Иедидия.

Входная дверь открывается с небольшим шумом, и Соломон раскрывает глаза, растягивая губы в легкой улыбке. Что ж, его никогда долго ждать не приходится, к этому стоило бы привыкнуть. С этой мыслью Кастер поднимается в воздух, отстраняясь от мягкого дивана, чтобы встретить своего, так называемого, мастера. Вскоре Марисбилли показывается из проема, легкой поступью пересекая свою квартиру, и отвечает ему привычным мягким выражением лица на подобное приветствие, поднимая принесенные им наполненные пакеты в воздух. — Я принес кое-что, — произнеся это, он продолжает свой путь до кухни, чтоб уже там выложить все купленные продукты. Соломон следует за ним, заинтересовавшись в новом сюрпризе, он протягивает многозначительное: «Ооо», зависающее в воздухе, и с поистине детским любопытством внимательно наблюдает за человеком и его действиями. Такой была его жизнь здесь со времени призыва, полная чего-то нового, замечательного, интригующего. И... полная в какой-то степени свободы, несмотря на положение «слуги» в войне между магами. Люди, новая одежда, совсем иная культура, вкусная еда... Возможно, он мог бы привыкнуть к этому. — Соломон, у тебя есть какое-нибудь желание? — задает его мастер вопрос так, между делом, не отрывая взгляда от своей кружки с горячим чаем. Казалось бы, совершенно просто найти ответ на подобное, но... Сын Давида смеется тихо, не вкладывая в это ни единой эмоции. На самом деле у него нет ответа на это, его ведь... никто никогда не спрашивал о подобном. Какой же странный этот человек, его мастер, разве должно его волновать желание кастера? Ведь даже в случае победы он скорее всего решит сам, что делать с Граалем, и вряд ли вспомнит о каких-то словах слуги, находящегося под его командными заклинаниями. — У меня их нет, — Соломон улыбается, растягивая губы в мягкой, но фальшивой улыбке. Почему-то от собственных же слов больно где-то внутри, но он старается это игнорировать, все-таки... все пройдет, так что важно ли это? «У меня никогда не было никакого желания.» Воспоминания чем-то похожи на картинную галерею, схожую с той, что когда-то была во дворце, строившемся целых 13 лет в Иерусалиме. И он идет по ней медленно, не спеша, разглядывая каждое полотно и пытаясь найти в нем хоть что-то, хотя бы отголосок того, чего ему хочется или когда-либо хотелось. В своей голове он до сих пор является тем юным собой, еще не имеющим ни магических сил, ни влияния, что каждую ночь продолжает свое неспешное шествие вглубь, казалось бы, нескончаемой галереи, до сих пор не в силах забыть небрежный вопрос о его желании. Одно полотно сменяется другим, множество красочных и не очень картин, но... некоторые все-таки заставляют его останавливаться. Он шел вперед по песчаному берегу, пока теплое море касалось его босых ног. Открытое небо над головой, ни души вокруг, только он, морские волны и крики птиц, сопровождающие его путь. Тогда он шел в никуда, не имея ни цели, ни даже мысли о том, куда бы можно было направиться. Ему было всего три года, когда мать возжелала убить его, и он просто ушел, скрываясь от ее коварного помысла и возможной скорой кончины, покидая дворец и идя лишь вперед, не имея и мысли о возвращении. Признаться честно, то чувство было просто прекрасным. Таким же, как и картина, представшая перед его глазами. Марисбилли дает ему попробовать современную еду и учит правильно держать палочки. Соломону это тоже кажется интересным и увлекательным. Еда в Японии совершенно отличалась от той, которую он помнил в своем царстве, которую ему подавали на стол еще при жизни, когда он был еврейским правителем, и почему-то она напоминала ему о том зеленом ястве, поданному ему со стола бедняка, пригласившего его к себе в гости во время бесцельных скитаний после изгнания. Да и вкус ее был также прекрасен в своей странной, не впечатляющей, ужасной обыкновенности. Царским рукам не положена крестьянская работа, так учили его во дворце и то он нарушил, оказавшись в сельской семье. Солнце нещадно жгло, но это мало влияло на уверенность Соломона, ведь он сам сказал, что будет пасти скотину каждое утро. Так он