5
10 марта 2020 г. в 15:44
— Макс, спокойно, я здесь, — я услышал его голос в тот самый момент, когда паника подбиралась к критичной точке. — Вдох, — стук костяшек пальцев по стене. — Выдох. Ещё раз.
С осознанием, что больше я не один, страх отступил, а на его место вернулась сознательность. Зачем я сопротивляюсь? Расслабившись, я позволил санитарам запихать в меня таблетки, с трудом ими не поперхнувшись. Когда они убедились, что я покорно проглотил лекарства, то тут же потеряли ко мне интерес, а я, обессиленный, чуть не повалился на пол — благо, стена оказалась совсем рядом, и я прильнул к ней, щекой ощущая шероховатую неровность светлого лакокрасочного покрытия. Шурф приближался издалека, хотя его голос и прозвучал совсем близко, прямо у моего уха — за это я мог поручиться чем угодно. Может быть, в этом мире я и в самом деле был не вполне нормальным?..
Я разглядывал его, пока он шел навстречу — высокий, выше всех вокруг, черные волосы струятся по плечам. Даже в больничной накидке умудряется выглядеть статно, наверное, это у него врожденное. В серые глаза я посмотрел впервые с ночного происшествия; тогда безумные и сверкающие, как сама гроза, сейчас они казались потухшими, какими-то выключенными. Я мог поклясться, что в них, когда мы только встретились взглядами, блеснул страх — но после мгновенной слабости Мастер Пресекающий пресек все, что могло выдавать его эмоции. Я усмехнулся против воли.
Неожиданно изнутри кольнула какая-то глупая обида: вот он, самый опасный пациент, свободно разгуливает здесь после того, как напал на меня (о том, что на самом деле это был не он, знаю только я). А меня связали за то, что я захотел украсть яблоко.
Надо, кстати, его отыскать. Но это потом.
Приблизившись наконец, Лонли-Локли явно что-то хотел сказать, но я молча схватил его за руку и потащил прочь от сестринского поста — не в сторону палаты, но в сторону уборных. Там, оглядевшись по сторонам и убедившись в отсутствии посторонних ушей, я наконец озвучил:
— Нужно их из меня достать.
Но сказать было куда проще, чем сделать, понял я, когда подошел к раковине и уперся в нее руками. Дрожь в ногах вернулась, стоило поднести пальцы к языку. В горле собрался болючий ком, однако при Шурфе плакать о том, какой я слабый и как мне осточертел этот трижды проклятый мир, я не собирался.
Шурф медлил и молчал. Впрочем, длилось это не больше минуты, хотя мне казалось, что прошло гораздо больше. А потом я почувствовал, как его ладонь коснулась моей головы, аккуратно собирая мои растрепанные волосы в хвост.
— Давай, — непривычно коротко произнёс он.
И это волевое указание помогло мне лучше тысячи слов.
Пустив из крана воду, я послушно склонился над умывальником и сунул пальцы в рот. Лонли-Локли вовремя поддержал меня второй рукой. Откашлявшись и нахлебавшись водопроводной воды, я поднял покрасневшее лицо и посмотрел в мутное зеркало со сколотым углом. Шурф вытянулся за моей спиной памятником безукоризненной безупречности. Он тоже смотрел в зеркало, и мы встретились взглядами; странно, если в мире Стержня я всю дорогу старался этого избегать, то здесь, наоборот, словно не мог отвести от него глаз. Не знаю, сколько бы мы так стояли, если бы на меня не нашло осознание неловкости ситуации; я потупился, закрыл кран и повернулся к зеркалу спиной, опершись об умывальник.
Еще немного мы простояли в полной тишине, Шурф продолжал изображать из себя каменное изваяние, а я просто ждал непонятно чего.
— Честно сказать, не знаю, что сейчас стоит сделать в первую очередь. Отчитать тебя за безалаберность или попросить прощения, — я мог поклясться, что его голос почти дрогнул на последних словах, но внешне он себя совершенно ничем не выдал.
Я громко фыркнул, посмотрев на Шурфа пусть и снизу вверх, но с ощущением своего превосходства — здесь, сейчас, в сложившейся ситуации. И ведь не поймешь по его ничего не выражающей морде, то ли у него катастрофа внутри творится, то ли полный штиль безразличия. Если бы кто-нибудь спрашивал мое мнение, то я бы, конечно, поставил на хотя бы небольшое стихийное бедствие. В конце-концов, внутри него спал (а иногда и просыпался) Безумный Рыбник, а значит, быть совершенным флегматиком Шурф не мог — даже если бы ему того сильно захотелось.
— Это уж, конечно, на твое усмотрение, — я гнал взашей эту колючесть из голоса, но она все равно прокралась в мои фразы, сделав их ядовитыми.
