерние тени наблюдая, как утихает ребятня. – Айвэ стал мне лучшим другом, о котором только можно молить Создателя, – начинает она говорить, и на рассказ о том, как же так вышло, уходит не один горько-медовый летний вечер.