и пас, наслаждаясь расслабляющим чувством, которое приносила его нынешняя работа. Поле то было поистине прекрасно: наполнено жизнью, сверкающей зеленью. Здесь было видно все, и все казалось бескрайним. В душе его сохранялись эти картины столь ярко, что он никогда бы не смог их уже позабыть, несмотря на столь юный возраст, в котором он их увидел. О нет, тот запах трав, животные, говорящие о чем-то своем, пока еще ему непонятном, но близком, проплывающие облака, напоминающее ему все, что он когда-либо мог увидеть или запомнить... не смог бы. Тогда он задавался вопросом: чувствовал ли его отец то же самое? Почему же он решил уйти, оставить все это? Это казалось ему таким глупым, бессмысленным. Впору было даже позлиться на глупого короля, променявшего красоту сельских полей на грязный дворец, наполненный змеями. И сколь яркими были воспоминания о красоте этой жизни, столь ярким же было разочарование, заставившее его сжимать в руке деревянный посох, когда он увидел золотую карету, столь явно выделявшуюся на зеленом фоне своей вычурностью. «Если я... смогу сделать вид... если я просто не стану говорить, что это я... смогу ли я остаться здесь еще ненадолго?» Человеческая жизнь так интересна. Она наполнена множеством ошибок и одолевающими душу чувствами, но все это... никогда не могло относиться к нему, царю, томящемуся в своей золотой клетке еще с рождения. Он никогда ничего не хотел, он никогда не решал, что будет для него лучше. Бог одарил его дорогими подарками, люди украсили его голову царственным венцом по желанию Бога, демоны преклонились перед ним, преподнося ключи от своих ошейников, и красавицы всего мира желали войти в его семью, одаривая любовью и верностью, пока Соломон лишь улыбался. Улыбался как было положено, как было правильно, не говоря ничего, ведь за такое можно лишь благодарить, но он не чувствовал благодарности. Он просто шел, будто со стороны наблюдая за проходящей мимо него собственной жизнью, никогда не задумываясь о своих желаниях, ведь имел все, никогда не думая о своих чувствах, ведь они были лишними, стараясь не привязываться к людям, чтобы не переживать боль утраты, которая непременно настанет. И не стремился ни к чему, чего от него не требовали. Иерусалимский храм, процветающее царство... — Опять размышляешь, Морольф? — спрашивает он ночью, видя, что хозяин дома вновь бодрствует, не отрывая своего туманного взора от потолка. — Вы и сами знаете, господин, — говорит тот с усмешкой, давно привыкнув к таким разговорам между ними, которые сам же и любил саботировать, — изволите услышать? — Конечно. Морольф, Билкис, его семья, все люди... Даже демоны и ангелы, да даже его собственное создание, Гоэтия, все они имели что-то свое. Все существа, живущие под этим небом, были наполнены чем-то особенным, свойственным только им, чем-то прекрасным. И только он казался сам себе пустым. И только в зрелости он понял, что означал тот грустно-понимающий, брошенный вскользь взгляд отца, прикрытый напускным безразличием, которому он никогда не изменял, когда разговор шел о его детях или политических делах. «Ты избран Богом.» А потому ему не стоило мечтать, не стоило иметь каких-то целей, не стоило учиться что-либо любить, не стоило привязываться к людям. Но он не мог, хотя и в самом деле быть таким старался. И он не может и сейчас. Не может проглотить тот ком, застрявший в горле, просто откинуть океан из чувств, закрытый за семью замками под словом «все пройдет», не может просто не принять тот факт, что он не понимал... нет, просто не хотел этого делать. Он не хотел никогда знать, что все же то желание у него есть, что всегда было. Желание, что он носил в себе еще с трех лет, желание, неугасающее в нем и по сей день, не после глотка воздуха, подаренного Марисбилли как нечто, ничего не значащее. — Есть ли у тебя собственное желание? — он повторяет свой вопрос еще раз, стоя у самого конца, лицом к лицу с пылающими остатками города, и улыбается так знающе, как будто уже догадался об ответе, который вскоре выскользнет из героического рта призванного им кастера. «Да.» — Я хочу стать обычным человеком.