Шурф снова замолчал. От Почтеннейшего Начальника, что ли, нахватался любви к пафосным паузам? Таким темпом он и курить начнёт, специально, чтобы время потянуть, пока трубку набивает да раскуривает.
— Хорошо, будем считать, что ты и сам понимаешь, как опрометчиво поступил, позволив себе уснуть, не предупредив заранее леди Меламори о возможных последствиях, тем самым умудрившись её напугать, — я был почти уверен, что Лонли-Локли продолжает оттягивать момент для самой тяжелой части.
А может быть, мне просто хотелось так думать, и ему на самом деле было все равно.
— А что касается моих извинений… Я не знаю, могу ли я теперь хоть как-то загладить свою вину и вернуть твоё доверие, — Шурф помолчал. — Я бы мог сказать, что ничего не контролировал и не знал, что творю, но это было бы лишь частью правды. Поэтому мне остаётся только надеяться на то, что ты все сможешь меня простить. Я приложу все силы, чтобы подобное больше не повторилось.
Я поймал себя на мысли о том, что мне хотелось его ударить. Не со зла и вовсе не сильно, а так, посмотреть — быть может, склеенная из канцеляризмов маска треснет. Еще хотелось уцепиться за это его «загладить вину» — но все же вопрос, начавший изводить меня еще той ночью, был важнее.
— На моменте с частью правды хотелось бы подробнее, — я склонил голову чуть набок — от непрерывного зрительного контакта она начала кружиться. — Рыбник тоже на этот счет обмолвился. Так чего ты там сдерживаешься, незабвенный?
Шурф, надо отдать ему должное, тоже не собирался первым отводить взгляд, хотя и еле заметно дернулся, как будто я только что отвесил ему пощечину.
— Макс, я не уверен, что должен это озвучивать, в равной степени как и не уверен в том, что ты должен об этом узнать. И был бы тебе весьма благодарен, если ты просто забудешь о данном эпизоде, как о, прощу прощения за не лучшее сравнение, ночном кошмаре.
На этот раз я уже не выдержал и рассмеялся. Отвернулся, потер влажной рукой лоб. Обнял себя руками.
— Я тебе не записная книжка, Шурф, — сказал я негромко, но весьма выразительно. — Ты не можешь просто взять и вырвать из меня страницу. И решать, о чем мне стоит знать, а о чем не стоит, тоже не тебе. Прости мне мою грубость, но мне плевать, насколько неудобно тебе об этом говорить.
В этот раз пауза затянулась; я бы мог даже подумать, что он решил сбежать, если бы не следил краем глаза за ним в зеркало. Кажется, мне наконец-то удалось выбить его из колеи, во всяком случае, Шурф выглядел так, словно я только что вылил на него бассейн воды. Разве что отряхиваться не начал.
— Макс, — теперь его голос точно дрогнул, готов поручиться своим годичным жалованием. — Все, что я бы сейчас ни сказал, прозвучит слишком высокопарно. Будет ли тебе достаточно узнать, что твои догадки, а также следы на твоём теле дают исчерпывающий ответ на твой вопрос?
Пришел мой черед пытать собеседника молчанием и демонстрировать непроницаемость, будучи при этом абсолютно обескураженным. Щеки зарделись, я уставился в раковину и принялся собирать пальцем капельки воды, сгоняя их вниз, к сточному отверстию. Занимательное явление: не то чтобы Шурф сказал что-то невероятное или непредсказуемое, но я сейчас себя чувствовал так, словно залпом выпил пять кружек крепкого кофе.
Немудрено. Переводя с шурфовского, сказанное можно было трактовать как признание. Признание, которое удалось вытащить из него клешнями, приперев к стенке обстоятельствами.
— Нет, не будет, — выдохнул я, поворачивая голову вбок: теперь мне было видно его мутный образ на периферии зрения. — Но так уж и быть, не говори, если это неуместно.
Сейчас он снова замолчит. Интересно, а что если тоже поиграть в молчанку? Но в этот раз тишина продлилась не так долго — видимо, ровно столько, сколько понадобилось Шурфу, чтобы взять себя в руки и вернуть себе относительное спокойствие.
— Прости. Я понимаю, что тебе, возможно, не хотелось такого поворота событий, поэтому не обижусь, если ты решишь ограничить общение со мной. Разве что настойчиво хочу тебя попросить не отказываться от моей помощи во сне, пока ты не разберёшься... со всем этим. Со своей стороны обещаю как можно меньше привлекать к себе твоё внимание или отягощать своим обществом.
Откуда взялась эта злость во мне? К чему она была? Я задавал вопросы, на которые не знал ответа, и это только подливало масла в огонь. Я крепко стиснул кулаки; одновременно с этим треснуло, жалобно звякнув, зеркало, словно по нему ударили чем-то большим и тяжелым. От неожиданности отскочив назад, я врезался в Шурфа, но тут же увернулся от его рук.
Паутина трещинок была такой плотной, что отражение почти невозможно было разглядеть. Что ж, больше никаких гляделок через зеркало. В голове все еще раздавался звон стекла и тот хохот, который мне уже никогда не забыть.
— Если только Рыбник может заставить тебя говорить без лишней словесной шелухи… — я в отчаянии сгреб его за грудки, больничная накидка жалобно затрещала. — Ну что ж. Тогда я с нетерпением жду нашей с ним следующей встречи.
Не дожидаясь ответа, я разжал руки и быстро направился прочь. И признаться, я не раз замечал за Шурфом привычку и умение неслышно передвигаться, но сейчас совершенно об этом забыл, точнее, и не думал даже, не до того было, поэтому ему удалось застать меня врасплох, и я оказался припечатанным к стене.
— Ты даже не представляешь, о чем ты говоришь и чего ждёшь, — Лонли-Локли почти прорычал это, глядя мне в глаза. Его же собственные наконец-то выражали что-то помимо ледяного спокойствия. И это было не безумие Рыбника, нет, это был шквал его собственных эмоций.
— Ну уж прости глупого, даже-не-представляющего меня, — издевательски фыркнул я, схватившись за чужие запястья, как будто это при желании поможет мне освободиться, три раза «ха». — Я пользуюсь следами на своем теле и догадками, как ты и велел. Поэтому не вижу причин его не ждать — признаться, это даже волнительно.
— Он не я, — Шурф явно пытался справиться с собой, но в кои-то веки выходило у него это паршиво. Да что там, кажется, каждое слово давалось ему с трудом. — Он хочет крови, я — уберечь. От всего. И самого себя в том числе.
— Нет, — сухо отрезал я. И вдруг резко отпихнул его от себя. — Ты сам ничего не знаешь. Не знаешь, чего хочешь, зато строишь из себя магистр пойми что. Рыбника я сейчас совсем не осуждаю — кто угодно на его месте взбесился бы.
— Знаю, — неожиданно твердо произнёс Лонли-Локли, а его глаза словно заволокло дымкой. — Я знаю, чего хочу.
В следующий момент этот совершенно невыносимый человек вновь приблизился и поцеловал меня. Не укусил, как совсем недавно Рыбник, а именно поцеловал, кажется, вкладывая в этот поцелуй всю свою тоску, отчаяние и магистры знают что ещё.
Я просто не мог представить себе, что может быть более обезоруживающим, чем такой поцелуй.
И мне вовсе не хотелось, чтобы он прекращался.
— Дырку над тобой в небе, Шурф, — устало прошептал я чуть позже, прислонившись с закрытыми глазами к стене.
Он молчал, но я почти физически ощущал его выжидающий взгляд.
— Не хотел я, чтобы оно произошло так и в таком месте, — почти извиняющимся тоном выдал Шурф наконец.
— Ну мало ли, — я чуть скривил губы в подобии улыбки, по-прежнему не поднимая век. — Я, может, не хотел, чтобы меня домогались непонятные сущности из твоего подсознания. И предпочел бы услышать обо всем впервые от тебя. Но мне почему-то кажется, что если бы не Рыбник, я и вовсе ничего не знал бы. Вот вам и стокгольмский синдром, — все же посмотрев на него, я с удовольствием отметил, что через завсегдашнюю непроницаемую маску просачивались настоящие живые эмоции — не без помощи моих острых слов, впрочем. — Приходится быть благодарным своему почти-насильнику.
Я явно продолжал играть с огнём, и прекрасно это осознавал, но Лонли-Локли сам виноват. Шурф тем временем прищурился, разглядывая мою шею, а потом неожиданно приник к ней, безошибочно заменяя след Рыбника на свой.
— Что за Стокгольмский синдром? — невинно поинтересовался он, отстранившись.
Кажется, в этом мире в воздухе содержалось меньше кислорода. Во всяком случае, мне его почему-то отчаянно не хватало.
— Это такое явление в человеческой психологии, — я был почти уверен, что глаза у меня сейчас блестели, как у настоящего психопата. — Когда проникаешься симпатией к своему мучителю. Жалеешь его, оправдываешь его действия. А то и потакаешь его наклонностям.
— Любопытный феномен, — отозвался Шурф и, я глазам своим не поверил, облизнулся. Абсолютно непринужденно, но у меня тут же зажгло огнём только что поставленную метку. Его голодный (а он был именно таким) взгляд продолжал изучать меня. — Жаль, что я не вспомню об этом, когда мы окажемся в Ехо — обязательно попросил бы тебя достать мне пару книг с описанием этого синдрома.
— Я вспомню, — пообещал я, отворачивая краснеющее, как обычно, лицо в сторону — при взгляде на Шурфа в голове не оставалось ни одной приличной мысли, а неприличные могли доставить в нынешних условиях кучу проблем. На худой конец, в этом грешном заведении даже в аналоге бассейна для омовения уединиться не дадут.
В глазах Шурфа мелькнула грусть. Он потянулся к моей щеке рукой, огладив костяшками по скуле.
— Хотел бы я не забывать, — произнёс он с невыразимой тоской. — Идем в палату, нас скоро будут искать.
Первым покинув умывальную, я гордо пронес румянец на своем лице мимо сестринского поста, скрестив руки на груди и чуть ли не задрав нос. В палату я тоже зашел первым и с порога направился к окну. Так темно в мире Приюта на моей памяти еще не было: дождь продолжал моросить, но небо, плотно затянутое тучами, было совершенно спокойно. Сердце гулко билось в груди, я на автомате подсчитывал эти удары, тихо барабаня пальцами по подоконнику. Когда я насчитал около сотни, меня уже знатно знобило от холода — сквозняк самозабвенно продувал хлипкую деревянную раму, произведенную в уже не существующем государстве, будто ее и вовсе не было в окне. Тогда, круто развернувшись на месте, я уверенным — несмотря на слепящую темноту — шагом направился к расположившемуся на краешке своей кровати Лонли-Локли. Я не понимал, плохо ли мне было, хорошо ли, из отчаяния ли я на него набросился или от вновь подступившего к горлу страха, а может, и вообще не поэтому. Тем не менее, я вклинился меж его ногами одним коленом, наткнулся ладонями на плечи, скользнул по шее, едва касаясь кожи своими ледышками-руками; наконец он поднял на меня лицо, что я не увидел, а, скорее, почувствовал. Поцелуй вышел судорожный и поначалу очень неловкий.
Шурф замер на пару секунд, словно сомневаясь в чем-то, но потом обнял меня за талию. В этот раз он целовал мягко, как будто успокаивающе, и мучительно медленно. Никогда бы не подумал, что поцелуи могут иметь такое количество эмоциональных оттенков и что все их может передать один человек. Что-то мне подсказывало, что я прочувствовал ещё далеко не весь возможный спектр.
Мои ладони смелее продолжили свое путешествие по чужому телу — сначала запутались в длинных волосах, потом вернулись к шее, погладили плечи, руки. Прикрыв глаза за ненадобностью, я рисовал его портрет прикосновениями — и, живо представляя свое творение, не знал, куда деться от стыда. Не помню, когда я в последний раз чувствовал столько всего и сразу, и случались ли вообще в моей грешной жизни подобные переживания.
Он первым разорвал поцелуй и потянул меня на себя, почти роняя на кровать, впрочем, я не сильно сопротивлялся. Так исследовать контуры чужого тела было удобнее. Мне казалось, что Шурф отзывался каждой клеткой, словно подаваясь навстречу моим прикосновениям, хотя он точно не двигался с места. Только его собственные ладони повторяли движения моих, копируя, перенося их на моё тело.
Однако, когда я потянулся к пуговице на его больничной рубашке, Лонли-Локли ловко перехватил меня за запястье.
— Нет, Макс, не сейчас, — он говорил шепотом, но при этом твердо, хотя я мог поклясться — слова снова давались ему не легко. — Ты запутался и растерян, я тебя не виню, но не хочу, чтобы это случилось так, для меня это будет очень много значить, — Шурф замолчал, огладив пальцами царапину на запястье, что оставил Рыбник. — И я не хочу потом забыть.
Я засмеялся, тихо и хрипло, наконец-то почувствовав себя безумцем — прекрасным представителем собственного мира. Я смеялся не потому, что мне было смешно, и не из-за нервов. Наоборот — напряженный комок внутри наконец разгладился, впервые за все время здесь я смог расслабиться, пригретый в чужих руках, и — не побоюсь сказать — почувствовать себя в безопасности.
— Кажется, я прекрасно тебя понимаю, — ладони нашли друг друга и сплелись в замок. — Не хотелось бы мне такое забыть.
— Спасибо, — его губы прижались к моему виску. — А теперь просто не думай ни о чем и попробуй отдохнуть, — Шурф огладил пальцами костяшки моей руки. Все его прикосновения отдавали какой-то неуверенностью и одновременно голодом: он как будто боялся, что я оттолкну его или исчезну в любой момент.
Я молча кивнул, хотя в этом и не было особенной необходимости, и подвинулся к краю узенькой кушетки, чтобы Шурфу тоже было где лечь. Пожалуй, лежать так, рука в руке, слыша и чувствуя чужое дыхание и стараясь дышать в унисон — лучшее времяпрепровождение, которое только могло существовать в этом теперь еще чуть более грешном мире.